ИДИОТЫ АНТИЧНОГО МИРА -вразумительные истории

Название нового произведения известного популяризатора античной культуры Анатолия Ильяхова возможно удивит Читателя. В таком случае нужно обратиться к книге автора «Этимологический словарь. Античные корни в русском языке», где размещена его статья, которая всё объясняет…

КТО ДЛЯ ГРЕКОВ — ИДИОТ
У многих народов понятие об идиотах или, как принято сейчас говорить, «городских сумасшедших», трактуется по-разному; у древних греков, эллинов, отношение к ним особенное.
Эллинская нация с исторических времён известна живой общительностью, когда пребывание мужчин в своей компании считается одним из ценных обретений тысячелетней истории Эллады. Мужчины не отсиживались днями по домам с жёнами и детьми; как правило, с раннего утра и до позднего вечера они встречались вне семьи с людьми своего круга, обменивались новостями или бытовыми сплетнями. Радовались за атлетов-земляков, вернувшихся победителями с состязаний в Олимпии. Нередко плотный подобными «деяниями» день благополучно завершался долгим сидением в тавернах, где за чашей вина можно было поносить правящую партию, предлагая своё видение внешней и внутренней политики государства.
Многодневные пирушки единомышленников и друзей «по спискам в складчину» в то время не были в диковинку, поскольку именно такие отношения представлялись общественно полезными, нормой — если хотите, представлением об истинном эллинском духе. Помимо того мужская часть населения Эллады ценила время, проведённое на охоте и стадионе — в роли участников состязаний или хотя бы зрителей, на тренировках в гимнасиях. В зачёт деловой активности законопослушных граждан шло участие в народных Собраниях и выборах в государственные структуры, во всякого рода комиссии, коллегии. Одобрялось участие в судебных процессах в качестве народных заседателей, посещение которых по накалу страстей было сродни театральным спектаклям.
Эллины не пропускали ни одной театральной постановки новой трагедии или комедии любимых драматургов, с любимыми актёрами, которых «носили на руках» — ценили, почитали, любили. А ещё в греческих городах-полисах страстно обожали посещать великолепно оборудованные гипподромы с конными бегами и особо опасными состязаниями четырёхконных колесниц. Горожане не обходили вниманием «всеэллинские» мусические состязания известных музыкантов и поэтов, отмечая победителей почётными головными венками. В остальное время греки одного полиса охотно воевали с греками другого полиса — из-за военной добычи, рабов, контрибуций и куска плодородной земли для выпаса домашнего скота или засева пшеницей. Правда, ещё воевали ради неувядаемой славы своих полководцев, которых награждали за победы венками из золотых дубовых или лавровых листьев.
Нужно сказать, что среди головных уборов эллинов венки занимали особое место. Они являлись знаком уважения и признания со стороны сограждан. Атлетов, сокрушивших достойных соперников на очередных Играх в Олимпии или других подобных «всегреческих» центов общения, награждали венками из оливы, сосновых веток или из свежего сельдерея. Выдающихся ораторов, поэтов, драматургов и актёров увенчивали ветками лавра — «дерева Аполлона», покровителя искусств (отсюда слово «лауреат»). Миртовый венок надевали ораторы в Народном собрании, в знак того, что они выполняют гражданский долг, отчего их личность неприкосновенна. Венки из душистых трав и цветов, плюща водружались на головы пирующих в застольях; их носили во время проведения государственных праздников.
Но все общепринятые с точки зрения «истинного эллина» мероприятия не касались некоторой категории граждан, хотя малочисленной, но в то же время достойной того, чтобы их нам обсудить…
В любом городе с греческим населением — на материке, островах или в Малой Азии — в общей массе занятых подобным образом свободнорожденных граждан непременно находились «странные люди», — как правило, единицы, — которые по характеру или в большей степени по складу пытливого и неординарно мыслящего ума старательно избегали общения с широкой публикой. Их редко замечали среди праздных зевак на улицах города; они не посещали народные сборища, не сливались с толпой озабоченных чем-то жителей, вместе с ними ничего не крушил и не требовали.
Они неохотно соглашались приходить к кому-то в гости, сами к себе не приглашали, даже редких друзей. Если приходилось говорить с кем-либо — только по делу, избегая разговоров о себе и личной жизни. Остальным гражданам многое из жизни таких людей было непонятно, закрыто; создавалось впечатление, что «сами по себе изгои» добровольно сторонились общества или иногда поступали настолько непонятным образом, что у сограждан вызывало к ним неприятие, отторжение или даже ненависть.
Среди массы жителей города «странный человек» поведением или отношением к собственному быту или общеустановленным правилам невольно обозначал себя: «я не такой, как все!» — не принимал участия в религиозных обрядах, избегал процедуры выборов на государственные должности, сам не горел желанием выставлять собственную кандидатуру, участвовать в избирательной компании — как все! Чем не идиотес в том значении и понимании?
В свою очередь «здоровое общество» не воспринимало идиотес за людей, способных нести ответственность за общее дело — безопасность народа, государства. Люди смотрели на таких сограждан искоса, с подозрением, ожидая от враждебности, вреда обществу, замечая, что к идиотесам в большей степени относились мудрецы и философы — Гераклит, Фалес, Диоген, Демокрит и другие. Наверное, потому, что мудрецы днём задумчиво смотрели себе под ноги, «не ведая жизни, происходящей вокруг», а по ночам взоры устремляли в Небо, в загадочный Космос, пытаясь понять и объяснить многое, себе и людям. Непонятого, отогнутого мнением большинства человека безобидно и беззлобно называли оригиналом, сумасбродом, чудаком, откуда, увы, рукой подать до дурной славы идиота!
***
Справедливости ради, следует уточнить, что понятие «идиот» как малоумного, тупого и убогого человека впервые употребил швейцарский врач и философ Парацельс, знаменитость эпохи Возрождения, подвергший критическому пересмотру идеи древней медицины. Это с его «тяжёлой руки» в обиходе несправедливо прижилось современное понятие: идиот (от гр. idiotes — отдельный, странный) — глупый, слабоумный человек, тупица, дурак (разг. бран.).

ОГЛАВЛЕНИЕ

Кто для греков — «идиот»?
ПОСВЯТИ СЕБЯ ДОБЛЕСТИ:
Агис IV, царь Спарты (III в. до н.э.)

У МАЛОГО ВСЕГДА ЕСТЬ НАИМЕНЬШЕЕ:
Анаксагор, философ (V в. до н.э.)

НИКОГДА НЕ ТЕРЯЙ НАДЕЖДУ:
Анаксандрид, царь Спарты (VI в. до н.э.)

ПРАВО ФИЛОСОФА ПОНОСИТЬ БОГОВ И ЛЮДЕЙ:
Анаксарх, философ (IV в. до н.э.)

ЯЗЫК МОЙ — ДРУГ МНЕ И ВРАГ:
Анахарсис, философ (VI в. до н.э.)

БЕЗ ДОБРОДЕТЕЛИ НЕТ РАДОСТИ:
Антисфен, философ (IV в. до н.э.)

СТРАДАЮТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ МОЖНО СТРАДАТЬ:
Антифон, философ (V в. до н.э.)

ЛУЧШЕЕ ВНУТРИ НАС:
Аполлоний Тианский, философ (I в.)

ЧТО УВИДИШЬ — ТВОЁ:
Аристон, царь Спарты (VI в. до н.э.)

ПЛОХИЕ ЛЮДИ НЕНАСЫТНЫ:
Бион, философ (III в. до н.э.)

ВСЮ ЖИЗНЬ ИЩИ СЕБЯ:
Гераклит, философ (VI в. до н.э.)

ТРУД НЕ ПОЗОРЕН — ПОЗОРНА ПРАЗДНОСТЬ:
Гесиод, поэт (IX в. до н.э.)

НЕТ ДУРНОГО, ЕСЛИ ЖЕНЩИНА ПОКОЛОТИТ МУЖЧИНУ:
Гиппархия, философ (IV в. до н.э.)

СИЛА СЛОВА СРОДНИ СИЛЕ ЖЕЛЕЗА:
Деметрий Фалерский, философ (VI в. до н.э.)

КОГДА СИЛЫ МАЛО, ВОНИ — МНОГО:
Демокрит, философ (V в. до н.э.)

ДЛЯ ХОРОШИХ ЛЮДЕЙ ЗАКОНЫ БЕСПОЛЕЗНЫ,
КАК И ДЛЯ ДУРНЫХ:
Демонакт, философ (II в.)

КОГДА-ТО Я И В ПОСТЕЛЬ МОЧИЛСЯ. ТЕПЕРЬ НЕ МОЧУСЬ:
Диоген, философ (III в. до н.э.)

ДУША ИЗВРАЩЕНА ЖАЖДОЙ СЛАВЫ:
Дион Хрисостом, философ (I в.)

ТОЛЬКО СУМАСШЕДШИЙ ДОМОГАЕТСЯ ВЛАСТИ:
Еврипид, поэт (V в. до н.э.)

ОКО ЗА ОКО:
Залевк, законодатель(VII в. до н.э.)

СУДЬБА ВЕДЁТ ЖЕЛАЮЩИХ, НЕ ЖЕЛАЮЩИХ — ВЛАЧИТ:
Клеанф, философ (IV в. до н.э.)

ПОЗОРНО ЖИТЬ ТОЛЬКО ДЛЯ СЕБЯ:
Клеомен III, царь Спарты (III в. до н.э.)

КТО ОКРУЖЁН ЛЬСТЕЦАМИ — ОДИНОК:
Кратет, философ (IV в. до н.э.)

ИЗ НИЧЕГО И ВЫЙДЕТ НИЧТО:
Ксенофан, философ (VI в. до н.э.)

В УСЕРДИИ — ВСЁ:
Периандр, правитель Коринфа (VII в. до н.э.)

НЕ МОЖЕТ ЧЕЛОВЕК БЫТЬ ИДЕАЛЬНЫМ:
Перикл, политик (V в. до н.э.)

БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ:
Питтак, мудрец (VII в. до н.э.)

ДЕЛАТЬ СТАРАЙСЯ ПОЛЕЗНОЕ ЛЮДЯМ:
Пифагор, философ и мистик (VI в. до н.э.)

ЦЕНА ОТЦОВСКОЙ ЛЮБВИ:
Селевк Никатор, царь Антигонии (IV в. до н.э.)

КОГДА ГЛУПЕЦ МОЛЧИТ, ОН ПОСТУПАЕТ РАЗУМНО:
Симонид, поэт (VI в. до н.э.)

Я УЛИЧАЮ ВАС В ЗЛОДЕЙСТВЕ:
Сократ, философ (V в. до н.э.)

НЕЛЬЗЯ УБИВАТЬ ВРЕМЯ:
Солон, законодатель Афин (VII в. до н.э.)

УМ — ПЕРВОЕ УСЛОВИЕ ДЛЯ СЧАСТЬЯ:
Софокл, драматург (V в. до н.э.)

ТИРАНИЯ РЕШАЕТ ВСЕ ПРОБЛЕМЫ:
Фаларид, тиран Акраганта (VI в. до н.э.)

ЛУЧШЕЕ ПРАВЛЕНИЕ — КОГДА НЕТ НИ БЕДНЫХ, НИ
БЕЗМЕРНО БОГАТЫХ:
Фалес, мудрец (VII в. до н.э.)

ГЛУПОСТИ МУЖА ПЕРЕНОСИ С ТЕРПЕНИЕМ:
Феано, философ (VI в. до н.э.)

УЧИСЬ ПОВИНОВАТЬСЯ ЗАКОНУ И ВЛАСТИ:
Феопомп, царь Спарты (VIII в. до н.э.)

ПРАЗДНОСТЬ — МАТЬ ПОРОКОВ:
Ферекид (VII в. до н.э.) философ

НЕ ДЕРЖИ ЗЛА НА ОТЕЧЕСТВО:
Фокион, полководец (IV в. до н.э.)

СИЛЬНОГО ПРАВИТЕЛЯ ДОЛЖНЫ УВАЖАТЬ,
А НЕ БОЯТЬСЯ:
Хилон, мудрец (VII в. до н.э.)

С СИЛЬНЕЙШИМ НЕ ПОСПОРИТЬ:
Эзоп, мудрец (V в. до н.э.)

НЕТ ВО ВСЕЛЕННОЙ НИГДЕ ПУСТОТЫ,
ДА И ОТКУДА ЕЙ ВЗЯТЬСЯ:
Эмпедокл, философ (V в. до н.э.)

ХОРОШО ЖИТЬ И ХОРОШО УМЕРЕТЬ:
Эпикур, философ (III в. до н.э.)

ВСЕ — ЛГУТ:
Эпименид, мудрец (VI в. до н.э.)

ПОСВЯТИ СЕБЯ ДОБЛЕСТИ
Агис IV, царь Спарты (III в. до н.э.)

После смерти царя Спарты Эвдамида коллегия эфоров, или «надзирающие за властью», передала престол сыновьям покойного — Агису и Леониду. Полномочия предусмотрительно разделили: Леониду как старшему поручили верховное командование войском — пусть водит в походы и побеждает врагов; Агису, недавно вошедшему в дееспособный возраст эфеба — восемнадцать лет, оставили управление государством. При этом эфоры имели в виду свою непременную поддержку в разрешении государственных проблем.
«Младшенького» Агиса с рождения окружала нежная любовь и обожание двух самых близких ему женщин — матери Агесистраты и бабушки Архидамии. Обе владели огромными состояниями, что давало молодому человеку возможность легкомысленно пользоваться благами аристократического круга, как поступали сверстники из богатых и знатных семей. Но к недовольству родных Агис увлёкся учением Диогена, после чего жизнь киников, призывающих не искать удовольствий в роскоши, чревоугодии, прочих телесных развлечениях, показалась ему образцом для подражания. Увещевания близких образумиться не помогали: юноша, «обнажив себя от всякого великолепия и пышности», вызывающе носил на людях плащ из грубого полотна и посещал городские бани в дни, когда там обычно мылся простой народ.
При восшествии на престол Агис не изменился, намеренно отдалялся от положенных царских привилегий: испытывал себя физическими лишениями, зимой ходил босиком, питался неприхотливо и порой голодал.
У молодого царя имелась ещё страсть — чтение философских книг. Из всех сочинений выбирал труды по законотворчеству, в которых находил советы по установлению такого состояния общества, «когда цари подчиняются народу, а народ исполняет законы». Молодому царю попал в руки «Свод совершенных законов Ликурга*», что подтолкнуло к мысли о возрождении «несправедливо забытых норм и правил поведения спартанца». Таких положений, которые помогли бы устранить в Спарте вопиющее неравенство граждан между сверхбогачами и бедняками, «что уже само по себе непременно позволит каждому спартанцу без сожаления отдавать жизнь ради Отечества». Поэтому царь Агис на первой встрече с эфорами сообщил о своих намерениях:
— Хочу восстановить обычаи предков, воспитывающие не только боевой дух спартанцев, но ещё уважение к своему народу, родине.
Агис не зря с воодушевлением принялся за осуществление мечты греческих киников. В небольшом государстве, каким являлась Спарта, непрерывные войны с соседями по Элладе стали причиной заметной убыли мужчин, способных держать в руках оружие. Нередко в отсутствии мужей женщинам приходилось создавать «отряды самообороны» для защиты родного жилища. И хотя населения в Спарте числилось более полумиллиона человек, всего двадцать тысяч называли себя «чистыми» спартиатами, из которых преимущественными гражданскими правами обладали лишь семьсот представителей древних родов. В этих семьях десятилетиями накапливались огромные состояния и земельная собственность. Мать юного царя Агиса, Агесистрата, и бабушка Архидамия относилась к этому сословию! Остальные члены спартанского общества относились к негражданам, периэкам, по уровню жизни находящимся на грани разорения, нищеты. Остальная и большая часть населения Спарты составляла бесправное общество рабов-илотов, или «плененных на войне», принадлежащих одновременно государству и частным лицам.
Несмотря на небольшой жизненный опыт, Агис понимал, что социальное неравенство жителей Спарты, как и беззаконие, приведёт к недовольству простого народа, неповиновению, бунту. По этой причине обоснованно он предлагал крупным землевладельцам «поделиться» с трудолюбивыми периэками. Объяснил, что обладание земельными наделами позволит периэкам получить определенный имущественный ценз, а государству — включить эту часть общества в число полноправных граждан и, самое главное, ради чего это затевалось Агисом, — дать почётную возможность служить в армии, что до сих пор запрещалось.
Молодой реформатор, показывая пример обществу, начал с себя. Передал в казну личные средства и землю, назначив независимую комиссию для распределения. Следующим шагом призвал друзей, знакомых и родственников «не отказываться от благоустройства общества, добиваться равенства, обретя имя и славу для Спарты». Вопреки ожиданию молодые спартанцы из знатных семей охотно пошли за Агисом, «воспринимая его призывы с увлечением, посвятив себя доблести, переменив весь образ жизни вместе с одеждой». Агис был счастлив. Оставалось привлечь на свою сторону двух самых близких ему женщин — мать и бабушку.
Узнав о намерениях сына и внука, поначалу они пришли в изумление, признали дело невозможным и бесполезным. Неожиданно вмешался Агесилай, брат Агесистраты; убедил сестру, что нечего сомневаться, ибо Агисом руководит благородство, а не дурной умысел, поскольку служит во благо народа Спарты. Агесилай суетился не бескорыстно, он ничем не рисковал, так как успел наделать большие долги под залог собственного имущества. В этом смысле дядя не зря надеялся, что в суматохе реформ племянника ему удастся вернуть своё благосостояние.
Поступок Агесистраты и Архидамии, двух самых богатых женщин Спарты, не остался незамеченным в женском окружении. Вскоре другие жёны и бабушки в зажиточных спартанских семьях, «возвысившись духом, переменившись в мыслях, наполнившись некоторым божественным восторгом к добру», стали отказываться от большой части имущества, земли, денег и драгоценностей. Все эти люди добровольно передавали в казну личные состояния, их число с каждым днём возрастало. И, что удивительно, они тут же осаждали царя Агиса с требованиями «ускорить действия в отношении благочестивых перемен в обществе».
***
Не все родовитые граждане разделяли настроения юного царя. В Спарте не забыли последствия реформ законодателя Ликурга, лишившего состояний огромного числа богачей. Кто не желал исполнять законы, с теми не церемонились — выносили судебные приговоры, лишая имущества, гражданских прав и, порой, жизни. Этого же следовало ожидать от Агиса. Его соправителю Леониду доносили обо всём, что говорил младший брат и что намечал делать. Будто он намерен ограбить всех зажиточных спартанцев, поделив имущество между бедняками, раздать их дома бездомным, а самому — единолично править Спартой. Кто недоволен — того истребят! Леониду намекнули, что по окончании затеянных Агисом реформ брат убьёт его. И Леониду ничего не оставалось, как поддержать заговорщиков.
Верные люди докладывали Агису о кознях второго царя Спарты, но младший брат отмахивался от подобных сообщений, не желал верить. Хотя имел законные основания привлечь брата к суду за государственную измену. Агис ни с кем не желал обострений во взаимоотношениях ради грядущих социальных перемен в обществе. Наступит момент, и люди сами поймут полезность его начинаний.
Первый законопроект царя Агиса на самом деле выглядел революционным, поскольку все спартанцы признавались равными по имущественному положению. Вторым шагом в реформах стало создание Герусии — высшего законодательного органа Спарты, члены которого обязывались рассматривать законопроекты, чтобы простым голосованием принимать нужные решения. Но Леонид, страшась нововведений, как соправитель на царском престоле, убедил геронтов отвергнуть законопроект Агиса. Иначе не могло быть, ибо в Герусию оказались избранными представители самых богатых семей; они догадывались, чем обернётся подобная инициатива Агиса.
Но молодой царь перед неудачей не отступился. Пошел на крайние меры: призвал народ явиться на агору, городскую площадь, где сообщил, что желает Спарте всеобщее благоденствие, но мешают богачи и прежде всего царь Леонид. Агис порадовал толпу сообщением, что будет счастлив, если вместе с ними выстроит «Общество с всеобщим равенством». Простые спартанцы поддержали, после чего они услышали:
— Я передаю в общее пользование мои земли, домашний скот с пастбищами и всё остальное, что может послужить на пользу Спарте. Я дарую народу Спарты шестьсот талантов* из личных сбережений — для распределения между бедняками!
Народ не остался равнодушным к его речам, радовался. А когда Агис добавил, что вместе с ним так поступают его мать и бабушка, другие родственники и большинство друзей, «возликовал неслыханно и восхищался — тому, что после трехсот лет бесправия явился царь, достойный Спарты»…
В это самое время дядя Агиса, Агесилай, будучи избранным в число пяти эфоров, привлёк к суду царя Леонида, второго племянника, — «за нарушение закона, запрещающего царям брать в жёны иноземок». Это было правдой, но лишь наполовину…
В Спарте все знали, и Леонид не скрывал факта, что по молодости женился на дочери одного из родственников царя Селевкии. Несмотря на то, что Селевкия была дружественным государством по отношению к Спарте, и подобными браками укреплялись военные союзы, суд всё равно состоялся. Эфоры под давлением Агесилая не пожелали принять во внимание, что «чужеземная» супруга Леонида родила двух детей, а сама Селевкия с некоторых пор не представляет угрозу Спарте. Предвидя нежелательный для себя исход, Леонид поспешил укрыться в храме Афины, ибо только это позволяло любому преступнику избежать уголовного преследования. Узнав об этом, эфоры проголосовали за приговор: «Леонид лишается жизни за то, что стал царём Спарты благодаря обману».
Бежать Леонид из Спарты не было возможностей. Но он надеялся на изменение приговора со сменой политических настроений в обществе.
***
Повод ждать другого решения имелся, поскольку служебные полномочия эфоров, осудивших царя Леонида, заканчивались. Нужно было ждать.
Так и случилось. Новый состав эфоров снял с Леонида главное обвинение в государственной измене, что позволили ему выйти из-под эгиды Афины и удалиться в изгнание за пределы Спарты. Агесилай вдогонку послал тайных убийц, но Агис, «проявив добросердечность, предупредил события, отправил своих воинов, чтобы они сопроводили беглеца до самой границы».
Агесилай прекрасно понимал, что нужно торопить события с царскими реформами, иначе он никогда не выкрутится из огромных долгов. Он убедил племянника, оставшегося в одиночестве у власти, объявить народу о сисахфии — «стряхивании долгового бремени», или прощении долгов, всех — всем». Когда должники со всей Спарты прибыли на агору, где побросали свои долговые обязательства перед кредиторами со всеми подписями в огромный костёр, Агесилай сделал то же самое и радостно произнёс:
— Никогда не видел столь блистательнейшего света, чистейшего пламени, какой вижу ныне!
После сисахфии государственная казна заметно истощилась, но это осталось без внимания Агиса. Но граждане, ранее занимавшиеся ростовщичеством под большие проценты как обычным делом, сильно пострадали; многие, если не разорились, сильно обеднели. Они впали в уныние и перешли в лагерь ненавистников Агиса.
***
Поскольку в Спарте на престоле оставался один царь, а нужно было продолжать войны с врагами, Агис возглавил войско и ушёл за пределы Спарты, не успев завершить важное для себя дело — передачу земельных наделов периэкам. Народ возмутился и, разогнав действующих эфоров, избрал других, которые немедленно послали гонца к Леониду с приглашением, возвратиться царём в Спарту. Поэтому, когда Агис вернулся из похода, он обнаружил Леонида на престоле, а к себе — иное отношение спартанцев. Ему грозил суд эфоров, вменявших теперь ему «нанесение вреда интересам Спарты». По примеру брата Агис поспешил укрыться от преследования в храме Афины.
Пребывание Агиса в храме могло затянуться на продолжительное время, если бы не коварство брата Леонида. От осведомителей он узнал, что Агис по ночам покидает укрытие и в сопровождении близких друзей Амфарета и Дамохорета скрытно посещает свою семью, моется в домашней бане. Леониду склонил обоих друзей на предательство, не без выгоды для них: когда в очередной раз Агис ночью вышел из храма, они заломили ему руки за спину. На возмущение царя говорили ему:
— Не тревожься, Агис! Подчинись закону, а мы не сделаем тебе плохо! Эфоры велели привести тебя на их суд. Ты расскажешь им о своих царских делах, — и пойдёшь к себе домой. С тобой ничего плохого не случится! Мы тебя обережём, только иди спокойно, не противься нам.
— Разве вы не видите, что сейчас ночь! Какие эфоры? Какой отчёт? — возмутился Агис. Но Дамохорет со зловещим молчанием накинул ему на шею веревку и потащил силой.
«Друзья» препроводили Агиса в тюрьму, откуда послали раба известить царя Леонида. А он уже оповестил эфоров и членов Герусии и с ними поспешил к тюрьме, невзирая на ночное время. Они очень спешили, боялись, что Агесистрата с Архидамией поднимут за деньги достаточно людей, чтобы силой освободить Агиса.
Запыхавшиеся от быстрой ходьбы эфоры, назвавшись «судьями народа Спарты», спешно начали заседание. Не захотели признавать, что нарушают процедуру, положенную для столь чрезвычайного случая. Главное нарушение — это, что отсутствовали свидетели защиты и судебные секретари, кто мог записать речи сторон — обвинения и защиты, — также вопросы судей и ответы обвиняемого. Не пригласили старейшину, «от имени государства наблюдающего за процессом»; в его обязанности входило наблюдение за правильностью хода процесса и применения законов. В завершение любого судебного дела он оценивал решения и выводы судебных заседателей, и за нарушение мог прекратить сам процесс.
Право голоса имелось только у обвинителей:
— Агис, ты отбирал имущество у граждан Спарты для того, чтобы незаконно им распоряжаться? — строго спрашивали эфоры.
И, не дожидаясь ответа, кричали в лицо Агису:
— За твои злодеяния нет тебе оправдания!
Агис всё ещё думал, что происходящее с ним происходит в кошмарном сне. А когда до него дошла серьёзность обвинений, понял — в этом судилище ему не оправдаться, какие бы доводы не приводил в свою защиту. Он им кричал:
— Мне не в чём оправдываться, и я не буду оправдываться перед вами в том, чего никогда не делал! Да, и не судьи вы мне!
— Агис, — упорствовали эфоры, — признайся, что тебя принудил на преступления Агесилай, дядя твой. Скажи так, и мы тебя отпустим с миром!
— Никто не принуждал меня. Я — ваш царь! Я поступал так, как считал нужным, и не ради личного блага, а чтоб крепло могущество Спарты.
— Но ты имел тайные планы стать единым правителем спартанского народа, тираном! Разве не так? Поэтому возбуждал чернь, чтобы она поддержала тебя в твоём преступном стремлении!
— Если таковы мои тайные планы, как вы они узнали? Я признаюсь только в том, что желал своему народу жизнь лучшую, чем до сих пор он имеет. Я всего лишь имел намерение привести образ правителей Спарты в соответствие со справедливыми законами Ликурга, о которых вы давно забыли.
— Так ты упорствуешь, не раскаиваешься в своих поступках?
— Я не раскаиваюсь в своих добрых намерениях по отношению к своему народу. А себя сейчас вижу в грязных неправосудных руках.
Время уже было далеко за полночь, когда «судьи» решили, что дальше вести процесс не имеет смысла. Полагая, что они поступают по закону, проголосовали за смертный приговор Агису через повешение, будто не царь он, а беглый раб, разбойник или пират.
Послали за палачом. Приказали привести приговор в исполнение. Но служитель Аида*, проявляя уважение к Агису, не посмел прикоснуться к нему. Раздасованный тем Леонид призвал стражника из тюремной охраны завершить чёрное дело.
***
Случайные прохожие видели, как царя Агиса вели к зданию тюрьмы. По его поведению было видно, что не добровольно. В ночном городе слух об этом распространился удивительно быстро. К тюрьме начали стекаться растревоженные непонятным происшествием жители, расспрашивая и передавая друг другу новость. Когда у стен тюрьмы собралась значительная толпа, стали смело стучать в двери, громко требуя объяснений от стражников. Увы, никто не знал правды.
Появилась мать и бабушка Агиса; женщины кричали, что их сын и внук не виновен, а избранного народом царя эфоры хотят убить. А если Агис в чём виновен — пусть судит сам народ, и не тайно — открыто на площади.
Судьи слышали крики, догадывались, чем может завершиться их «процесс». Если не поторопиться, Агиса освободят.
Леонид приказал стражнику подвести царя к большому металлическому крюку, торчащему из стены. Воин накинул верёвку, потом растерялся — не каждый день он вешал царей. Отвернулся, чтобы не смотреть на Агиса, и услышал:
— Я вижу, ты хороший человек, воин. Не переживай — ведь ты выполняешь приказ своего царя. Говорю тебе — не ты будешь виновный в моей смерти, а по вине своих убийц — брата своего Леонида, эфоров и геронтов. Я погибаю несправедливо и беззаконно, но я лучше и своих судей.
Сказав с печалью эти слова, Агис покорно склонил голову.
***
Когда убийцы убедились, что жизнь оставила тело молодого царя, Амфарет вышел на площадь перед тюрьмой. Мать Агиса, беспокоясь за сына, упала на колени, стала умолять защитить сына. Амфарет невозмутимо ответил:
— Не беспокойся, женщина, и не плачь! Я друг Агиса. Обещаю не допустить произвола. Если хочешь увидеть сына, пройди со мной.
Мать попросила, чтобы с ней зашла бабушка. Амфарет кивнул головой.
— Пусть заходит. Но лучше будет, если сначала она, а потом уже и ты.
Бабушка, увидев мёртвого внука в петле, вскричала от ужаса, но его убийцы накинулись на неё, закрыли рот и потащили к другой виселице. Через мгновение старуха была мертва.
Войдя в помещение, Агесистрата с порога догадалась, что произошло. Не показывая убийцам своё огромное горе, мать не кричала в голос и не царапала своё лицо, не проклинала старшего сына и не просила о милосердии. Она подошла к висевшему в петле сыну, с осторожностью сняла его, положила на пол. Легла рядом и обняла холодное тело; глядя в закрытые глаза своего младшенького, тихо произнесла:
— Твоя терпимость к злобе недругов, сын мой, твоя смиренность к подлости друзей, сын мой, твоё человеколюбие к народу погубили тебя и всех нас, твоих родных и близких.
Амфарет, услышав её слова, закричал в злобе:
— Ты сама виновата в смерти этого своего сына! Ты одобряла его глупые поступки! Теперь тебе осталось отправиться вслед за ним к Аиду!
— Я согласна, — скорбно произнесла мать, — если это послужит пользе Спарты. Мне без моего сыночка, без Агиса всё равно не жить!
***
Граждане, сбежавшие к тюрьме той ночью, не расходились до рассвета, пока служители не распахнули двери. Вынесли три тела, положив за порогом. Люди сразу умолкли, затем, потрясенные ужасным зрелищем, в скорбном молчании разошлись по домам.
В Спарте, как и во всей Элладе, не любили тиранов и цареубийц. От страха, что пришли иные времена, поначалу народ оцепенел. Но по прошествии времени страх уступил место глубокой печали и сожалению по Агису, и ненависти к убийцам. Даже враги Спарты не осмеливались убить царя даже в сражении, а здесь сами спартанцы учинили расправу над своим царём!
Через год после убийства Агиса народ Спарты потребовал суда над гражданами, кто посмел жестоко расправиться с ним. Царь Леонид, эфоры, геронты, Амфарет с Дамохаретом и палачи, вязавшие узлы на веревках, — все обвинялись в превышении должностных полномочий, что означало преступление против Спарты. Каждый виновный в злом умысле нашёл смерть на той самой виселице, где погиб «немного странный» молодой царь Агис.
А он был молод — прожил двадцать лет.

Примечания:
*Аид – в греческой мифологии, царь подземного царства мёртвых.
*Ликург (VIII в. до н.э.) — легендарный правитель Спарты, строгие законы которого действовали 800 лет.
*Талант — мера веса и денег; монета весом 26, 2 кг серебра.

У МАЛОГО ВСЕГДА ЕСТЬ НАИМЕНЬШЕЕ
Анаксагор, философ (V в. до н.э.)

Отец Анаксагора имел в Клазомене большое сельскохозяйственное производство, выгодно торговал зерном. Скопил огромное состояние, за что почитался одним из самых уважаемых граждан. Сын по рождению был обязан заняться доходным семейным ремеслом, но однажды в Афинах познакомился с известным философом Анаксименом и попал под его обаяние «любознательности и всеведения». Молодого человека, прежде всего, поразили слова, будто «воздух является источником жизни, душой мира». С этого дня Анаксагор стал убеждать отца, что для семьи будет полезней, если он посвятит свою жизнь наукам. Судя по дальнейшей биографии Анаксагора, отец не препятствовал, тем более у него были ещё дети. А юноша избрал тернистый путь философа и учёного.
После смерти отца Анаксагор наследовал имущество семьи; на некоторое время это явилось подспорьем для дальнейшего его существования. Но поскольку хозяйство оставалось без внимания наследника, имение и угодья пришли в упадок. Поля заросли травой, домашняя скотина разбрелась по чужим дворам; имение опустело.
Оставшись без средств на безбедную жизнь, молодой человек не переживал. У него оставалась обожаемая им философия. «У меня появился смысл жизни, — говорил он друзьям, — наблюдать Солнце, Луну и звезды, и делать из этого выводы». Анаксагор проводил ночи без сна, вглядываясь в небо, наблюдал солнечные закаты и восходы, в непогоду прислушивался к громовым раскатам и ловил мгновенья молний, пытаясь выяснить природу их происхождения. И всё думал о роли и месте человека на земле, «стремясь при этом и богам найти достойное объяснение». Постепенно пространные мысли Анаксагора обрели разумную четкость и превратились в обширный научный труд «О природе». Кто ознакомился с сочинением молодого философа, и даже оппоненты признали его величайшим ученым. Хотя выводы находили смелыми, сомнений они не вызывали:
— Начало Вселенной — Ум и Материя; Ум — начало производящее; Материя — начало страдательное. Всё было смешано, кроме Ума, и лишь он один не смешан и чист. Ум всё привел в порядок.
— Ни одна вещь не возникает и не уничтожается, но каждая составляется из смешения существующих вещей или выделяется из них.

Но далёкие от философских баталий афиняне, обычные граждане, увидели в Анаксагоре богохульника, отступника от общепринятой государственной религии. В судебные комиссии на него начали поступать доносы за утверждение, будто «Солнце и Луна не боги, а планеты, как и всё остальное, что светится на небе»… Граждане не желали понимать, зачем Анаксагор определил природу солнечных и лунных затмений, доказывал, что Солнце, Луна и прочие планеты есть «гигантские раскаленные куски железа». А изначальную Природу представлял Всеобщим Хаосом, живой бесконечной материей; объяснял происхождение Земли в результате «схождения на небе в одном месте веществ — плотного, влажного темного, холодного и тяжелого, которые потом затвердели». Объяснил происхождение метеоритов как «плавающих в Космосе кусков от разрушенных планет».
Животные, по Анаксагору, «родились от воды, а потом вышли оттуда, изменились и размножились»… Человеку определил место в Природе как «самому разумному существу, — потому что он имеет руки». А ещё потешался над верующими, что поклоняются богам в человеческом обличье. «А если бы птицы создали себе бога, он имел бы крылья; а бог лошадей, быков и коз был бы четвероногим».
Занимаясь философскими теориями, Анаксагор непременно вдавался в научные изыскания. В этом смысле он понимал, что «ничего нельзя вполне узнать, ничему нельзя вполне научиться, ни в чем нельзя вполне удостовериться: чувства ограничены, разум слаб, жизнь коротка… Вследствие слабости своих ощущений мы не в состоянии судить об истине».
Анаксагор был настолько увлечён науками, что у него не оставалось времени на участие в общественной жизни города-полиса, что у большинства граждан вызывало недоумение. Строгие законы древнего афинского правителя Солона требовали, чтобы каждый свободнорожденный эллин занимал определенную политическую позицию. Так требовали каноны греческой демократии. Посещая собрания граждан и народные сходки, участвуя в выборах на государственные должности в качестве избирателя или кандидата, проводя время в судебных заседаниях, каждый афинянин проявлял собственную гражданскую позицию. «Разве тебе нет дела до отечества?» — с возмущением спрашивали у Анаксагора. А он отвечал, показывая пальцем на небо, словно насмехался:
— Разве не видите, как я о вас забочусь? Я только и делаю, что думаю об отечестве!
До тех пор, пока Анаксагора воспринимали неким чудаком, подобные высказывания ему прощались. Но однажды пришлось держать ответ перед Афинами. Поводом послужила тридцатилетняя дружба с Периклом, правителем Афин, у которого оказалось много недоброжелателей. Чтобы одолеть Перикла, враги наносили удары по его друзьям.
На Анаксагора поступил донос с обвинениями в богохульстве, за что полагалось лишение жизни ядом цикуты. На суде Анаксагор не защищался, а убеждал судей и заинтригованную публику в помещении суда, что «на небе располагаются не боги, а огненные шары, и во Вселенной есть планеты, наделенные жизнью. На них рождаются люди и другие существа; люди живут в городах, и возделывают поля, как и мы». Во время своей защитительной речи он в деталях объяснял природу воды, земной атмосферы, грома и молний, облаков, камней и затмений, а также происхождение света луны и даже разливов Нила в Египте, предположив, что «виною им таяние снегов и дожди в Эфиопии».
Выслушав все доводы обвиняемого, заседатели вынесли смертный приговор. И что они услышали в ответ?
— Глупцы, если думаете, что присудили меня к смерти! Для природы мы с вами давно уже мёртвые – так к чему мне ваш приговор! Так знайте — смерти нет, есть только переход от одного физического состояния в другой.
В тюрьме Анаксагор был спокоен, так как верил в дружбу с хорошими людьми. Так и случилось: Перикл подкупил тюремщиков, а те сделали вид, что не заметили, как Анаксагор покинул тюрьму. Хотя, возможно, это судьи «одумались» и позволили известному всей Греции мыслителю избежать казни.
Затем философ безнаказанно оставил Афины.
Анаксагор объявился в Лампсаке, уютном городе на Геллеспонте, где прожил тринадцать лет. Когда кто-то съязвил, что он потерял Афины, философ ответил:
— Не я потерял Афины, а Афины потеряли меня.
В Лампсаке после смерти Анаксагора осталась его школа для детей, где он прививал любовь к философии и анализу происходящих вокруг явлений. Когда его спросили, что важного записать в завещании, ответил:
— Я прошу, чтобы ежегодно в день моей смерти детям в школе Лампсака устраивали бы отдых и дарили подарки, как в большой праздник.
Через две с половиной тысячи лет нам остаётся удивляться проницательности Анаксагора, который предположил:
«Вся природа — это бесконечное множество вечных, мельчайших, недоступных чувствам разнокачественных частиц — семена вещей, или гомеомерии. Они движутся и упорядочиваются неким космическим Началом, Умом, названным им Нус, существующим независимо от материальных частиц (семян)».

НИКОГДА НЕ ТЕРЯЙ НАДЕЖДУ
Анаксандрид, царь Спарты (VI в. до н.э.)

Спартанский царь Анаксандрид из рода Агидов, удачливый полководец, женился на дочери родного брата. Несколько лет прожил с ней в любви и согласии, а детей у них не было. Всё бы — ничего, да любое дело между царями касается не только их самих. Пять эфоров призвали Анаксандрида на свой Совет, спросили царя строго:
— Супружество царей в Спарте — не семейное дело двух людей. Если ты не думаешь о наследнике, мы обязаны думать о правопреемственности престола Спарты! Мы не можем даже в мыслях допустить, чтобы он пустовал, хотя бы на день! Как бы ты не любил супругу, отпусти её, найди себе другую девушку и женись. Сделай так, иначе потеряешь любовь спартанцев.
Анаксандрид слушал старейшин, но из-за любви к супруге расставание с ней откладывал, надеялся на чудо. Эфоры в своих требованиях упорствовали, настаивали на исполнения царского долга перед Отечеством.
Однажды явились в дом и сказали то, что царь не ожидал:
— Ладно! Не хочешь оставлять супругу любимую — не делай этого. Живи с любовью, как прежде. Но пока не случилась какая-нибудь беда в Спарте, возьми в дом ещё женщину, молодую и чтобы тебе по сердцу. Пусть она родит тебе наследника. Думай о своём народе и Спарте, исполни так, во имя всех богов.
С позволения старейшин и по молчаливому согласию народа, царь взял в дом ещё женщину; сделал второй супругой, хотя законы Спарты не допускали. Обеих любил Анаксандрид, и женщины не ссорились между собой, и каждая не претендовала на супруга больше, чем ей было предназначено. Потому что у каждой был отдельный дом и хозяйство, что позволяло им одновременно не встречаться…
И случилось то, о чём просили эфоры царя. Вторая супруга родила сына, долгожданного наследника, которого назвали Клеоменом. А через полгода ещё новость — и первая супруга сообщила, что ждёт ребёнка! И на этот раз Анаксандрид был безмерно счастлив, хотя родственники второй жены шептались, будто «первая жена не беременная, а только хочет подбросить мужу чужого ребенка». Узнав о пересудах в царской семье, за дальнейшими событиями уже следили эфоры. Они ходили следом за беременной женщиной, присутствовали при родах.
И родила первая супруга Анаксандрида малыша, которого счастливый отец назвал Дорием, а на следующий год ещё двух близнецов, Леонида и Клео. Вторая жена кроме Клеомена больше не рожала. Вот почему после этой истории эфоры в Спарте говорили: «Никогда не теряй надежду — особенно если дело касается наследника!»

ПРАВО ФИЛОСОФА ПОНОСИТЬ БОГОВ И ЛЮДЕЙ
Анаксарх, философ (IV в. до н.э.)

Анаксарх из Абдер был другом македонского царя Александра, великого полководца. И этим многое сказано. В юности Анаксарху познакомился с речами Метродора из Хиоса, последователя Демокрита, после чего «заболел скепсисом» и заявил друзьям:
— Мы не знаем, знаем ли мы что-нибудь или ничего не знаем. Потому что не знаем даже того, что ничего не знаем.
Анаксарху были «чужды страсти, он любил умеренность во всех проявлениях жизни», чем привлёк внимание молодого царя Александра, который расставшись с Аристотелем, нуждался в другом наставнике. Аристотель отказался сопровождать царя в Восточном походе против Персии, Анаксарх же вошёл в ближайшее окружение Александра, чем заслужил у греков прозвище «Счастливчик».
Оказавшись с греко-македонской армией в Индии, греческому философу удалось беседовать с «нагими мудрецами», гимнософистами, и магами, удивляясь их глубокому мышлению и невозмутимости в любых передрягах, способностям добровольно переносить крайние физические ограничения и неудобства.
У Анаксарха было мало учеников и последователей, о сочинениях сохранились скудные сведения, поэтому существует мнение, будто он «ничего дельного не открыл и не написал, но поносил — и богов, и людей». Хотя о нём остались всякого рода истории, анекдоты, передаваемые современниками философа:

…Однажды Анаксарх увяз в болоте. Мимо проходил его ученик Пиррон, но даже не попытался подать руку или палку пострадавшему учителю. Анаксарх всё-таки сам выбрался из топкой хляби, едва избежав гибели, а когда встретил Пиррона, неожиданно похвалил его:
— Ты поступил как настоящий философ — проявил безразличие к происходящему!

…Во время сражения македонского царя ранили; показалась кровь. Александр не столько расстроился раной, как удивился цветом крови — она была, как у всех, красная. А ведь с некоторых пор царь возомнил себя, чуть ли не богом! Анаксарх, хитро прищурив глаз, задумчиво произнёс:
— Александр! А кровь твоя почему-то не похожа на божественную влагу, какая струится у счастливых жителей Олимпа!

…Во время внезапной болезни Александра врач приготовил сильнодействующее лекарственное средство; подал в чаше. Анаксарх рассмеялся, глядя на расслабленное недугом лицо царя:
— На дне сей чаши находится последняя надежда нашего божества!

…Во время пира Анаксарх возлежал на ложе напротив Александра. Царь был в хорошем настроении: он бросил в философа яблоко; тот поймал и метко бросил назад со словами:
— Рукою смертного бог будет поражен!

…В другой раз, на очередном застолье, когда он вместе с другими товарищами царя пил за здоровье Александра, Анаксарх показал ему на чашу и процитировал из Гомера: «И некий бог падет от смертных рук!»
Эта фраза заставила Александра задуматься.
…Во время пьяной ссоры с Клитом, лучшим другом своего детства, Александр метнул копье и убил его. Осознав чудовищный поступок, царь несколько дней не выходил из шатра; рыдал и кричал от горя, никого не хотел видеть и надумал покончить с собой. Товарищам царя надо было что-то предпринимать. В шатре появился Анаксарх и вдруг закричал на лежащего в беспомощности царя:
— И это тот самый Александр, на которого с восторгом и опасениями смотрит весь мир! Вот он лежит, рыдая, словно раб, страшась закона и порицания людей, в то время, когда сам должен быть для них и законом и мерою справедливости. Ведь он победил для того, чтобы править и повелевать миром, а не для того, чтобы стать прислужником пустой молвы! Разве ты не знаешь, что Зевс для того посадил с собой рядом богиню Справедливости и Правосудия, дабы всё, что ни совершается повелителем, было правым и справедливым?
Услышав слова философа, Александр успокоился и спросил слабым голосом:
— Так ты считаешь, друг Анаксарх, что на мне нет вины за смерть Клита?
— Александр?! Если ты — царь, тогда ты не должен чувствовать себя в чем-либо виновным! Каждое действие царя — закон, что означает — ни одно твоё действие нельзя считать беззаконным. Царь всегда прав!
— Но я убил друга! Боги меня не простят!
— Александр, ты зря так страдаешь! Просто подумай — так хотели боги! Ты же сын Зевса! Не будешь же перечить отцу?
— Так хотели боги… — тихо повторил Александр, а про себя подумал: «Я – царь! Царю всё дозволено — даже пренебрежение дружбы и законов!»
С этого дня Анаксарх ещё теснее привязал к себе царя. Ободрённый поддержкой наставника Александр в дальнейшем часто проявлял дикую вспыльчивость, бывал жестоким и беспощадным, как к врагам, так и близким. Но впредь не пытался каяться или винить себя.
Помимо военачальников Александр забрал в поход из придворного окружения в Македонии немало советников, градостроителей, поэтов, ваятелей и художников, музыкантов и мастеровых разных профессий. Рядом с завоевателем новых территорий и народов находились учёные, астрологи и летописцы, ловившие и записывавшие каждое его слово. Людям далеко не военным приходилось испытывать тяготы походной жизни и смертельные опасности сражений. Рядом с Александром находился историк Каллисфен, племянник Аристотеля, в обязанности которого входило «увековечивание» побед царя. За свободолюбие и прямоту суждений Александр не чувствовал к Каллисфену особой привязанности, о чём догадывался Анаксарх. Однажды в застолье с участием Анаксарха и Каллисфена разговор зашёл о временах года и погоде. По установленной традиции Каллисфен произнёс ни к чему не обязывающую фразу, что согласен с мнением тех ученых, которые считают азиатский климат суровее, чем в Греции. Анаксарх не удержался и съязвил:
— Это и так нам понятно, что здесь холодней, чем в Греции! Ведь дома ты всю зиму ходил в своём потёртом до дыр плаще, а здесь лежишь, укрывшись тремя дорогими коврами!
За глаза многие, кто наблюдал дружбу царя с Анаксархом, называл философа «Счастливчиком». Счастливая жизнь философа оборвалась после внезапной болезни и последующей за ней смерти Александра. Спустя время Анаксарх оказался на Кипре во время правления там тирана Никокреонта, своего заклятого врага, который возненавидел философа после пира у Александра. В тот злополучный день Александр предложил Анаксарху отведать какое-то блюдо, после чего заботливо спросил:
— Как тебе, друг мой, — понравилось угощение?
Философ ответил, поглядывая на Никокреонта:
— Сегодня все блюда мне нравятся, царь. Только надо бы ещё подать гостям голову одного известного мне тирана.
Нужно помнить, что для греческих философов существование тирании в обществе было неприемлемым. Никокреонт всё слышал, однако из опасения вызвать гнев Александра промолчал. А когда через несколько лет после смерти царя узнал, что корабль с Анаксархом из-за непогоды пристал к кипрскому берегу, приказал схватить обидчика.
Философа и наставника Александра Великого держали в сырой темнице и в полной темноте, пока Никокреонт придумывал «самую свирепую казнь». Наконец, тиран велел бросить Анаксарха в большую каменную ступу, где тело его толкли тяжёлым медным пестом. Можно себе представить, что испытал несчастный философ!
Это после его смерти по Греции разнеслась молва:
«Во время пытки Анаксарх издевался над тираном: «Толки, толки Анаксархову шкуру, но самого Анаксарха тебе не истолочь! Сгинь, негодяй-зернотёр!»…
Говорили, тиран окончательно рассвирепел и приказал вырвать у философа его дерзкий язык. Хотя очевидцы утверждали, что «он сам откусил себе язык и выплюнул тирану в лицо». Так поступил, потому что всегда говорил:
— Убить у философа можно тело, но не его самого.

ЯЗЫК МОЙ — ДРУГ МНЕ И ВРАГ
Анахарсис, философ (VI в. до н.э.)

Рано утром в двери дома бывшего правителя Афин, известного мудреца Солона осторожно постучали. Отозвался раб-привратник, по обыкновению ночевавший в прихожей; вышел, потягиваясь от сна, рассмотрел черноволосого бородатого незнакомца в странной одежде, какую обычно носили, наверное, кочевники. Спросил с подозрением:
— По какому делу?
— Скажи, любезный, что Анахарсис из Скифии хочет показаться Солону не столько его гостем, как другом.
Раб недовольно буркнул:
— Хозяин никого чужого не ждёт.
Закрыл двери и ушёл доложить хозяину. Вернулся и сказал тому человеку:
— Хозяин велел передать, что друзей нужно искать на родине, а не в чужом городе.
Человек широко улыбнулся.
— Твой хозяин у себя на родине — тогда ему никто не мешает приобрести ещё и скифа другом?
Привратник немного подумал, осознавая услышанные слова, пожал плечами и снова ушел.
Через некоторое время двери широко распахнулись, и на пороге показался седовласый высокий старик в белом домашнем хитоне. Это был Солон. Он бросил свои занятия и вышел — настолько поразили его слова чужестранца.
***
Анахарсис родился в семье из древнего рода скифских царей от матери-гречанки; она настояла, чтобы его так назвали — по-гречески, «Небесный глас». Под её влиянием подростком в совершенстве овладел греческим языком и высокими понятиями об эллинской культуре.
С целью укрепления связей с греческими городами царь скифов Савлий, старший брат Анахарсиса, отправил его с посольством в Афины. И знакомство с родиной предков по матери царский посланец начал со знакомства с выдающимися представителями греческой философской мысли.
В гости к Солону приходили не ради застолий, а чтобы говорить и слушать друг друга. Гости спорили меж собой, соперничая в мудрости и ораторском искусстве, и всегда ожидали оценки хозяина дома. Он же часто говорил: «Слово есть образ дела!»
Солон был рад знакомству с «блуждающим кочевником», как он на первых порах называл Анахарсиса. Но вскоре заметил, что скифский друг был немало осведомлён о Греции, и проявлял здоровое любопытство в отношении эллинских законов и государственного устройства. Природная простота общения позволяла Анахарсису говорить афинянам о малопонятных для него обрядах в их жизни, которые воспринимал нелепыми: им они примелькались, а он замечал «со стороны». Когда Солон завёл разговор о полезности физических упражнений для укрепления тела, о необходимости строительства гимнасий, где тренируются юноши и взрослые греки, Анахарсис искренне удивился:
— Скифы в поисках свежих пастбищ блуждает по степям, проводят жизнь в повозке или на коне, переезжают со скотом, семьёй и скарбом из одной земли в другую. Они не нуждаются в этом. Но я могу рассказать о скифах, чтобы у вас сложилось представление о нас, не понаслышке от людей несведущих, а от меня, живущего в Скифии.
Солон закивал головой.
— У каждого народа за пределами своей земли есть другая земля, где живут другие народы, и каждый — со своими обычаями! Каждый народ может поделиться своим, чем-то особенным и полезным.
Анахарсис оживился:
— За этим я в Афинах, уважаемый Солон. Я хочу рассуждать о государственном устройстве кочевых скифов, как у вас, оседлых жителей, получилось, и вы уже столько времени в нём живёте! Прошу, поделитесь со мной своими познаниями!
Анахарсис настолько увлёкся встречами с Солоном и с его друзьями — другими философами, известными ораторами, ваятелями и скульпторами, — что забыл думать о поручении Савлия, и по какой причине оказался в Афинах. В результате личный посланец скифского царя перестал наблюдать дни, месяцы, годы, проведённые среди афинян. Тесной дружбы ни с кем не заводил, поскольку следовал совету Солона:
— Лучше иметь одного друга многоценного, чем многих малоценных.
Афиняне услышали от Анахарсиса немало легенд и мифов о появлении скифов на земле. Он с удовольствием пересказал давнюю историю о войне египетского царя Рамсеса со Скифией. Рамсес объявил скифам условия их покорности ему, и получил ответ:
«Ты глупый царь, если затеваешь войну против кочевников, у которых ничего нет, кроме кибиток и коней. Но если пойдешь войной против нас, можешь остаться без всяких выгод для себя».
Скифы не стали ждать, пока Рамсес придет к ним в земли с войной. Они двинулись «навстречу своей добыче», разгромили войско египтян, ограбили богатые обозы, но не пошли в Египет, а повернули назад. По дороге завоевали Вавилонское царство, Ассирию, где повсюду опустошали земли и грабили города, взимали дань.
Афиняне, слушавшие Анахарсиса, удивлялись:
— Откуда скифы берут силу, чтобы противостоять врагам, побеждать воинственные народы и завоевывать новые земли?
— Есть причина, по которой скиф чувствует себя сильнее врага. Когда он убивает первого врага, пьет его кровь, чтобы вместе с кровью перелить его силу в себя. Чтобы получить свою долю в военной добыче, скифский воин обязан принести в лагерь головы убитых им врагов или хотя бы их волосы. А ещё, потому что скифы самые свободные из всех живущих на земле людей.
— Это почему?
— Ведь дом у скифов не имеет под собой земли, он на колесах. Езжай, куда хочешь!
— Но в Греции так живут бездомные.
— Скифы не ощущают себя бездомными. У них есть, с кого брать пример. Гелиос странствует в солнечной колеснице, посещая то одну, то другую сторону неба. Он единственный из богов, кто свободно и самостоятельно властвует над всем миром. Скиф гордится тем, что живет на повозке подобно Гелиосу.
Когда гости Солона заговорили о свободах, какие имеют афиняне благодаря демократии, Анахарсис засмеялся и пояснил:
— Вот, например, есть у тебя богатый дом, а при нём — слуги, повара, музыканты; у скифа только конь, лук и стрелы. У тебя много врагов, завидующих тебе, желающих завладеть твоим добром; у скифов мало находится желающих обладать тем, что имеет он. Скифы не радуются чужому благополучию и стремятся к тому, чего возможно достигнуть собственными деяниями; а ненависть, зависть и прочие пагубные страсти они изгоняют. Вот поэтому, я считаю, что ты не обладаешь такой свободой, как скиф: ты — раб, а скиф — свободен! Скиф обладает внутренней свободой, чего я не замечаю у большинства эллинов. Но если ты захочешь, отбросив серебро, скакать на лошади, носить лук и колчан и жить, как скиф, то и у тебя будет то же самое.
Во время дружеских застолий Анахарсис не выделялся, ни чрезмерным употреблением вина, ни чревоугодием, но любил поговорить о вреде пьянства. Когда молодой человек в гостях у Солона, напившись вина, показал себя неподобающим образом, Анахарсис произнёс, показывая на него:
— Чтобы не стать пьяницей, достаточно иметь перед глазами пьяницу во всем его безобразии.
А этому человеку позже посоветовал:
— Если ты в молодости не переносишь вина, лучше пей всегда одну воду.
Когда с ним пытались спорить, доказывая, что скифы — все заведомые пьяницы, он с достоинством отвечал:
— У скифов нет даже виноградников, чтобы делать вино. А пьянства нет там, где нет виноградников. А ваша виноградная лоза порождает три грозди: гроздь наслаждения, гроздь опьянения и гроздь омерзения. А если уже пить вино, я предлагаю пить умеренно, потому что пить без меры подобно безумию.
Более всего Анахарсису доводилось беседовать с Солоном об афинском законодательстве и проблемах демократического управления государством. Он уже имел представление об этих «тонких» философских предметах, выявляя положительные оценки и проблемные недостатки. Однажды в компании гостей Солона разгорелся спор, кого считать патриотом Отечества, а кого — предателем. Он так высказался:
— А я думаю, тот Отчизны своей позор, кто твердит, что на бесславной земле рождён и кичливо отводит взор от собрата.
А когда философы как обычно не согласились ни на одну оценку так называемого «хорошего» правителя, услышали его мнение:
— Тот правитель более всего заслуживает славы, который не один среди всех будет разумен. И достойнее всего правление и крепче народовластие там, где есть всеобщее равенство, и лучшее воздается добродетели, худшее пороку, а все остальное — поровну.
При всём уважительном отношении к государственному устройству в Афинах Анахарсис неодобрительно высказывался о существующем законодательстве:
— Закон, что паутина — маленькие насекомые погибают в ней, крупные же благополучно высвобождаются через прорехи.
Но при любом законодательстве предлагал правителям больше думать о простом народе:
— Ведь царствами и городами владеют немногие, а очаг и дом есть у каждого гражданина.
***
Анахарсису были близки учения многих греческих мыслителей. Он поддерживал идею Фалеса, что душа человека присутствует во всех важнейших и величайших частях мироздания:
— Тело — это орудие души, а душа — орудие бога. Как тело многие движения производит своей силой, но больше всего и лучше всего — силой души, так и душа некоторые движения совершает сама по себе. Лишь некоторые вверяет богу, чтобы он обращал и направлял ее по своей воле. Поэтому изо всех орудий душа — самое послушное.
Скифский мудрец познавал эллинский мир не в одних беседах с афинскими коллегами. Он посещал рынки, где подолгу толкался среди шумного разноплеменного люда; ему была приятна «музыка рыночного многоголосья»: требовательные выкрики торговцев, жаркие споры торгующихся, брань прохожих, смачные остроты бродячих актеров. В то же время Анахарсис признавал это место «известным средоточием взаимного обмана и корыстолюбия».
Посещая стадион, где состязались атлеты, удивлялся:
— Я не могу понять, почему эллины, издавая законы против обидчиков, почитают атлетов за то, что они бьют друг друга? У скифов такого в обычаях нет. Если кому-либо обида нанесена, и он ударит обидчика даже при свидетелях, повалит на землю, порвет платье, старейшины налагают за это ему большое наказание.
Посещая общественные места отдыха афинян, Анахарсис отмечал, насколько важно для них единение физической красоты, силы духа и общеполезной деятельности. Он записал в дневнике:
«У эллинов развлечения распространены для того, чтобы усердствовать в добропорядочных делах — это считается правильным, потому что развлечения напоминает отдых. Не будучи в состоянии трудиться непрерывно люди нуждаются в отдыхе».
Он удивлялся тому, что у эллинов распространены всевозможные состязания — атлетов, художников, поэтов и музыкантов, — а судят их вовсе не атлеты, художники, поэты и музыканты. Наблюдая за схватками борцов между собой, однажды с юмором отметил:
— Наверное, средство для возбуждения бешенства у эллинов — это масло из оливок. Потому что намазанные им атлеты бесятся и кидаются друг на друга.
На вопрос, что в человеке хорошо и дурно одновременно, отвечал:
— Язык! Язык мой — друг мне и враг, если сболтнёт лишнее! Тот пребывает в блаженном состоянии, кто привык усмирять руки, чрево и свой язык. Так что, язык, чрево и похоти – обуздывай!
— А кто самый опасный враг человеку?
— Человек враждебен самому себе.
***
Скиф Анахарсис отсутствовал на родине более тридцати лет, став за это время у греков «своим». За его мудрость его приобщили к таинствам Элевсинских мистерий — честь не каждому эллину! Есть сведения, что за его ум и знания эллинских законов и обычаев он стал членом афинского Ареопага, или верховного суда. Был допущен к Олимпийским играм, удостаивался победных венков и звания олимпионика, хотя обычно «варвары» на всегреческие Игры не допускались. Он женился на афинской гражданке, хотя в Скифии ему прочили невесту из знатного рода. По оценке друзей, жену он выбрал не красавицей. Пришлось отшучиваться:
— Когда я налью в чашу много неразбавленного вина, по-скифски, и всё выпью разом, жена в моих глазах сразу кажется красавицей!
Возможно, Анахарсис пробыл в Афинах ещё дольше, но умер Солон, а без друга скифский мудрец сразу заскучал.
В Скифию, уже почти забытое им отечество, он направился кружным путем. Словно оттягивая встречу с родиной, «желая расширить познания мира», посещал чужеземные города. Посетил Лесбос, Фивы, Коринф, Фокиду, Сицилию, Египет, области Малой Азии. В Кизике, городе греков на Геллеспонте, Анахарсис появился в дни празднования в честь Деметры и Посейдона. Спрашивал у местных жрецов, что означают их мистерии, и как известный эллинский мудрец был посвящён в таинства богини Деметры. При посвящении дал обет, что совершит жертвоприношение в её честь, — но это если доберётся домой. Опасения не напрасные, так как на море свирепствовали пираты.
Когда его спрашивали, зачем он возвращается в Скифию, где после долгого отсутствия его могут ожидать неприятности, отвечал:
— Для меня достаточно возвратиться в Скифию лучшим человеком, чем был прежде, но остаться скифом.
Наконец, Анахарсис оказался дома. Старший брат Савлий оставался на скифском троне. Он не простил Анахарсису самовольную задержку в Греции, а когда царю донесли, что младший брат вопреки скифским обычаям соблюдает обряды эллинов, решил сам это увидеть. Однажды, когда Анахарсис исполнял обряд, посвящённый богине Деметре, Савлий убил его стрелой из собственного боевого лука — «за то, что скиф перенял чужеземные обычаи».
Перед смертью Анахарсис успел произнести:
— Разум оберёг меня в Элладе, а на родине погубила зависть …
***
Отличаясь «свободоречием», в Афинах Анахарсис написал более восьмисот оригинальных стихов об эллинских и скифских обычаях, о войнах скифов и обычаях, чем оказался невероятно интересен для поздних исследователей древней культуры Эллады и Скифии.
Есть мнение Страбона об Анахарсисе:
«В Греции его считали одним из Великих Семи Мудрецов. Такие скифы, как Анахарсис, кто приобрел великую славу среди эллинов, показали скрытую сторону характера своего загадочного народа – любезность, простоту и справедливость».

БЕЗ ДОБРОДЕТЕЛИ НЕТ РАДОСТИ
Антисфен, философ (IV в. до н.э.)

Внебрачному сыну небогатого афинянина и фракийской рабыни Антисфену была уготована незавидная судьба «незаконнорожденного». Вероятно для того чтобы разобраться, почему это произошло именно с ним, в юности увлекся философией. Он уже тогда говорил:
— Раб и свободный в человеческом обществе должны быть равны в имущественном плане, а различаться могут только по внутреннему, духовному состоянию.
Если кто-то пытался обидеть его «нечистокровным» происхождением, находил, как ответить:
— Вы же не отказываетесь признавать, что Кибела — Матерь всех богов? А ведь они тоже фригийской крови!
В двадцать лет Антисфен случайно послушал лекцию оратора и софиста Горгия, прибывшего в Афины из Сицилии. Психологическое воздействие искусства речи знаменитого «учителя мудрости» на воображение юноши оказалось настолько сильным, что с этого дня он отрешился от многих удовольствий и развлечений:
— Следует домогаться удовольствий, которые идут за трудами, а не перед трудами, — отвечал он друзьям на приглашения посетить притоны с продажными женщинами.
Антисфен не просто отказывался от «удовольствий жизни», он убеждал друзей следовать другим принципам:
— Удовольствие — благо, но когда оно не вызывает раскаяния. Сходиться надо с теми женщинами, которые сами этого желают и будут за это тебе благодарны.
В итоге Антисфен основал в Афинах общеобразовательную школу для незаконнорожденных детей; в этом ему помогли городские власти. Возглавил руководство коллективом преподавателей. Но, «услышав Сократа, покинул школу и стал его учеником». Антисфен имел жильё в портовом пригороде Афин, Пирее; чтобы услышать Сократа, ему приходилось каждый день преодолевать пешком по сорок стадий* в один конец. Но трудности, как и бытовые неустройства, частое безденежье, не огорчали философа. Лишь укрепляли в собственном предназначении:
— Трудности похожи на собак: они кусают лишь тех, кто к ним не привык.
Из общения с Сократом Антисфен не научился его особой «сократовской» манере вести разговор с оппонентом — «ничего не утверждать, ни на чём не настаивать, но спрашивать, заставляя оппонента самостоятельно добираться до нужного ответа». Но научился «презирать всё, что истинный философ посчитает лишним». После встреч с Сократом Антисфен «ещё больше стал киником», призывая людей к абсолютно уродливой форме, грубости в образе жизни и примитивизму:
— Я не владею ничем, чтобы мной не владели.
В противовес жизнеутверждающего учения Сократа, заполняя собственное существование все более явными признаками показной нищеты, ученик постепенно уходил из-под влияния Учителя:
— Ни в чем не нуждаться, обходиться минимумом благ, и таким образом достигать самодостаточности, которой божество обладает благодаря переизбытку блага.
Не имея никакой собственности, Антисфен до конца жизни носил один и тот же плащ на голом теле, настолько ветхий, что даже Сократ, не отличавшийся зажиточностью, добродушно шутил:
— Сквозь плащ просвечивает твое тщеславие, Антисфен!
Тем не менее, Сократ любил своего, без сомнения, одаренного ученика, считал другом; хвалил за то, что «у него изгнание зла и обретение добродетели стояли на первом плане». Антисфен считал, что «человека может сделать счастливым лишь нежелание богатства и его добродетели»:
— Чем больше человеку хватает того, что у него есть, тем меньше покушается он на чужое. Богатство не относится к числу необходимых вещей, а если бы оно и было необходимым, то, добытое неблаговидным путем, оно не является благом. Как пир без беседы, так богатство без добродетели не приносит радости.
При всём пренебрежении общей массы афинян к кинизму и киникам у Антисфена оказалось достаточно поклонников, повторяющих его образ жизни. Это он придумал одежду киников: короткий хитон в виде мешка, что одевался с головы через дырку; с плеча свисала нищенская холщевая сума; в руке — посох странника. Антисфен появлялся на улице, уподобляясь бездомному нищему, видом своим показывая, как стойко переносит он труды и страдания человека. Люди слышали его, что он говорил:
— Я — равный богу во внутренней независимости, раб по видимости и царь — по сути!
Философ требовательно относился не только к себе. Если замечал на улице женщину, «одетую в роскошь», непременно «приставал с расспросами и назиданиями», часто следовал за ней в её дом, где требовал от мужа, «чтобы не позволял жене так наряжаться». Во всех случаях философ предлагал тем, кто желал обрести добродетель, отказаться не только от собственности, но даже от желания его иметь:
— Целью жизни должна быть непритязательность. А чтобы быть счастливым, достаточно быть добродетельным, проявляя себя в поступках, а не в обилии слов.
Если кто-то рядом с ним восхвалял роскошь как смысл жизни, обычно говорил:
— Такую бы жизнь детям врагов наших!
Удивительный факт, добровольное нищенство от Антисфена постепенно входило в моду среди людей, желающих прослыть мудрецами.
Не прошло мимо Антисфена отношение человека к обществу, власти, государству. Он отрицал необходимость государства обществу людей, как и политическую деятельность человека, гражданина. Считал равенство людей противоречащим природе человека, и прочие социальные условности:
— С политикой надо обращаться, как с огнем: не подходить слишком близко, чтобы не обжечься, и не очень удаляться, чтобы не замерзнуть.
— Если мы не можем отличать хороших людей от дурных, тогда зачем нам государство? Нелепо, отвеивая мякину от хлеба и исключая слабых воинов из войска, не освобождать государство от дурных граждан.
Он возмущался тем, что на самые ответственные государственные должности — судей, военачальников, хранителей казны — афиняне назначают через голосование:
— В таком случае принимайте закон: «Считать ослов конями!», чтобы оправдать свою нелепость, когда простым голосованием вы делаете из невежественных людей – полководцев.
Когда его спрашивали, что он нашёл в философии полезного для себя, отвечал:
— Философия дала мне возможность бедовать с самим собой. А умение беседовать с самим собой — великий дар и великое искусство.
Особой любовью Антисфена стало сочинительство философских трудов и риторических произведений; в наиболее известном труде «О природе» он затрагивает вопросы мироздания. Но в отличие от Сократа предпочтение отдаёт богам, а не Единому Началу:
— Божеству нет надобности ни в статуях, ни в кумирах; их придумал слабый и далекий от Божества, как «небо от земли», человеческий род.
В Боге Антисфен видел реальную поддержку оступившемуся в грехах человеку, если Бог услышит:
— Но если человек настолько отдалился, что Бог его уже не слышит, то ему Он не может помочь!
А чтобы человеку приблизиться к Богу и быть им услышанным, Антисфен предлагает отказаться от привычных для удобства жизни вещей.
***
Находясь в тюрьме в ожидании казни по приговору народных заседателей «за совращение молодёжи», Сократ пожелал увидеть Антисфена, своего ученика. После его смерти, Антисфен добился возбуждения расследования несправедливого решения суда и наказания главных обвинителей Сократа.
При всей отрешенности от социальной жизни общества, Антисфен не чуждался обычных человеческих чувств. Был женат, имел детей, но и в семье оставался философом:
— Мудрец женится, чтобы иметь детей, притом от самых красивых женщин; он не будет избегать и любовных связей — ибо только мудрец знает, кого стоит любить.
На вопрос, кем бы он хотел видеть своего сына, ответил:
— Если он захочет общаться с богами — пусть учится философии; если с людьми — риторике.
Будучи в преклонных годах, Антисфен не терпел замечаний в свой адрес:
— Не замечай ошибки старца: старое дерево бесполезно пересаживать.
Когда он заболел и мучился от невыносимых болей, он воскликнул:
— Кто избавит меня от страданий?
Находящийся рядом Диоген, его ученик, многозначительно показал ему острый длинный нож.
— Вот тот, кто поможет тебе!
— Я сказал: от страданий, а не от жизни! — раздражённо воскликнул Антисфен, после чего оба философа как ни в чём не бывало нашли благодатную тему для обсуждения — каким образом быть лучше захороненным.
Антисфен сказал:
— Я не буду возражать, если меня просто прикроют хворостом: лучше достаться стервятникам, чем попасть к льстецам и завистникам. Стервятники пожирают мертвых, а эти — живых. Правда, есть одно утешение: как ржавчина съедает железо, так завистников — их собственный нрав.
Когда-то Антисфена спросили, как бы ему хотелось умереть, и он ответил:
— Я бы хотел умереть счастливым.
Возможно, с ним так и произошло…

Примечание:
*Стадий — мера длины, ок. 200 м

СТРАДАЮТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ МОЖНО СТРАДАТЬ
Антифон, философ (V в. до н.э.)

Наставником Антифона в ораторском искусстве стал отец — известный в Рамнунте руководитель школы красноречия. Овладев хорошо поставленной речью, сын с юности окунулся в гущу политических схваток, охвативших гражданское общество на фоне демократической тирании. На деньги отца Антифон открыл в Афинах собственную школу, где обучал политиков и государственных деятелей ораторским приёмам. Нередко он сочинял для них речи для публичных высказываний и домашние заготовки для выступлений в судах. Считается, что с Антифона началась мода на использование в судебных процессах профессионально написанных речей защиты и обвинения. В результате он приобрел заметное влияние в избранном обществе и был замечен олигархами, отстаивавшими свои интересы в народных собраниях и судах.
Позднее Антифон увлекся философией; в труде «Истина» излагает собственные взгляды на астрономию и метеорологию, рассуждает о происхождении мира «из вихря», и что «всё есть едино»; отрицает объективное существование единичных вещей и времени. Он усвоил материализм Демокрита, стал атеистом и определил добродетель в терминах целесообразности. При этом не забывал своё юношеское увлечение поисками «справедливого государства», в котором человек будет обязан жить по законам и в то же время чувствовать себя свободным от обязательств перед обществом:
— Человек будет извлекать для себя наибольше пользы, если он в присутствии свидетелей станет соблюдать законы, высоко чтя их; оставаясь же наедине, без свидетелей, будет следовать законам природы. Ибо предписания законов произвольны, искусственны, веления же природы необходимы. Кто нарушает законы, если это остается тайным от остальных участников соглашения, свободен от позора и наказания; если даже его противозаконный поступок открывается, то его постигает позор и кара.
Он признавал равенство всех людей перед природой, а отношение к природе ставил выше всех человеческих законов:
— Тех, которые происходят от знатных родителей, мы уважаем и чтим, тех же, которые не из знатного дома, мы не уважаем и не почитаем. В этом мы поступаем по отношению друг к другу как варвары, потому что по природе мы все во всех отношениях равны, притом одинаково и варвары, и эллины. У всех людей их нужды от природы одинаковы. Мы все одинаково дышим воздухом — через рот и нос и едим мы все одинаково — про помощи рук.
— В поступках, противоречащих природе, заключается причина того, что люди страдают больше, когда можно было бы меньше страдать, и испытывают меньше удовольствий, когда можно было бы больше наслаждаться, и чувствуют себя несчастными, когда можно не быть таковыми.
В итоге основной идеей философии Антифона стало противопоставление природы государственной власти и общественным установкам как насильственным актам.
***
Сократ не признавал Антифона философом, называя софистом — за то, что он один из первых «учителей мудрости» передавал знания всем желающим, кто ему платил назначенную цену. Объяснял тем, что софисты «приукрашивают ошибку с помощью логики и делают её убедительной с помощью риторики. К тому же, они ухитряются брать с доверчивых людей гонорары, когда из красоты и знаний можно делать равно и благородное, и гнусное употребление!»
Антифон писал судебные речи для других, и всего один раз ему пришлось использовать собственное дарование в свою защиту. Этот случай произошел после того, как в Афинах олигархическая партия, приверженцем которой он был, лишилась власти. Некто Ферамен, бывший друг Антифона, обиженный им какой-то колкостью, перейдя на сторону победившей демократии, подал на него донос с обвинениями «в участии олигархического заговора и предательства интересов афинского народа».
Антифон защищался достойно, но народные заседатели, воодушевлённые только что завершившейся революцией, вынесли смертный приговор. Древние законы допускали смерть свободного гражданина Афин по приговору народных заседателей, но от яда цикуты.
Тюремщик, который для него старательно растёр в чаше цикуту и смешал с водой, потом передал философу, услышал:
— Время стоит больше всех ценностей, хотя время — всего лишь мысль.

ЛУЧШЕЕ ВНУТРИ НАС
Аполлоний Тианский, философ (I в.)

Есть философы, оставившие после себя гениальные труды, многочисленных учеников и верных последователей. Аполлоний из Тиана, ничего подобного не имел кроме нескольких легенд о своём пребывании среди людей. Одни, кому посчастливилось увидеть его и кому можно верить, называли его Великим Чудотворцем, другие — обычным шарлатаном, но большинство признавали Пророком. А возможно, Аполлоний обладал «нечеловеческой мудростью, позволявшей ему от имени Бога общаться с людьми».
Аполлоний родился в зажиточной семье. С четырнадцати лет увлекся философией, удивляя окружающих неожиданными для возраста высказываниями:
— То, что есть, не исчезает; более того, существует хотя бы потому, что должно появиться.
Продолжая занятия философией, он остановился на учении Пифагора, стал его уверенным поклонником. Следуя мысли Учителя о реинкарнации душ, объявил, что в него вселилась его душа, и на этом основании убеждал пифагорейцев следовать своим наставлениям.
Особое внимание Аполлоний обращает на «душевное здоровье», предлагая лечить, как велит Пифагор:
— Если искусство врачевания самое божественное из всех искусств, то оно должно заниматься как телом, так и душой; ибо ни одно существо не может быть здоровым, пока больна его высшая часть.
После смерти родителей Аполлоний унаследовал семейное имущество — богатое имение с земельными наделами, потребовавшие отвлечение от приятных для него занятий философией. Он отказался от наследства, объясняя необычный поступок заботой о младшем брате, оказавшемся вовлечённым в круг порочных друзей. Занятие же семейным имуществом предполагало занятость брата, отвлечение на полезный труд. Поэтому Аполлоний сказал брату:
— Жениться я не собираюсь; мне хватит того, что у меня есть. А ты, брат мой любимый, смотришь, и прозреешь, за ум возьмёшься! По крайней мере, я надеюсь.
Взамен «приличной» одежды надел на себя грубый дорожный плащ, обулся в сапоги-крепиды, с холщёвой сумой на плече и посохом — отбиваться от зверей и разбойников, — отправился в дальнее путешествие.
В Греции Аполлоний посещал храмы и древние святилища. То же самое делал в Италии, Испании, Египте и Вавилоне — и всюду встречался со служителями разных культов, выспрашивая легенды о древних богах и тайных знаниях. Когда находил для себя что-либо полезное, запоминал и уже не забывал.
Из Вавилона Аполлоний прошёл опасный путь до Индии, куда стремился с юности. В загадочной и диковинной для чужеземца стране познакомился с гимнософистами, или «голыми аскетами», как называли индийских мудрецов, пренебрегавшими одеждой «ради духовного совершенствования». Аполлоний общался с ними, каким-то чудом понимая их речь, не удивляясь тому, что сам не изучал этот язык. Как и везде, пытливого эллина интересовали «космические знания».
Стремление изучать обычаи и обряды народа Индии привели Аполлония к брахманам — жрецам, служившим в храмах древнейшим в истории человечества богам. Впервые услышал от брахманов о существовании в прошлом «самодвижущихся треножников», «громогласных труб, приносящих ужасную смерть», «войнах небесных богов» и «самозарождении жизни Космическими Началами». Как потом вспоминал Аполлоний, брахманы допустили его в «золотой храм с сапфировой куполообразной крышей», где он находился долгое, но не определённое время. Когда вышел оттуда, ему было дано «отвергать языческие культы, помогать людям, прозревая и признавая Единого Бога».
В Индии Аполлоний дал обет безбрачия и пятилетнего молчания. Добравшись до Греции, поселился в храме бога Асклепия в Эгее, «где через мистерии достигал общения с божеством врачевания». Жрецы храма произвели Аполлония в «Посвященные», у них он научился «чудесам» исцеления, что дало повод говорить о его чудодейственной силе. Больные, приходившие в храм к богу Асклепию, видели в Аполлонии божественного врачевателя — не тела, а души. И он объяснял это состояние не божественным вмешательством, а воображением, ибо «воображение — это один из самых могущественных даров Бога, так как оно позволяет нам стать ближе к реальности».
При исполнении обета молчания и после окончания срока Аполлоний выполнял миссию, видимо, внушенную брахманами — рассказывал людям о познанной им Истине. Например, что «Бог находится по ту сторону чувственного мира и потому принять жертвы не может… Единственное, что подобает жертвовать Богу, — это крепкий разум человека, то есть то, что лучшее внутри нас, а не слово, исходящее из его уст. Вот путь к Богу». Если кто сомневался в божественной силе, ссылаясь на неисполнение просьб, объяснял:
— Боги — служители справедливости, строго воздающие нам по заслугам. Так как боги знают обо всем и обо всех, тот, кто входит в храм с чистой совестью, должен молиться так: «О боги, воздайте мне по заслугам!» и «О боги, пусть я буду обладать малым и ничего не желать!» — и тогда за добрые мысли тебя ждут добрые заслуги.
Подобно Пифагору Аполлоний носил льняную одежду, питался фруктами и растениями, не пил вина, поскольку «вино, хотя оно делается из плодов, делает мутным эфир в душе и разрушает спокойствие разума». Невзирая на погоду и время года ходил босиком, позволял бороде расти до пояска, как и волосам на голове. Нередко раздражал граждан, но не внешним видом — так вели себя большинство бродячих мудрецов и философов, — а малопонятными для них высказываниями. А сам он глубоко верил, что «в природе существует закон, установленный Богом, который праведный человек не будет пытаться изменять, ибо этакое желание эгоистично, как и противостоять закону».
***
Письменные источники «о жизни и деяниях» Аполлония весьма скудные, сведениям, в них изложенным, доверять трудно. Но приходится считаться с утверждениями «очевидцев», что он был реальным человеком, достигшим совершенства и с чудесными способностями. Он «читал мысли, изгонял демонов, умершим возвращал жизнь, предвидел будущее и находился одновременно в разных местах», как это делал в свое время Пифагор.
Умел безошибочно предсказывать эпидемии, грозящие великим мором, гибельные для людей землетрясения и смерти здравствующих правителей — и все непременно сбывалось. Аполлоний в одном из своих путешествий спас от чумы жителей Эфеса. Он «понимал языки всех народов, хотя не изучал их специально, даже язык птиц», и, разговаривая с пернатыми, узнавал много интересного.
Особые отношения у Аполлония сложились с римскими правителями. На тот момент из Рима изгоняли любого греческого философа и персидских магов, уличённых «в возбуждении народа»; бросали в тюрьмы и казнили, не сомневаясь в законности судебных решений. Проповедник нравственности, милосердия и благочестия, каким был Аполлоний, не мог не навлечь на себя гнев римской власти. Император Нерон, подозревая странного проповедника в колдовстве и «черной» магии, приказал арестовать его. Подозревая, что в его длинных нечесаных волосах заключена «сокрытая чудодейственная сила», велел наголо остричь. На что ответил Аполлоний, когда его привели в таком виде к императору:
— Если бы я был действительно магом, которого ты остерегаешься, Нерон, разве я дал бы себя остричь?
— Тогда скажи, почему у тебя нет страха перед императором? —с озабоченностью спросил Нерон.
— Но если ты считаешь себя божеством, и люди обязаны почитать тебя наравне с богами на Олимпе, тогда почему твоё божество должно мне внушать страх? — спокойно отвечал Аполлоний. — Мудрый человек, знающий себя, и кто всегда находится в ладах с собственным духом, своим главным помощником в битвах, никогда не проявит раболепного страха и не осмелится на то, что большинство людей делает без малейшего стыда.
Нерон понял бесполезность своего разговаривать с «преступником», как и ожидать его раскаяния «в злонамеренных действиях против императорского величия». Приказал зачитывать приговор. Когда секретарь взял в руки свиток, оказалось, что на нём отсутствовал текст.
Нерон вскричал с негодованием:
— Как тебе удалось, если не магией, Аполлоний?
— Мне достаточно помолиться, а не прибегать к магии.
Не осмелившись продолжить судилище, император приказал отпустить Аполлония, но предупредил, чтобы он немедленно покинул пределы Империи.
В правление Домициана, который тоже устраивал гонения на бродячих проповедников, семидесятилетний Аполлоний вновь оказался в Риме. Пришёл во дворец и заявил охране, что настаивает на встрече с императором — «чтобы указать на неправильное отношение к простому народу». Домициан приказал заковать «возбудителя мятежа» в оковы и в таком состоянии заключить в темницу, чтобы затем устроить показательный суд и покончить с Аполлонием.
В назначенный день тюремщики явились в темницу, куда несколько дней назад они сами закрыли Аполлония, и не обнаружили его. Доложили императору, и он сам тоже убедился в отсутствии «преступника». На полу валялись железные оковы с его рук и ног…
В Вавилоне проповедника равенства и справедливости принял царь, любивший приглашать к себе знаменитостей. Во дворце было заведено, чтобы гость падал ниц перед золотой статуей царя. Аполлоний отказался, объяснив, что с удовольствием это сделает, когда царь «проявит себя человеком добродетельным». Встреча всё же состоялась, во время которой Аполлоний говорил о потомках греков из Эритреи, в давние годы насильно переселённых персидским царём Дарием:
— Я прошу, чтобы этих бедных людей не сгоняли с их земли и холма, который они возделывают: ведь что может быть более жестоким, как не позволять им возделывать землю, которую они считаю своей.
Когда царь начал хвастаться сокровищницами, полными золота, Аполлония не выразил восхищения и сказал:
— Не подсчитывай накопившееся богатство, — чем оно лучше кучи песка?
— Нужно, что мудрые были бедными, а остальные — богатыми, но честными.
***
Аполлоний был уверен, что он удостоен высокой миссии — быть полезным людям. Но и после его смерти люди встречались с ним, когда они в нём нуждались. Существует упоминание события, связанного с осадой римлян города Тиан, восставшего против Римского владычества. «Ночью в палатку императора Аврелиана явился Аполлоний, который убедил не позволять разграбления города и жестокостей к жителям»… К большому неудовольствию римских воинов, Аврелиан приказал войску уйти прочь от города.
Аполлоний верил в хорошее для общества людей будущее, поэтому говорил:
— Если гребцы на корабле будут соперничать только в том, чтобы не оказаться хуже товарищей, то такой корабль ждут хорошие гавани, хорошая погода и хорошее плавание.

ЧТО УВИДИШЬ — ТВОЁ
Аристон, царь Спарты (VI в. до н.э.)

У дважды женатого царя Спарты Аристона долгое время не было детей, хотя законы предков обязывали оставлять престол сыну-наследнику. Не считая себя виновным в бесплодных браках, Аристон присматривал жену в третий раз, и обратил внимание на молодую красивую женщину, которая «ранила его сердце». Оказалось, она недавно вышла замуж за Агета, верного друга царя. Аристону бы отступиться, выбросить её из мыслей, но царём одолела большая страсть. Ни о чём другом не думал, как заполучить чужую жену, не нарушая дружбы…
Однажды по случаю удачной охоты царь созвал друзей, и Агиса, на пирушку, обещал хорошо угостить в застолье. Пиршество было в разгаре, много вина выпито, когда Аристон, обняв друга за плечи, спросил, но так, чтобы остальные участники слышали:
— Агет, друг мой, ты хочешь в знак нашей давней дружбы получить от меня подарок?
— А какой подарок, царь? — беззаботно спросил Агет.
— Конечно же, самый дорогой, что есть у меня в сокровищнице!
— Кто откажется! Если не шутишь, царь, — хочу!» — весело отозвался друг.
— Обещай при свидетелях, кто сейчас находится за этим столом, что из всех драгоценностей в моей сокровищнице выберешь себе самую дорогую. Мне для друга — ничего не жалко! Бери!
Аристон хитро прищурился.
— Но при условии, что и я заберу у тебя в доме то, что мне понравится, и что ты считаешь самым дорогим для себя.
Агет улыбнулся. Он знал, что у него дома особо ценных вещей не было. Он был воином, а не торговцем.
— Согласен, царь! Говорю при свидетелях: заберёшь в моём доме то, что тебе покажется ценным. Понравится — будет твоим!
Сотрапезники, присутствовавшие при разговоре царя с другом, расценили «сделку» легкомысленной шуткой. Смеялись, но согласились свидетельствовать. Ударили по рукам. Неожиданно Аристон предложил, тоже улыбаясь, чтобы Агет подтвердил свои слова обязательством, скреплённым подписями всех участников «сделки» с оттисками личных печатей, в том числе свидетелей.
Пригласили нотариуса. «Обязательства сторон» оформили, как подобает настоящему документу. И лишь после этого Аристон отправил Агета в сокровищницу. Из всех ценностей Агет выбрал драгоценное ожерелье, а когда возвратился к пиршеству, с добродушной улыбкой пояснил:
— Я взял твой подарок, царь. Теперь это будет уже мой подарок моей любимой супруге.
— Я рад, Агет, что угодил тебе своим подарком. А теперь пойдём к тебе домой. Мне не терпится получить от тебя подарок, — загадочно произнёс царь, и они вместе со свидетелями, заинтригованными договором, отправились в дом Агета.
Супруга Агета, увидев мужа и царя со свитой, вышла за порог навстречу. Склонив голову в короне из ослепительно чёрных волос, ласково поздоровалась с Аристоном, затем с мужем и гостями. А царь в ответ положил вдруг правую руку ей на плечо…
Увидев этот жест, все опешили! Ведь для Спарты это означало, что Аристон только что на глазах у всех «обрёл право собственности на супругу Агета»!
Это был известный грекам «знак руки» или «владение вещью». Обычно он применялся при захвате военной добычи у неприятеля, когда победитель спешил завладеть своей долей. Кто первым наложит свою руку на чужую (завоёванную) вещь, становился её новым владельцем. В соответствии с обычаями спартанцев, во время свадьбы жених так обозначал «владение невестой как собственностью». Он произносил определённую словесную формулу, без которой не мог стать главой семьи, иначе, собственником супруги — словно новой вещи в его дом.
На этот раз Аристон произнёс:
— Вот, Агет, этим я желаю владеть сейчас как самым дорогим твоим подарком. Я забираю у тебя эту женщину.
— Но позволь! – вскричал возмущённый Агет, и свидетели его поддержали. — Царь, она супруга моя! Самое дорогое, что есть у меня! Я не могу её ни отдать, ни поделиться с другом!
— Не позволю, — с суровостью возразил Аристон. — У нас договор со свидетелями и нотариусом. Ты же не станешь договор? И вообще, где клятва твоя в верности нашей дружбе?
Услышав эти слова, Агет понял, что он попал в пренеприятную ситуацию. Действительно, он не имеет права нарушить, ни «смешной и коварный», но договор, ни дружбу с царём и свидетелями. Ведь цари, известно, обид не забывают… Сам виноват — не зря мудрый Солон говорил афинянам, что «опьянение похоже на безумие, когда язык спешит впереди разума». К тому же, если не исполнит договор, навлечёт гнев Зевса Геркейского, хранителя священных клятв.
История Спарты утверждает, что Агет отступился от собственной супруги.
***
Аристон, чей поступок спартанцы осудили, но одобрили старейшины, был больше озабочен не моралью, а престолонаследием. Поэтому женился в третий раз. Он полюбил бывшую супругу Агета, и она восприняла свою судьбу как веление богов. В их браке родился сын, названный Демаратом, что означало «Долгожданный народом». После смерти Аристона он унаследовал престол Спарты вместе с соправителем Клеоменом, его дальним родственником.
А то, что судьба Демарата не сложилась, — ещё одна история. Кратко…
Когда он родился, в Спарте тотчас стали поговаривать, будто Демарат — сын Агета, а не Аристона, — по срокам беременности… Вот об этом-то вспомнил Клеомен, враждовавший с Демаратом. Он добился того, что спартанцы послали в Дельфы вопрос: по праву ли царствует над ними Демарат? А с дельфийскими жрецами у Клеомена была давняя дружба. Оракул, конечно, ответил: «Нет, не по праву!»
Демарат по решению эфоров был низложен. В тот же день он покинул Спарту. Клеомен послал погоню, но беглеца не обнаружили. Демарат появился в Персии, где царь Дарий принял его на службу, окружил почётом и дал ему в управление три города в Ионии, — «и ещё сто лет спустя в этих городах правили потомки спартанского царя Демарата».
Клеомен недолго наслаждался своим торжеством. Вскоре вскрылся его подкуп дельфийских жрецов дать угодный ему ответ спартанцам. Клеомену сам поспешил уйти в изгнание. Не успокоился, стал поднимать греческие города против Спарты. И боги наказали Клеомена безумием, по причине чего он сам лишил себя жизни собственным мечом.

ПЛОХИЕ ЛЮДИ НЕНАСЫТНЫ
Бион, философ (III в. до н.э.)

В VI веке до н.э. греки-переселенцы из Милета (М. Азия) высадились с кораблей на берег между реками Гипанис (Буг) и Борисфен (Днепр), чтобы основать колонию. Места оказались обитаемые, степные пространства принадлежали кочевым скифским племенам. По преданию, скифы настороженно наблюдали за высадкой «незваных гостей», но греки сразу же напоили их вином. Хозяевам напиток очень понравился, и они позволили грекам остаться. После жертвоприношения Аполлону, богу-покровителю Милета, оракул предрёк основателям полиса и их потомкам счастливую участь, отчего колония обрела название Ольвия, или «Счастливая». Место было выбран удачным для безопасного проживания: рядом — море и две судоходные реки, а значит, три надёжных торговых маршрутов. Ольвия быстро развивалась и богатела. Через три столетия в семье бедняков родился Бион, позднее названый эллинами Борисфенский, или «Скиф».
О родителях и детских годах Бион старался не говорить, но однажды, будучи гостем у македонского царя Антигона, «раскрыл тайну». На вопрос царя, какова его порода и кровь, поведал с грустью:
— Родом я из Борисфена, а мой отец был вольноотпущенником — из тех, кто в рукав сморкается. Лицо имел со следами господского зверства. Мать такая, что взять её в жены мог, пожалуй, только человек вроде моего отца. Она была проституткой. Однажды отец не заплатил налогов; его вместе со всем семейством продали в рабство. Я был юношей довольно приятной наружности, и меня купил некий человек, занимавшийся риторством. Бездельникам он давал уроки красноречия. Научил меня. Умирая, завещал мне своё состояние. На радостях я порвал со всем прошлым, приехал в Афины и занялся философией. Вот и вся моя порода и кровь, чем тебе хвалюсь. Впредь не слушай выдумки моих друзей философов обо мне, а суди по моим делам и по мне самому.
Источники подтверждают, отец Биона зарабатывал торговлей рыбой, закупаемой у рыбаков прямо на берегу. Мать была или скифской рабыней, купленной на невольничьем рынке по случаю, или действительно «жрицей любви». Но в любом случае законного брака между родителями будущего философа не существовало. Бион это ощущал с раннего детства в общении со сверстниками.
Семья жила очень скромно, если не сказать, бедно, и однажды отец не смог расплатиться с долгами. Это когда долг не возвращён в установленный срок, то должник вместе с женой и детьми попадал в рабство и оставался в нём, пока долг не будет возвращен. Биона, подростка, купил местный учитель красноречия, ритор, который сделал из нового раба себе помощника. Ритор был бездетным; видимо, он полюбил Биона, поскольку усыновил, нанимал учителей и после смерти оставил ему по завещанию всё имущество и приличную сумму денег. Это обстоятельство позволило юноше продолжить образование в Афинах, куда отбыл для занятий философией.
Вначале он учился в платоновской Академии у стоика Кратета, последователя Диогена Синопского. Следом увлекся кинизмом с его главной идеей — возвращение человека к естественному существованию, отказ от общепринятой морали и материальных условностей, разумное возвращение к природе и абсолютная духовная свобода личности. Имея определённые средства к существованию, Бион спокойно относился и к их отсутствию. Говорил, что «богачи по вине этого своего богатства постоянно пребывают в заботах и тревогах». Об одном скряге сказал:
— Не он господин своего богатства, а богатство — его господин.
Философа всегда удивляло у других людей то, что «им всегда не хватает того, что есть, а хотят ещё и того, и другого, и такого, и этакого». Вот почему, говорил Бион, при таких запросах они всегда будут испытывать нужду и недостаток. «Плохие люди всегда ненасытны, и даже цари, которым подчиняется столько земель и которые получают огромные доходы, тем не менее, испытывают нужду. Иначе, зачем бы им грабить могилы и храмы, сгонять, попирая справедливость, людей с насиженных мест? Только вступив на престол, они уже выдумывают себе много новых потребностей и не могут потом ни отказаться от власти, ни жить поскромнее… А вот если только не стремиться к роскоши, то всего этого достаточно как для удобств, так и для здоровья»…
Философ был уверен, что нужда помогает беднякам укреплять свой дух и тело, а богатство ведет к противоположному результату. Потому что «когда человеку легко достается всё, чего бы он ни пожелал, он больше не чувствует необходимости трудиться и стремиться к чему-нибудь». По этой причине богатым некогда заняться ничем иным, а бедные, не имея подобных дел, обращаются к философии.
— Ты беден — не старайся жить, как богач, а поступай так, как при изменении погоды: попутный ветер — поднимай паруса, враждебный — опускай. Так же действуй в соответствии с обстоятельствами: ты богат — распускай паруса; а беден — сворачивай. Но, к сожалению, мы не умеем довольствоваться наличным, пока для нас так много значат жизненные удобства, работу же мы считаем позором, а смерть — худшим из зол. Если же достичь того, чтобы и удовольствия презирать, и к трудам не относиться с предубеждением, быть равнодушным к славе и бесславию и смерти не бояться, тогда можно поступать как угодно и не причинить себе боли.
Не обошёл вниманием Бион стоицизм Зенона и Хрисиппа, призывавших «жить по законам природы, а знания употреблять для умения жить». Счастье стоики видели в свободе от страстей, в спокойствии духа и в равнодушии к происходящим событиям, поскольку «Судьба определяет её».
После знакомства с Феодором из Кирены, отрицающего существование богов, Бион становится атеистом. Его привлекает отношение Феодора к обществу людей: «познание радости через удовольствия», «необязательность супружеской верности», «отказ от самопожертвования ради отечества, по той причине, что родина человека — вся Вселенная».
Он посещает школу перипатетиков Феофраста, меняя своё отношение к философии; с тех пор считает, что «при хорошем учителе любой человек может научиться философии». В связи с этим Бион изобрёл особый вид обучения философии — диатрибу, или обычную беседу на морально этические темы с воображаемым оппонентом. Эратосфен Киренский, заведующий Александрийской библиотекой в Египте, удивленный его столь практическим подходом к овладению философскими знаниями, с одобрением отозвался:
— Бион первый облек философию в пёстрые одежды.
При этом имел в виду ещё обстоятельство, что Бион «имел характер заносчивый, любил пышность». Безусловно, он был во всех отношениях опытным человеком и разносторонним софистом, отчего нередко давал врагам философии немало поводов для её оскорбления. При случае он мог гоняться за пышностью и быть очень тщеславным.
Своим собственным счастьем Бион считал само пребывание в жизни и возможность мыслить. Все остальное было для него неважным!
Философ не имел семьи, считая, что «уродливая жена будет наказанием, а красивая – общим достоянием». У него не было собственной школы, приходилось странствовать по греческим городам. Его слушателями были моряки, ремесленники, рабы и гетеры. Некоторое время Бион жил на Родосе, куда к нему приезжали учиться даже из Афин, где было достаточно мудрецов.
К смерти Бион относился спокойно:
— Подобно тому как мы покидаем квартиру, когда хозяин, сдавший нам ее, не получает своевременно плату и отнимает ключи от дверей, забирает посуду и не дает пользоваться колодцем, так же мы покидаем наше бренное тело, когда природа, сдавшая нам его в аренду, отнимает зрение, слух, руки, ноги. В этом случае я не собираюсь задерживаться в мире и уйду, словно с пира, ничуть не расстраиваясь, из жизни, когда пробьет мой час, и мне скажут: «Взойди на корабль!» Подобно тому, как опытный актер мастерски играет и в начале пьесы, и в середине, и в самом конце, так и мудрый человек хорошо проживает начало своей жизни, середину и достойно встретит свой конец. Когда мой плащ превращается в лохмотья, я бросаю его и больше не надеваю. Так и жизнь, когда она уже ничего не стоит, я не влачу ее и не цепляюсь за нее, но покидаю ее, если уже не в силах быть в ней счастливым.
***
Философ Бион Борисфенский из Ольвии не оставил письменных трудов; он запомнился современникам по встречам и беседам, глубокими, порой ироничными высказываниями, отмеченными в сочинениях поздних авторов:

…Человек в отчаянье рвал волосы на голове, а Бион сказал ему: «Ты, наверно, думаешь, что плешь облегчит твою скорбь?».

…Увидев злобного и завистливого человека, стоявшего с мрачным видом, он обратился к нему: «Не знаю, то ли с тобой какая-нибудь неприятность приключилась, то ли у другого — радость».

…Большинство слепо обвиняют не самих себя, а обстоятельства. Так случается, когда имеешь дело с тварями: неловко дотронешься — последует укус; если змею схватить посредине, она тебя укусит, если же ухватиться за шею, то ничего не будет. Так и с обстоятельствами: если на них напасть, исход будет печальным, а если ты ухватишься за них, как Сократ, то ничего дурного не случится. В противном случае тебе придется плохо, и вовсе не из-за обстоятельств, а вследствие твоего собственного характера и твоих ложных взглядов.

…Великое несчастье – неумение переносить несчастье.

…Говорят, что казаться справедливым лучше, чем быть им. Тогда, значит, лучше казаться хорошим, чем быть им?
— Конечно!
— Ну, а как обстоит дело с остальными благами, которые кажутся людям таковыми? Ты предпочитал бы обладать ими или воображать, что обладаешь? Владеть или казаться владельцем? Далее, ты предпочел бы действительно видеть или только казаться зрячим? Быть в действительности здоровым или только казаться им? Быть в самом деле сильным или казаться? Быть богатым и окруженным друзьями или казаться таким? А в отношении душевных качеств? Что лучше – быть разумным или казаться? Обладать душевным спокойствием или казаться спокойным? Быть по-настоящему отважным, бесстрашным, мужественным или только казаться? Быть или казаться справедливым?
— Но я скорее предпочел бы казаться храбрым, чем быть им.

…Завистник печален или потому, что его самого постигло несчастье, или потому, что кому-то другому повезло.

…Люди совершают добрые поступки потому, что считаются добрыми, или потому, что они действительно таковы?
— Потому что они действительно такие. Свойства, благодаря которым люди хорошо живут, более ценны, чем те, из-за которых они не в состоянии хорошо жить. Таким образом, пожалуй, лучше оказаться в действительности хорошим, чем только казаться; лучше также быть справедливым, чем казаться, ибо только тот действительно хорош, кто справедлив, а не только кажется справедливым.

…Не подобно ли тому, как нельзя говорить о гранате без зерен или о людях без шеи или хребта, также не может быть речи о людях, не испытавших печали или страха? Или (если пользоваться этим же сравнением) не то же ли самое говорить о людях, никогда не совершавших ошибки и не испытавших зависти, что и о гранате без зерен или о людях без хребта или шеи? Но как быть в том случае, когда говорят, что человек бесхребетный? Это не значит, что у него совсем нет хребта, а просто потому, что у него нет именно такого хребта. Так обстоит дело и тогда, когда мы говорим о людях безумных или неразумных, не потому, что они вообще лишены ума и разума, а потому, что у них нет вот такого ума и такого разума. И когда мы говорим о человеке без хребта, мы понимаем, что хребет у него есть, но он никуда не годен. Так и у неразумного человека есть разум, но дурной; даже безумный имеет ум, но больной. Не так ли? Но, может быть, такое представление просто смешно?

…Не следует пытаться изменить обстоятельства, а лучше самому подготовить себя к любому обороту событий, как это делают моряки. Ведь они не прилагают усилия к тому, чтобы изменить ветры или состояние морей, но готовятся к тому, чтобы примениться к ним. Море спокойно налегают на весла. Ветер по курсу — поднимают паруса. Подул противный ветер — паруса свертываются. Так и ты. Приспосабливайся к обстоятельствам. Постарел — не строй из себя мальчика. Слаб — не старайся казаться сильным, но поступай по примеру Диогена. Когда однажды он себя неважно чувствовал, а какой-то человек толкнул его и хотел сбить с ног, он все же не упал и, указав на колонну, сказал: «Милейший, вот принимайся за неё и сваливай!»

…Подобно тому как, перейдя с одного корабля на другой, можно и на нем совершить удачное путешествие, так, сменив один город на другой, я могу и там быть счастливым. Таким образом, для меня не такое уж большое несчастье или позор не жить среди дурных людей. Разве это мой позор, а не тех, кто изгнал меня, хотя я честен и справедлив?

… Прекрасна и мила родина уже сама по себе. Даже если дом, в котором ты родился и вскормлен, прогнил, протекает и обветшал, и тем не менее я продолжаю твердить: великое дело — жить там, где родился и вырос, хоть большинство городов почти полностью уничтожены, а жители — нечестивцы.

…Разве безгрешный человек это не тот, кто совсем не допускает ошибок, а независтливый и честный не тот, кто никогда не завидует и всегда честен, а человек простой и безупречный — не бесхитростен и не лишен недостатков? А не знающий печали и страха, разве подвержен печали и страху? Так и счастлив только тот, кто не знает страстей и тревог. Но как может быть счастлив человек и как может ему нравиться жизнь, когда он живет, испытывая боль, печаль или страх? Если он подвержен печали, не значит ли это, что ему не чужды также страх, боязнь, гнев и сострадание? Испытывая все эти чувства, люди огорчаются. Даже ожидание их заставляет пребывать в страхе и тревоге, а тех, кого, как им кажется, незаслуженно постигают эти неприятности, они жалеют, против виновников же направляют свой гнев, негодование и презрение.

…Если рассматривать всю жизнь по возрастным периодам, то обнаружится значительно больше в них неприятностей, чем удовольствий. Во-первых, половина жизни для людей безразлична: ее проводят во сне. Далее, уже в детском возрасте жизнь полна огорчений. Ребенок голоден, а кормилица укладывает его спать; он хочет пить, а она его купает; ребенок поспал бы, а она гремит погремушкой. Выходит он из-под опеки няньки и попадает в руки дядьки-педагога, учителя гимнастики — педотриба, затем учителей грамоты, музыки, рисования. Становится старше — прибавляются новые учителя: арифметики, геометры, верховой езды. И все его бьют. Мальчика будят еще на рассвете и не оставляют ему ни минуты свободного времени.
Наконец, он становится подростком, эфебом. И опять он должен бояться надзирателя, учителей гимнастики, военного дела, начальника гимнасия. Все его колотят, все за ним следят, все его хватают за горло. Но кончаются и годы эфебии, и вот ему уже двадцать. Он опять должен бояться и находиться под наблюдением гимнастического начальства и командира-стратега. Собирается лечь спать — они тут как тут. Должен стоять на посту и бодрствовать — и они не спят. Ему надлежит подняться на борт корабля – и они за ним.
Человек становится мужчиной и находится в расцвете сил — теперь он должен отправиться в поход, выполнять по поручению государства обязанности посла, становиться стратегом, хорегом, устроителем состязаний. Теперь он считает счастливыми те дни, когда был ребенком. Проходит расцвет, и наступает старость. Тут с тобой снова обращаются как с дитятей, а ты вспоминаешь о юности: «О, милая мне юность! Ах, старость тяжелее Этны!»

ВСЮ ЖИЗНЬ ИЩИ СЕБЯ
Гераклит, философ (VI в. до н.э.)

Известное высказывание «Нельзя войти в одну и ту же реку» принадлежит Гераклиту из Эфеса, которого за «неясность изложения мыслей» греки называли «Темным»… Если кто его спрашивал, почему «нельзя войти», философ пояснял: «Ибо на тебя накатываются все новые и новые волны» — он имел в виду Время, безвозвратно истекающее в Прошлое, каким бы оно замечательным или невыносимым в Настоящем не было…
В Эфесе, расположенном на западном берегу Малой Азии, правили цари, когда в других греческих городах давно перешли на управление через выборы в Народное собрание, суды и прочие демократические институты.
Гераклит как старший сын эфесского правителя Блосона после его смерти получил наследственное право заменить его на царском престоле. Но этого не случилось. В городе появились настроения, направленные против «тирании власти; Гераклит, привыкший самостоятельно мыслить, вовремя уловил эти изменения и передал право наследования престола младшему брату. При этом совершил неожиданный для родни и окружения шаг — отказался не только от царских забот, но ещё и от материального благополучия! Оказывается, ему был по нраву образ жизни простолюдинов. Поэтому, подвергнув себя добровольному изгнанию, удалился в храм Артемиды, покровительницы Эфеса.
Царского сына, взрослого мужчину, эфесцы видели азартно играющего в кости с беспризорными детьми или безмятежно отдыхающего на берегу моря, где под шум волн он подолгу о чём-то размышлял.
Рядом с Эфесом находилась процветающая Персия, царь которой Дарий считал эфесцев союзниками в вечном противостоянии персов с населением материковой Греции. Как правило, представители аристократических семьей при отсутствии должностей при своём правителе искали покровительство у царя персов.
В прогнозах Гераклит оказался прав. В Эфесе произошёл государственный переворот, победа досталась демократически настроенным силам. И Дарий пригласил царского сына погостить, обещая всяческие льготы и хорошую должность при дворе. В ответ Гераклит отписал слова благодарности, но отказался «служить против Отечества». Просил не придавать особенного значения тому, что с ним случилось, поскольку не сожалеет о не доставшемся ему престоле.
Жизненная ситуация позволила добровольному изгою заняться вопросами диалектики. В философе Ксенофане Элейском нашёл единомышленника, поскольку он возвеличивал «Единобожие как составляющую Разум», а ещё отвергал божественное происхождение звёзд, считая их материализованными скоплениями. Теперь Гераклит пожелал узнать главное — «существует ли единственная мудрость, или «Замысел, устроивший Всё через Всё».
Так как люди проявляли внимание к Гераклиту в таком состоянии, люди стали его раздражать. И чтобы не отвлекаться от занятий философией, он «возненавидел людей, удалился и жил в горах, кормясь быльем и травами». Поселился отшельником в скальной расщелине, где ел, спал и записывал пришедшие на ум «нужные людям мысли, чтобы поделиться знанием с людьми, улучшить такое творение природы как Человек». Гераклит понимал, что люди, ради которых он старается, считают его затею «темной бессмыслицей», отказываясь от познания Идеи, «ссылаясь на занятость и ничему не веря». Тогда он решил написать для людей труд «О природе», который, он надеялся, они прочитают, и в котором утверждал, что «определил нужные людям знания».
Из-за того, что «многие люди — плохи, немногие же — хороши», Гераклит понял, что его усилия философа не понадобятся. Убедившись в этом, отшельник с большим сожалением отдал рукопись в сокровищницу храма Артемиды Эфесской, куда паломники обычно приносили свои самые ценные дары.
«Странный» философ находил возможность обругать любого, чей авторитет, казалось, был непоколебим. Например, Пифагора с раздражением называл «предводителем мошенников, мастером надувательства»:
— Он занимался собиранием сведений больше всех людей на свете и, понадергав себе эти сочинения, выдал за свою собственную мудрость многознание и мошенничество.
«Досталось» почему-то Гомеру:
— Гомер как поэт заслуживает изгнания с состязаний и наказания розгами.
У философа-отшельника окончательно испортился и без того привередливый характер. Не сдерживая эмоций, он злился и ругался, когда кто-то отвлекал его от умственных занятий — а других дел за ним не водилось. Уверенный в том, что управлять обществом имеют право только образованные аристократы, Гераклит открыто презирал простой народ, называл «толпой», за что вскоре рассорился со всем Эфесом.
И всё равно увидеть когда-нибудь рядом с собой человека, названного им «совершенным», не терял надежду. Этот человек живёт согласно природе и Логосу; он может, «достигнув божественного просветления ума, «нечаянно» приобщиться к Логосу и стать богом при жизни»… Какому состоянию стремился сам Гераклит.
Что касается «создания живого на земле», у философа имелось своё мнение, что «этот мир не был создан ни Богом, ни человеком, но всегда был, есть и будет вечно живым Огнем, мерно вспыхивающим и мерно угасающим». Кто не соглашался с ним, не разделял мировоззрения, тех крепко ругал, насылая страшные кары, и тут же прощал «за невежество». Когда видел вокруг себя «дурно живущих и дурно поступающих» людей, плакал, жалея их:
— Вы творите непоправимое, будто вы и есть обычные негодяи! Хотя я желаю всегда вам лишь добра.
За это эфесцы прозвали Гераклита «плачущим философом».
***
Он часто говорил о смерти, утверждал, что после жизни людей ждет «такое неожиданное, чего они не ожидают и не предполагают». При этом философ считал человека «смертным богом», поскольку образ мыслей человека — это его божество!
Из-за плохого питания и бытовых неудобств отверженный философ часто болел, но к лекарям не обращался «из вредности и недоверия». Лечился самостоятельно травами и гимнастикой. На шестидесятом году жизни Гераклит заболел водянкой и, чтобы не быть совсем беспомощным, вернулся в город. При этом не сказал никому о недомогании, не жаловался на боли, а когда всё же к нему пригласили врача, задал ему загадку:
— Ты способен обернуть многоводье засухой?
Врач не понял больного, а Гераклит возмутился и прогнал его, чтобы в очередной раз лечиться своим способом: забрался в хлев с быками, разделся догола и закопался в теплый навоз — так философ надеялся «теплом испарить дурную влагу»: потому что «холодное нагревается, горячее охлаждается, влажное сохнет, сухое увлажняется»…
Но его «метод» не принёс облегчения: несколькими днями позже странный «плачущий философ» Гераклит из Эфеса умер. Перед смертью сильно страдал, но успел сказать кому-то из близких:
— Я искал себя всю жизнь.
***
Эфесцы ещё долго вспоминали своего знаменитого земляка, и даже пытались шутить по его поводу: «кредитор требовал денег с должника, а тот не отдавал и ответил ему, по Гераклиту:
— Всё течёт, всё меняется: я уже не тот человек, который брал у тебя в долг!
Кредитор возмутился и побил его палкой. Теперь должник остался в обиде на кредитора, подал жалобу в суд. В суде кредитор сказал:
— Уважаемый суд, мой обвинитель неправ, если пытается привлечь меня за побои, что он испытал: и я уже не тот человек, который бил его, ибо, как сказал Гераклит, «все течет, все меняется!»

ТРУД НЕ ПОЗОРЕН — ПОЗОРНА ПРАЗДНОСТЬ
Гесиод, поэт (IX в. до н.э.)

Существует легенда, будто Гомер в состязании поэтов уступил Гесиоду, стихи которого «призывали к миру и земледелию, а не к войне и побоищах»…
Гесиод родился в Эолии (М.Азия) в семье крестьянина. Измученный бедностью, родители с детьми перебрались в Аскру, в Беотию, где мальчик с братом Персеем пасли чужой скот. У поэта остались не очень сладостные воспоминания об Акре, где было «тягостно зимой, непереносимо летом» и где он «впервые ощутил гнёт могущественной знати». Но в пастушестве для него имелась некоторая ценность — пока шкодливые козы бродили по склонам в поисках зелени, он неотступно следовал за ними и нараспев кричал слова, приходившие на ум, стараясь облечь их в подобие рифмы. Так рождались первые стихи будущего великого мастера поэтических строк. Рядом находилась гора Геликон, где, по поверию, в хрустальном дворце проживали божественные Музы. Подросток очень надеялся на встречу с кем-то из них. Гесиод позже рассказал, что к нему всё же явилась одна из Муз, «вдохнула в него дар божественных песен и вручили жезл из пышного лавра» — знак отличия рапсода, странствующего певца, сказителя эпических поэм, иначе рапсодий.
Жизнь в семье для Гесиода закончилась после смерти отца. Подкупив свидетелей и судей, Персей сумел обойти брата в наследовании семейного имущества. Произошла ссора, после которой Гесиод навсегда покинул Аскру.
Поселившись близ Коринфа, Гесиод примкнул к группе рапсодов, с которыми посещал города Греции, выступая на многодневных религиозных праздниках и поэтических состязаниях. Обычно рапсоды исполняли поэмы Гомера по каноническому тексту, без отступлений в сопровождении лиры. Ради профессии Гесиод собирал и заучивал эпические тексты из древнегреческой мифологии, которую знал и любил почти каждый эллин. В этот период у него родилась «Теогония» — сложное произведение, мало похожее на общепринятую классическую поэзию, но давшая людям «родословную богов». В ней Гесиод показал своё понимание «порождения мира богами и жизнь богов до заселения Олимпа». И прежде всего, решен важный вопрос в теогонии — «что появилось прежде?»:
«Вначале был Хаос…
Хаос родил Мрак и Ночь, которая родила Эфир и День…
Земля родила Горы и Небо…
Небо и Земля, совокупившись, породили Океан…
От брака Неба (Урана) и Земли (Геи) произошло племя титанов, пятидесятиголовых и сторуких…
Уран низверг титанов в Тартар…
Гея возмутилась и подговорила сына Кроноса оскопить отца серпом…
Титаны захватили Олимп, низложили Урана и возвели Кроноса…
Кроноса ожидала участь низвергнутого по воле сына своего Зевса…»

Гесиод разделил жизнь людей на земле на пять поколений — от «Века Золотого» до «Железного». Поэт искренне сожалел о Золотом Веке, — «когда миром правил добрый Кронос»; ещё завидует людям «Серебряного Века» и тяготится впечатлениями от описанного им «Железного Века», когда властвует подлость, нищета и буйство испорченных нравов; «сыновья не почитают отцов, люди нечестивы и скупы к своим богам, они ленивы и раздираемы войнами»:
«…Если бы мог я не жить с поколением Пятого Века!
Раньше его умереть я хотел бы иль позже родиться!»
Но поэт верит в добро, размышляя, что люди отличаются от животных, поскольку знают о добре и зле:
«…Звери не ведают правды.
Людям же правду Кронид даровал – высочайшее благо».
При всем увлечении теогонией, Гесиод первым из известных мудрецов назвал «Небо мирозданием, а землю — твёрдой сферой, шаром».
В греческой философии Гесиод стоял у истоков античной этики. В этом можно убедиться, ознакомившись с поэтическим произведением «Труды и дни», вмещающим восемьсот двадцать восемь стихов. Все адресованы брату Персею, который однажды предал его, оставил без средств на жизнь. Как выяснилось, Персей, безудержно растратив отцовское имущество в развлечениях, неожиданно обратился к брату Гесиоду за помощью. И хотя некоторые исследователи творчества поэта предполагают, что Персей всего лишь литературный персонаж, а не ближайший родственник, поэт в своих «Трудах и днях» внушает своему герою и через него остальной молодёжи истины о честности, трудолюбии, порядочности, даёт полезные для жизни советы и рекомендации:
«…Труд никакой не позорен – позорна одна только праздность.
…Зла натворить сколько хочешь – весьма немудреное дело.
Путь нетяжелый ко злу, обитает оно недалеко.
Но добродетель от нас отделили бессмертные боги
Тягостным путём: крута, высока и длинна к ней дорога.
И трудновата вначале. Но если достигнешь вершины,
Легкой и ровною станет дорога, тяжелая прежде.

…Можно порочность легко приобресть в большом изобилии.
Легкий ведет к тому путь, и
Живет она близко отсюда.
…Бойся считаться товарищем злых, ненавистником добрых.
…Истинно велик тот человек, который сумел овладеть своим временем.
…Время ниспровергает все, что оно же и воздвигает.
…Слава худая мгновенно приходит, поднять ее людям
Очень легко, но нести тяжеленько и сбросить не просто.
И никогда не исчезнет бесследно молва, что в народе
Ходит о ком-нибудь: как там ни как, – а Молва ведь богиня
…Боги и люди по праву на тех негодуют, кто праздно
Жизнь проживает, подобно безжалостному трутню, который,
Сам не трудясь, работой питается пчел хлопотливых.
…Дом начав строить, приведи к окончанью постройку,
Чтобы не каркала, сидя на крыше, болтушка ворона.
…Меру во всем соблюдай и дела свои вовремя делай.
…Дело кто любит откладывать – с бедами борется вечно
…Жертвы бессмертным богам приноси сообразно достатку.
…Совесть и Стыд. Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды
Людям останутся в жизни. От зла избавленья не будет.
…Зло на себя замышляет, кто зло на другого замыслил.
…Стыд – удел бедняка, а взоры богатого смелы.
…Друга зови на пирушку, врага обходи приглашением.
Тех, кто с тобою живет по соседству,
Зови непременно, если несчастье случится –
Когда еще пояс завяжет (с голоду) собственник твой!
А сосед и без пояса явится тотчас.
Истая язва – сосед нехороший; хороший – находка.
В жизни хороший сосед приятнее почестей всяких».

Крестьянин от рождения, Гесиод наблюдает вокруг себя мрачную действительность; он уверен, что так живут многие, порой, бесперспективно:
«…Дети — с отцами, с детьми их отцы сговориться не смогут.
Чуждыми станут товарищ — товарищу, гостю — хозяин,
Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.
Старых родителей скоро совсем почитать перестанут…
Правду заменит кулак. Города подпадут разграбленью.
И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,
Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею
Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право.
Стыд пропадет. (пер. В.В.Вересаева)

Поэт предлагает современникам «не уподобляться ястребу, нападающему на соловья, а слушаться голоса справедливости, навсегда забыть насилие и прежде всего, работать, чтобы освободить безрассудное сердце от зависти на чужое добро»…
Необъяснимо и потому удивительно, как много упреков досталось греческим женщинам от Гесиода, который их не любил вообще или, возможно, «обжёгся», однажды женившись, и потому изменил к ним своё доброе отношение. Он язвительно упоминает Пандору, которую подарил людям Зевс, явно желая им вреда, рассерженный за связь с Прометеем. По словам поэта, именно «от Пандоры женщин губительный род происходит»:
«…Нам на великое горе, они меж мужчин обитают,
В бедности горькой не спутницы, – спутницы только в богатстве…
Лучше бы вовсе отказаться от женщин».
Но поскольку мужчине идти по жизни одному тяжело, ему всё-таки нужна помощница, особенно под старость. Поэт предлагает «жениться не раньше тридцати лет; детей иметь не больше одного, иначе придется делить имущество на всех»:
«…Девушку в жёны бери – ей легче внушить благонравье….
Но ничего не бывает ужасней жены нехорошей,
Жадной сластены — она и самого сильного мужа
Высушит пуще огня и до времени в старость загонит».
***
Существует легенда, будто в предчувствии смерти старый Гесиод обратился к Зевсу с просьбой даровать ему вторую молодость. Пояснил необычную просьбу тем, что имеет намерение прожить снова свои годы, но уже с большим удовольствием — «обойти все земли и поделиться народами накопленной мудростью, научить людей справедливости и добропорядочности».
Зевс согласился и превратил Гесиода в юношу. На радостях, старый поэт с юным сердцем во время путешествия по Халкидике неожиданно влюбился в красивую девушку. Братья не позволили иноземцу встречаться с сестрой, а когда он стал упорствовать, убили его и выбросили в море…

НЕТ ДУРНОГО, ЕСЛИ ЖЕНЩИНА ПОКОЛОТИТ МУЖЧИНУ
Гиппархия, философ (IV в. до н.э.)

В толпе учеников и почитателей экстравагантного киника Кратета помимо вдумчивых мужчин встречались образованные замужние женщины, которым мужья не возбраняли интересоваться философией. Но были и девушки, стремящиеся получить образование во что бы то ни стало. Правда, таковых имелось немного, и среди всех мужчин и женщин выделялась Гиппархия из Маронеи, сестра философа Метрокла. Любимая дочь богатых родителей девушкой увлеклась не только занятиями философией, но и самим учителем, вызвав раздражение членов своей семьи, возлагавших на неё иные надежды. Но Гиппархия показала твердый характер: отказывала всем женихам и пообещала наложить на себя руки, если родители не разрешат выйти замуж за Кратета. Хотя избранник юной девушки был уже в годах и «настолько некрасив, что глядя на него, люди смеялись».
Биография Кратета, выходца из богатой фиванской семьи, заслуживает особого внимания; его можно причислить к стану мудрецов, снискавших славу «странных» людей своего времени, «идиотов». Он жил в эпоху длительных и кровопролитных междоусобных войн, состоявшихся после скоропостижной смерти Александра Великого со всеми несчастьями для населения городов Греции. Ученик Диогена «благодаря собственным размышлениям» осознал, что только жизнь киника, не привязанного к имуществу и дому, избавит его от всех ударов судьбы. Он раздал своё состояние беднякам и с тех пор, променяв домашний уют и достаток на посох и нищенскую суму, бродил из города в город, «врачуя души отверженных, униженных и оскорблённых». Летом ночевал в храмах, подстелив плащ на камни; зимой от непогоды укрывался в нежилых строениях.
Отличаясь душевной добротой, мягкостью, гуманностью, в беседах с людьми Кратет призывал «любить человека», проявлять филантропию. Он был неплохим поэтом, писал моралистические сатиры, пародийные трагедии, не предназначавшиеся для сценического воплощения. Воспевал «бессмертную царицу Свободу» и «кинический рай» — утопический остров, блаженное царство, неприступное для порочных богачей и для житейских невзгод.
Мягкость, приветливый нрав Кратета привлекали к нему много учеников и последователей, среди которых оказался некий Метрокл из Маронеи. Когда молодой человека дома рассказывал о своих впечатлениях от встреч с бродячим мудрецом, его слушала сестра Гиппархия, которая однажды явилась вместе с ним на очередное занятие.
Человек увлечённый, во время бесед с учениками Кратет погружался в тему, не отвлекаясь на посторонние чувства, тем более, сердечное внимание поклонниц. А когда Гиппархия открылась ему, он, по-отечески осознавая состояние девушки, долго и терпеливо отговаривал, призывал отказаться от чувственных эмоций. Настаивал на том, чтобы она уделяла внимание лишь философии — «если, в самом деле, она интересуется ею, а не притворяется». Гиппархия с каждым разом становилась настойчивее, а Кратет, оставаясь верным принципам греческих философов, отказывался связывать себя семейными узами и домашними проблемами. Продолжал убеждать девушку не расстраивать родителей, приводя весомые, как казалось, аргументы:
— Философия, не приносит материальных благ её носителю, а лишь очищает испорченную обществом душу… А что я, бедный философ, могу дать тебе, красивой и к тому же богатой, взамен твоей любви?… Я веду жизнь обыкновенного бедняка и свою бедность считаю преимуществом: «Я гражданин темноты и бедности, они неприступны для судьбы».
Для убедительности Кратет сбросил с себя ветхий плащ и, показывая своё истощённое тело, воскликнул, едва ли не в отчаяние:
— Вот твой жених, а вот его дом и всё добро! Теперь решай: быть тебе со мною или не быть. Если, быть, — не станешь ли тем же, что и я?
Гиппархию уже ничего не могло остановить. Она бросилась к его ногам, покрывала поцелуями и повторяла словно в бреду:
— Я всё давно обдумала, как следует, и как следует, взвесила — нигде я не сумею найти мужа ни богаче, ни красивее; возьми меня и веди, куда захочешь, — я буду всегда с тобой!
Кратет не устоял, и теперь решение оставалось за семьёй девушки. И хотя «жених» происходил из обеспеченной семьи, родители девушки запретили ей даже думать о таком «диком» замужестве. Пригрозили даже, что откажут ей в содержании. Вопреки воле родных Гиппархия избрала бродячую жизнь рядом с любимым человеком.
Злые языки утверждали, что Кратет привёл девушку в портик, где обычно читал лекции и ночевал, «и там, в людном месте, средь бела дня, у всех на виду лег рядом с нею; тут же на виду у всех он лишил невинности, которую с самообладанием, не уступавшим его собственному, предлагала ему девушка. Если бы ученик Зенон не укрыл учителя от любопытных взоров людей, стоявших вокруг, растянув свой драный плащ, и не защитил, то так было бы»…
Гиппархию не тяготила такая судьба. Ей стало достаточно жить рядом с любимым и умным человеком, хотя семейная жизнь в бытовом плане сложилась у них не легкой.
Гиппархия, попав под влияние, или обаяние Кратета, показала себя женщиной большой воли, сильного характера и выдающегося ума. Разделив судьбу философа Кратета, она не только вступила в конфликт с родителями, но и с вековыми греческими традициями и предрассудками. Презирая условности, она странствовала с мужем, разделяла с ним как равная общество мужчин, что для греков выглядело несколько странным. Ведь для них даже свободнорожденная гречанка, тем более, жена, могла быть только «старшей служанкой».
Но киники тем и отличались от прочей философской братии, что болея за всех угнетенных, стояли также за эмансипацию женщин, за их равенство с мужчинами. А увлечённая необычной идеей Гиппархия с энтузиазмом принялась осуществлять замечательный на её взгляд жизнеутверждающий принцип. Её брак с Кратетом по любви оказался формой протеста против отживших семейных устоев в греческих семьях.
Супруги не имели постоянного жилища, ночевали в домах друзей, а то и просто где-либо на улице чужого города, куда их приводили дороги странствующих философов. Нередко у них не было еды, но никакие житейские обстоятельства не омрачали взаимной любви супругов. Для Кратета Гиппархия оказалась не только любящей женой, а ещё деятельным помощником. Когда им приходилось совсем трудно, жена говорила мужу: «Мне с тобой — везде счастье!».
От взаимной любви у них родился сын Пасикл. Когда Гиппархия носила его под сердцем, она говорила, что «беременность – естественный природный процесс», поэтому не считала нужным прерывать свои гимнастические упражнения, к которым привыкла. Она и сына купала обычно в холодной воде.
Разделив с мужем тяготы бродячей семейной жизни, Гиппархия не переставала впитывать новые знания, а вместе они духовно обогащали друг друга. Будучи известной женщиной-философом, Гиппархия принимала участие в диспутах вместе с мужем, а ради того, чтобы получить хоть какую-нибудь материальную поддержку, давала уроки философии. Однажды, участвуя в диспуте с Феодором на тему о добре и зле, спросила его:
— Если нет дурного в том, что делает Феодор, не означает ли, что нет дурного, и когда это делает Гиппархия?
Феодор утвердительно кивнул головой и сказал:
— Да
Гиппархия продолжала:
— А если Феодор ударит Феодора, в этом нет дурного?
Феодор снова подтвердил её слова, на что Гиппархия сказала:
— Стало быть, когда Гиппархия ударит Феодора, в этом тоже нет дурного?
Философ с ответом замешкался, а женщина тем временем ударила его по лицу. Ошеломленный философ промолчал, усмиряя обиду, но разодрал на груди свой плащ, оголив всё тело, предполагая, что женщина убежит, сгорая от стыда. Но Гиппархия не показала смущения, чувствуя себя среди присутствующих здесь философов победительницей. Феодору осталось только с огорчением произнести:
— Вот, что бывает, когда женщина покидает свой ткацкий станок и занимается несвойственным ей делом.
Гиппархия и тут нашла, чем ответить:
— Феодор, разве плохо я рассудила, когда стала тратить время не на станок, а вместо этого — на своё воспитание?
Её поступок привел в изумление многих философов, а Диоген, который, известно, не отличался дружелюбием к женщинам, удостоил Гиппархию посланием:
«Я восхищен, женщина, твоей страстью к философии и тем, что ты примкнула к нашей школе, суровость которой даже многих мужчин отпугнула. Постарайся же и конец сделать достойным начала. Я уверен, что так оно и будет, но это если не отстанешь от своего супруга Кратета и нам, учителям философии, будешь почаще писать».

СИЛА СЛОВА СРОДНИ СИЛЕ ЖЕЛЕЗА
Деметрий Фалерский, философ (VI в. до н.э.)

Будущий известный греческий философ, политик и государственный деятель Деметрий родился в Фалерах, предместье Афин, в семье, где ничто не предвещало его головокружительную карьеру — он был сыном раба Фанострата. Законы позволяли откупиться от рабства; отец сумел сначала разбогатеть, потом получить права вольноотпущенника и афинского гражданина. Бывший раб понимал, насколько в греческом обществе важны знания; он сделал почти невозможное — дал единственному сыну философское образование. В Ликее Аристотеля Деметрий посещал занятия у «отца ботаники» Феофраста — учёного и философа, автора знаменитых «Этических характеров». У известного комедиографа Менандра учился поэтической речи.
В процессе обучения у разных учителей Деметрий развил собственное ораторское искусство до таких высот, что, когда он выступал в Народном собрании, его речи приходили слушать тысячи афинян, оценивая их высококультурными и содержательными. Этими незаменимыми для политика и государственного человека качествами он привлёк внимание Кассандра, македонского наместника Греции, который неожиданно для всех поручил Деметрию Фалерскому управление Афинами в качестве главного администратора. Насколько эффективным и полезным оказалось его участие в жизни огромного многонационального города, можно судить по книге «Соименники» Деметрия Магнесийского (I в. до н.э.):
«…Речами своими перед народом он достиг власти над Афинским государством на целые десять лет; в честь его были воздвигнуты триста шестьдесят медных статуй, по большей части представляющих его верхом или на колеснице четверкой или парой, а отлиты они были меньше чем в триста дней – таково было к нему рвение… Стоя у власти, он сделал для родного города много самого хорошего, обогатив его и доходами и постройками».
Деметрий сумел провести давно необходимую перепись населения всей области Аттики с центром Афины, что позволило выявить катастрофические для демографии цифры: при полумиллионном населении города всего двадцать тысяч человек обладали гражданскими правами и десять тысяч бесправных метеков и вольноотпущенников; остальные — рабы.
Деметрий однажды узнал, что руководитель Платоновской Академии Ксенократ, старый человек, не смог расплатиться с кредиторами, был осуждён и попал в долговую тюрьму, откуда по закону оставалась одна дорога — быть проданным в рабство. Правитель Афин расплатился с кредиторами собственными средствами, вызволил Ксенократа из тюрьмы и вернул к руководству Академией.
При нём значительно пополнились запасы серебра — основного богатства афинян, — поскольку, как утверждал Деметрий, «рудокопы в рудниках работали с таким усердием, как будто хотели откопать и вывести из-под земли самого Плутона». А причина была в том, что Деметрий лично посещал рудники, где, обнаруживая, что надсмотрщики «ведут себя ненадлежащим образом» — не заботятся о работниках, воруют деньги на еду, инструменты, одежду, немедленно отдавал под суд.
Наблюдая за каждодневной жизнью афинян, философски настроенный правитель решительно взялся за неблагодарную работу — «искоренять излишества и роскошь, предлагая жить скромно». В ограничениях дошёл до того, что по его указам осуждалось великолепие похорон и гробниц: он уменьшил допускаемые расходы и велел умершего выносить до рассвета, — чтобы уменьшить количество участников процессий и заодно расходов. Определил допустимые размеры сооружаемых гробниц; на могильной насыпи разрешил устанавливать только небольшую колонну вышиной не более трех локтей, или стол, или чашу для возлияний, и поручил определенному магистрату следить за соблюдением этих предписаний.
Как обычно случается в подобных историях, у Деметрия нашлись влиятельные завистники, которые поспешили с доносами к наместнику Греции. Кассандр не стал вникать в подробности, дал ход судебному разбирательству. Предупреждённый друзьями, Деметрий успел благополучно оставить Афины, но был заочно приговорен к смерти, обвиненный в государственной измене. В его отсутствие всю ярость враги обрушили на… его изваяния: по всему городу низвергались статуи Деметрия: мраморные — разбивались на крошки, которыми посыпались дорожки в парках, медные — переплавлялись или топились в море, а шутники перековывали статуи в ночные горшки…
Знаменитый поэт и сочинитель комедий Менандр едва не лишился жизни только за то, что был другом Деметрия. Чтобы сохранить свою жизнь, поэт успел предать нескольких своих знакомых, обвинив их в дружбе с Деметрием. Именно в те дни Деметрий высказался, имея в виду Менандра:
— Друзья в счастье нас покидают лишь по просьбе, а в несчастье — и без просьбы.
***
Деметрий поспешно отплыл в Александрию Египетскую, где его приютил царь Птолемей Сотер («Спасителя»), ценивший энергичных умных людей; содержал беглеца советником. Не только слушал его умные советы, но многое исполнил. По предложению Деметрия Птолемей возвёл «место пребывания муз» — Мусейон, как соперника лучших учебных заведений в Афинах. В Мусейоне были собраны тысячи письменных свидетельств человеческих знаний, а греческие учёные занимались исследованиями в области астрономии, математики, ботаники и зоологии с использованием самого современного для того времени оборудования.
Когда на египетском престоле появился сын Птолемея Сотера, Птолемей Филадельф («Любящий сестру»), по совету Деметрия в Египет из Иудеи были приглашены семьдесят еврейских ученых для перевода писаний их народа. Каждого поселили на острове Фарос в отдельной келье, препятствовали их общению с вешним миром до тех пор, пока каждый не сделал собственного перевода Пятикнижия. Вышло так, что все работы совпали — слово в слово! Царь наградил ученых дорогими подарками, и с этого времени греческий перевод еврейской Библии стал известен как её точнейшее религиозное «Толкование Семидесяти».
Деметрий предлагал новые схемы «устройства государства египетского», советуя прочитать сочинения философов о царской власти, потому что «у философов написано то, чего друзья не решаются говорить царям в лицо». Он сочинил десятки философских трудов по законодательству и «руководительству народом»: «о стратегии войны и мира; о работе посольств, искусстве риторики, истории; о вере и обычаях народов» о любви, браке и семье; о старости, поощрении и милости, справедливости, удаче и великодушии».
Деметрий исследовал творчество Гомера, написал очерки из жизни известных людей: «Птолемей», «Федон», «Медон», «Клеон», «Сократ», «Артаксеркс», «Аристид», «Аристомах», «Дионисий», «Антифан», «Эзоповы басни» и другие. Многие его высказывания оказались полезны, как государям, так и обычным гражданам:
— Как при постройке дома необходимо со всею тщательностью класть кирпич за кирпичом и один ряд за другим, так точно и в войске старательное обучение отдельных воинов и отдельных отрядов даёт силу целому войску.
— Кто не в меру важничает, советую убавить спесь не убавляя разума.
— Молодые люди дома должны иметь стыд перед родителями, на улице — перед встречными, а в уединении — сами перед собой.
***
Неожиданно для Деметрия хорошие отношения с царём Птолемеем Филадельфом прекратились. Возможно, по наговору, царь без объяснений сослал своего ранее бесценного советника подальше от Александрии, в рыбацкую деревню. Привыкший к вниманию правителей и общению с учёным сообществом, философ там душевно страдал и жаловался:
— Богатство слепо, но и Удача, которая при нем поводырем, тоже слепа.
Умер философ во время сна — его укусила змея, пробравшаяся в дом.

КОГДА СИЛЫ МАЛО, ВОНИ — МНОГО
Демокрит, философ (V в. до н.э.)

Однажды Демокрит взял в руки до блеска начищенный бронзовый щит, долго смотрел на него и… ослеп. Его спросили, зачем так поступил:
— Чтобы не видеть мир в его мерзком проявлении, — ответил философ.
— Но ты теперь не различаешь красок жизни!
— Зато обрёл мудрый дар отличать добро от зла, правду — от неправды, честное — от позорного, полезное — от бесполезного, большое — от малого. И поверьте, от этого я ощущаю состояние настоящего блаженства.
Говорил опечаленной родне, что острота зрения вредит остроте ума, ибо иные не видят и того, что у них под ногами:
— А мне в таком состоянии открывается дорога в бесконечность, и ни единого препятствия на ней нет.
***
Демокрит родился в Абдерах, греческой колонии на побережье «варварской» Фракии, где, несмотря на удалённость от культурных центров Греции, у юноши появилась возможность получить хорошее образование и, сверх того, изучать философию. Когда семья перебралась в Афины, Демокрит увлекся сенсуализмом Левкиппа, основоположника атомистики. В результате появилось поэтическое сочинение «Устройство малого»; в последствие были другие труды, свидетельствующие о самых разносторонних областях его знаний в этике, физике, естественной истории, математике, технике и музыке.
Он воспринимал окружающий мир как «божественную субстанцию», Вселенную, где «не существует ни верха, ни низа, ни середины, ни края», представлял прародительницей всех богов и душ живых существ, которым «через дыхание постоянно передаются в виде пищи частицы этой распространённой в воздухе субстанции… Сами частицы являются неделимыми и заполняют они пустое пространство: они представляют собою твердую и нерассекаемую сущность, снуют, сталкиваются во всех направлениях; меж них происходит касание, толчки, отскакивания, удары, взаимные столкновения и переплетения»…
В большинстве современники не понимали Демокрита и поэтому называли «странным философом».
***
Но основные знания Демокрит получил за пределами Афин. После смерти отца он получил значительное состояние. Но, к удивлению близких и друзей, отказался продолжить семейное дело, обратив всё в деньги: продал недвижимое имущество — имение с землёй, домашний скот, товары в лавках и складах, рабов. Вырученные деньги решил потратить не на дружеские застолья и развлечения или пожертвования в храмы, как поступали многие афиняне в подобных случаях. Он сказал родным и близким, что посвящает себя путешествиям и наукам, что для афинян казалось проявлением, если не возмутительного, но удивительного намерения! Молодого человека это не огорчило, и он покинул Афины.
Демокрит посетил Египет, Вавилонию, Финикию, Малую Азию и страны Ближнего Востока. В чужих землях он не искал удовольствий и впечатлений от природы, но жадно осваивал знания, которые выспрашивал у жрецов и мудрецов. И себя показывал не с худшей стороны. Существует легенда, что Демокрит был гостем персидского царя Дария, когда у него умерла любимая жена. Царь так горевал, что обещал чародеям много золота, лишь бы они воскресили её. Демокриту было предложено это же самое, и гость сказал царю:
— Я попробую сделать, как ты велишь, только сначала напиши для меня хотя бы три имени, известны тебе, кто никогда не испытал горя…
Дарий просидел долго, но так и не вспомнил таких имён. И тогда Демокрит воскликнул:
— Ты царь царей, Дарий, могущественный правитель, сын бога, а не можешь вспомнить всего лишь три имени! А ты хочешь от меня, обычного человека, чтобы я воскресил твою жену?
Во время странствий по миру философ посетил Индию, где познакомился с «голыми мудрецами», гимнософистами, жившими в лесах и горах. Демокрит удивлялся тому, что они не носили одежды, перебивались милостыней, практиковали неестественно сложные положения тела, отвергали любые достижения цивилизации вплоть до наличия у себя глиняной миски. Индийские аскеты научили Демокрита обходиться без мяса и отвергать вареную пищу. В Индии философ узнал от высших монахов, брахманов, что «Вселенная жива, течение дел в мире воздействует на неё, и существует обязательная обратная связь»…
Возмужавший и одухотворенный обширными знаниями Демокрит вернулся в Афины. За годы странствий и учебы от наследства отца у него ничего не осталось, но это обстоятельство его не огорчало, ибо теперь он, не отвлекаясь на «мелочи жизни», посвятил себя занятиям философией и естественными науками. Демокрит и о чём не жалел, был доволен тем, что имел, объясняя такое отношение тем, что согласно природе, богатство человека состоит всего лишь из хлеба, воды и одежды для тела; «иное порождает стремление к неразумным наслаждениям, а те в свою очередь порождают великие огорчения». Под впечатлением такого вывода, Демокрит изменил образ жизни, перестал интересоваться общественной жизнью, бытовыми слухами и политическими новостями. Но главная беда в глазах афинского общества — не участвовал в голосованиях, не посещал собрания граждан и отказывался быть присяжным заседателем в судебных процессах.
***
Поначалу его поведение огорчало знакомых, вызывало удивление и сожаление, но со временем недовольство сограждан проявилось сильнее. Но их отношение к нему не расстроило Демокрита, поскольку он занимался любимым делом — писал труды по философии. Его сторонились и осуждали, а он бросил ещё вызов общественному мнению. Чтобы ему не мешали, поселился в одном из кладбищенских склепов, за городом, объяснив любопытным, что «так удобнее познавать загробный мир: по ночам он ходит между могил, пытаясь встретить какого-нибудь посланца оттуда»…
Афиняне говорили меж собой, что только безумец может так говорить и думать. До тех пор говорили, пока однажды не посчитали его поведение отвратительным по отношению к обществу, а высказывания о природе богов — кощунством. А ведь Демокрит всего лишь убеждал людей, что вера человека в существование богов вызвана страхом перед непонятными явлениями природы и прежде всего страхом смерти. Но насмехался над теми, кто молил богов о даровании им здоровья, когда как они сами вредили себе неистощимыми развратными действиями, чревоугодием и пьянством.
Один афинянин подал в суд жалобу на философа, а в качестве обвинения указал:
«Побуждаемый пагубной страстью к путешествиям Демокрит истратил наследство, полученное от отца. Таким преступным действием он нанес ущерб Афинам и гражданам, употребив богатство не на благо им, но лишь на удовлетворение своей пустой страсти»…
На суде философа обвиняли в том, что увлеченный собственными размышлениями он забросил домашнее хозяйство и торговлю, что существующими законами квалифицировалось как тяжкое преступление против народа и благосостояния общества граждан. Наказание за содеянное — смерть или лишение политических и гражданских прав, изгнание из Афин, что было не лучше смерти на чужбине. В речи обвинителя были озвучены все «преступления» обвиняемого, в том числе указывалось на факт, что он «унёс из дому все ценности своей семьи и истратил их не с согражданами, а с чужестранцами; и ровно настолько Афины стали беднее, насколько богаче стали чужеземцы, враги афинян». Тем самым Демокрита сравнили с вором и предателем, «перебежавшим в стан врага с оружием, которое вручил ему родной город».
Обвиняемый защищался, не испытывая страха перед судилищем:
— Меня здесь обвиняют в том, что я преступно истратил большую часть наследства по своему разумению, — и я не отрицаю, что действительно его истратил. Но на этом заканчивается моя вина, потому что я говорю вам: «Можно уйти с дротиком в стан врага, а вернуться с мечом! Но кто метнёт дротик, останется безоружным перед врагом, а кто крепко держит в руке меч, тот непобедим!» В своих путешествиях я обрёл бесценное оружие — знание мира, которое теперь никогда не выпущу из рук своих, оно остается при мне. Но я готов поделиться своим знанием с отечеством, гражданами, чтобы они могли, вооруженные, противостоять любому врагу и враждебной природе в том числе!
Судебные заседатели с интересом слушали, о чём говорил обвиняемый, поскольку он защищался грамотно и достойно:
— Летящую стрелу не остановить — ни заклинаниями, ни золотом всего мира, так же не остановить, не преградить дорогу Истине, ведущей человека к цели. Стрела движется силою, которую дала ей тетива, Истина — знанием. Стрела повергает к нашим ногам врагов, истинные знания — весь мир! Ради этих знаний не жаль ни серебра, ни золота.
Присутствующие в суде вскоре забыли, что находятся при разбирательстве уголовного дела по страшному обвинению — Демокриту грозила смерть, — а он устроил землякам своеобразный урок научного мироздания и нравственности. Он убеждал не стремиться к накоплению богатства, а лучше — к научному познанию природы. В конце защитительной речи заявил, что взамен материальных богатств из собственного имущественного состояния, рассеянного, якобы, по его вине среди других народов, он привез в Афины бесценный клад в виде знаний, которые не обретёшь, сидя на месте:
— А знания избавят человека от страха перед случайностями и чудесами, душу — от мук незнания истинных причин и сущностей всего происходящего и зримого.
Как свидетельство полученных им мировых знаний, Демокрит передал председателю суда собственные сочинения, освещавшие научные достижения в математике, медицине, астрономии, государственном строительстве — со словами:
— Сей труд со своими размышлениями о государственном переустройстве, возведении нового здания справедливого общества и удобного для проживания всеми гражданами, я дарю Афинам.
Председатель, едва удерживая в руках увесистые рукописи философа, попросил изложить их суть, «понятные присутствующим, чтобы сделать выводы, насколько они опасны или полезны».
Понимая ответственность наступившего момента, Демокрит вдохновенно начал пересказ своих научных изысканий:
… Цель жизни любого человека — быть в хорошем расположении духа. Это достигается умеренностью в наслаждениях, умением владеть собой так, чтобы за удовольствиями не следовали неизбежные при этом страдания…
…Человек должен жить лучше, чем живет, и в удовольствии — такова его собственная природа. Но следует отказываться от всякого наслаждения, которое неполезно. И если перейдешь меру в наслаждениях, то самое приятное станет неприятным…
…Наши чувства — лучшие советчики: прислушивайтесь к ним; те из чувств, которые доставляют наслаждение, должны служить критериям добра, а те, что вызывают страдания, — критерием зла…
…Нужно всю жизнь учиться быть счастливым! Нужно уметь предупреждать страдания души, если они постигли нас, разумом. Меру знают разумные, воздержанность увеличивает удовольствие и делает радость еще большей. Радости доставляют наибольшее удовольствие, если они редки…
…Люди добиваются того, чего хотят, лишь с помощью рук своих, ума и сообразительности — без помощи богов и героев. Нужда заставляет людей добиваться всего — вот подлинная учительница жизни. Слишком сильные стремления к чему-либо одному делают душу слепой ко всему остальному…
…Чуда нет — только трудами, знаниями и находчивостью могуч народ. А люди, те, что темны, в ожидании чуда прозябают всю жизнь. Идол чуда, идол случайности выдуман людьми лишь для того, чтобы прикрыть свое невежество. Да и все сверхъестественное появилось из страха перед Непонятым. Страх рождается от Неведомого!
Завершил речь словами:
— В действительности мы ничего ни о чем не знаем. Поэтому я утверждаю, что всему есть причина! Что-либо не может ни возникнуть из ничего, не превратиться вничто.

Из рядов публики раздались аплодисменты, приветственные возгласы и призывы оправдать Демокрита. Судьям давно стало понятно, что судить Демокрита было не за что. В оправдательном документе записали слова:
«Растраченное философом наследство искупается тем богатством, которое он приобрел для себя и для своих сограждан, изучая науки в других государствах».
***
Демокрит прожил сто девять лет — так утверждает легенда. Он написал около семидесяти сочинений, отмеченные в трудах его современников. На вопрос, как ему удается жить так долго не хворая, философ ответил:
— Если будешь орошать внутренности медом, а наружность маслом, всё так и будет.
Говорили, когда Демокрит почувствовал, что ему «пора уходить», он решил уморить себя голодом; сказал своим близким. Но предстоящая смерть его, с похоронами и прочими обрядами, выпадала на торжества — дни Фесмофорий, великого праздника всех афинян. И здесь Демокрит остался верным себе:
… Чтобы не беспокоить родных, приказал поставить перед собой сосуд с мёдом и таким образом продлил себе жизнь на нужное количество дней, питаясь только запахом меда; когда по истечении праздничных дней мёд по его просьбе унесли, он тихо отошел к предкам»…

ДЛЯ ХОРОШИХ ЛЮДЕЙ ЗАКОНЫ БЕСПОЛЕЗНЫ,
КАК И ДЛЯ ДУРНЫХ
Демонакт, философ (II в.)

Греческий философ Демонакт жил в Афинах, когда вся Греция входила в состав Римской империи, а на престоле сидел император Адриан. Выходец из небогатой семьи «избрал достойнейший и наипрекраснейший удел, когда устремился к занятиям философией»; познал учения Агатобула и Деметрия, был знаком с Эпиктетом и Тимократом из Гераклеи, и «когда стал в себе самом обнаруживать недостатки», выбрал безупречную жизнь праведника-киника.
В отличие от Диогена Демонакт был прост в обращении со всеми и не отказывался сесть за стол с каждым, кто приглашал его; но сторонился людей, на его взгляд, невежественных и злых. «Город нужно украшать зданиями, душу — знаниями», — советовал афинянам Демонакт. Философ своим примером показывал людям путь к совершенству, направлял их помыслы кроткими и добрыми наставлениями:
…Отвратительно в других одобрять добродетель, а самим погрязать в пороке.
…Есть люди, которые не живут сегодняшним днем, а с таким усердием делают запасы, будто собираются прожить вторую жизнь, а не ту одну, которая им дана.
Но были вещи, не приемлемые законопослушными гражданами Афин. Его высказывания удивляли одних, обижали или даже гневили, других — восхищали или даже веселили. Он призывал афинян не плодить законы, потому что по его мнению «законы бесполезны как для хороших людей, так и для дурных. Первые не нуждаются в законах, вторые от них не становятся лучше». А однажды публично засомневался в древнейшем законе о запрете участия варваров в Элевсинских мистериях. За это его привлекли к суду, на котором убедительно доказал, что «мистерии, проводимые в Элевсинах, учреждены местным царём Эвмолом. А он был фракийцем, то есть, варваром для эллинов». А когда судья обвинил в том, что философ никогда не приносил жертв богине Афине, Демонакт спокойно ответил:
— Чему удивляться, афиняне? Что я не совершил Афине жертвоприношения? Я просто не думал, что богиня нуждается в моих подношениях.
— А почему отказываешься совершить паломничество в Элевсины, священные каждому добропорядочному афинянину, и стать Посвящённым?
— Объяснения мои простые: если таинства мне покажутся недостаточно хорошими, я не смогу умолчать об этом перед непосвященными, и тогда они все отвратятся от Элевсин. Если же таинства будут хороши, то мне обязательно захочется поделиться их тайнами с другими, непосвященными. А вот это будет считаться действительно преступлением.
Афиняне всё же поняли, насколько прав Демонакт, и даже те из них, «у которых уже и камни для него были в руке принесены, стали кротки и почувствовали к нему расположение». С этого дня Демонакта ценили, почитали и восхищались всем, что он говорил им.
Он умел шутить над человеком соразмерно его глупости или незнания предмета разговора. Мог оскорбить собеседника, но не грубым словом или действием, а тонкой колкостью. Даже если кого порицал, никто не видел Демонакта кричащим или чрезмерно возбужденным, проявляющим раздражение. К тем, кто ошибался, был снисходителен, поскольку считал себя «терпеливо врачующим людские недуги».
Демонакт относился к выбору друзей осторожно; сам не стремился к дружбе, вероятно, имея на это основание:
— От врагов люди терпят меньше зла, чем от друзей, потому что, боясь врагов, их остерегаются, а перед друзьями у них душа нараспашку, и поэтому те могут их легко обмануть и причинить зло.
— Не делай другом того, кому не можешь полностью довериться.
— Узнав секрет от друга, не выдавай его, сделавшись врагом. Ты нанесешь удар не врагу, а дружбе.

…Демонакт, как многие греки, любил посещать Олимпию во время всеэллинских игр; переживал за атлетов, подбадривал добрыми напутствиями. Пользуясь случаем, всегда выступал за единение греческих городов в нацию, считая это главным условием безопасности от внешних врагов. Благодарные устроители Игр однажды предложили установить на Аллее героев-олимпиоников его бронзовую статую, на что Демонакт воскликнул:
— Ни в коем случае не делайте этого! Иначе получится, что вы попрекаете своих предков за то, что они вовремя не поставили статуй ни Сократу, ни Диогену.
Он обращал внимание, как некоторые атлеты в состязаниях нарушали правила: вместо того меряться силой и ловкостью своих мышц, они кусали друг друга и ломали сопернику пальцы. И со смехом сам пояснил причину:
— Нет ничего удивительного! Ведь нынешних атлетов зрители любят называть львами. Вот у них и просыпаются звериные повадки!
Увидев атлета, который высокомерно показывал поклонникам пурпурное окаймление на своей одежде из дорогой шерсти, Демонакт не удержался от соблазна сострить; наклонился к его уху, взялся за край одежды и сказал:
— Вот это до тебя носил баран, да и сейчас носит.
Атлет изменился в лице — так он рассердился, и кинул камень в Демонакта; попал в голову и разбил до крови. Кто был свидетелем поступка атлета, возмутились и кричали, чтобы философ бежал жаловаться на обидчика к проконсулу. Демонакт замахал руками и сказал:
— Граждане, проконсул сейчас не нужен. Мне надобен врач!

…Однажды к Демонакту обратился знатный римлянин, волей императора назначенный наместником провинции с правами командующего войском. Перед отъездом наместник обратился к философу за советом:
— Ты мудрец, Демонакт, — скажи, как лучше управиться мне с должностью?
В ответ услышал:
— Не поддавайся гневу, меньше болтай и больше слушай.

… Он бранил тех, кто заботился о своём теле, а своей душой пренебрегал:
— Это все равно, что следить за состоянием дома и не думать об его обитателях.
Когда какие-то люди рассуждали о том, одушевлен ли космос, да ещё, — шаровиден ли он, Демонакт обратился к ним словами:
— Вот вы все хлопочете о космосе, а о том, что ведете порочную жизнь, даже не задумываетесь.

… Философа кто-то спросил:
— Скажи, Демонакт, как определить, счастлив ли я?
— Счастливым имеет право назвать себя лишь свободный человек.
— Но посмотри, Демонакт, сколько есть вокруг тебя свободных граждан – их много; и тогда все они, по твоему мнению, счастливы! — воскликнул пытливый собеседник.
— Ты прав, говоря о таких гражданах, которые считают себя свободными, по закону,— сказал Демонакт, — но я лишь того считаю свободным, кто ни на что не надеется и ничего не боится.
— Да разве можно найти в нашем обществе такого человека? — удивился тот человек. — Ведь все мы в большинстве случаев — рабы своих чувств и настроений!
— Однако, — ответил философ, — ты вдумайся в дела человеческие и обнаружишь, что они не стоят, ни надежды, ни страха, ибо всё в жизни человека преходяще – туда же и печали, и радости.
***
Философ, пользуясь общим уважением, прожил до глубокой старости. Некий человек, заметив на ногах Демонакта явные признаки старости, спросил:
— Что это такое, Демонакт?
Старик со смущённой улыбкой ответил:
— Следы от зубов Харона — нашего с тобой перевозчика умерших в царстве Аида.
А когда тот же человек полюбопытствовал, как философ представляет себе подземное царство, услышал:
— Подожди немного, дружок, — и я тебе напишу оттуда.

Говорили, что Демонакт прожил почти сто лет, и мог бы ещё больше, но уже слабый телом философ, чтобы избежать страданий от неизлечимых недугов, «уморил себя голодной смертью»…
Ему устроили великолепные похороны за счет казны; его последователи и друзья несли тело на руках от дома до места погребения. Мраморная скамья в афинской роще, на которой по обыкновению Демонакт любил отдыхать и вести разговоры, почиталась с тех пор священным местом, куда афиняне приходили, что «пообщаться с мудрецом»…

КОГДА-ТО Я И В ПОСТЕЛЬ МОЧИЛСЯ.
ТЕПЕРЬ НЕ МОЧУСЬ
Диоген, философ ( III в. до н.э.)

Диоген родился в греческой колонии Синоп на Понте Эвксинском (Черное море). Отец занимался трапезничеством, иначе, был денежным рыночным менялой — днями сидел на рынке за столом-трапезой и менял чужестранцам их монеты на ходовые местные. Это было вызвано тем, что в каждом греческом городе и иноземных государствах в обороте ходили различные монеты с определённым содержанием благородных металлов — золота и серебра, а также веса. Несведущему человеку их ценность определить было нелегко, как и наличие фальшивых денежных знаков, поэтому на каждом рынке нужны были свои трапезники. Чем они и занимались не без выгоды для себя.
Диогену как единственному сыну и наследнику судьбой уготовано было перенять опыт отца, обзавестись собственным делом. Но ему пришлось неожиданно оставить родительский дом, лучше сказать, бежать.
Будучи уже известной личностью Диоген пояснил друзьям причину:
— Я подделал нескольких монет. По глупости.
Возможно, этим занимался отец, а сын помогал, но в один памятный для юноши день его «прямо на рабочем месте» обвинили в мошенничестве, после чего в Синоп он больше никогда не возвращался.
Диоген признался, что однажды он побывал с отцом в Дельфах, священном для эллинов святилище Аполлона, где получил божественный оракул на свой вопрос, каким делом заняться по жизни: «Переоценивай ценности». По молодости, решил, что это совет «переоценивать монеты».
Кто-то его попрекал в содеянном; он ответил:
— Когда-то я и в постель мочился, а теперь вот не мочусь. Было время, когда я был таким, каков ты сейчас; зато таким, каков я сейчас, тебе никогда не стать.
— Но ведь жители Синопа тебя изгнали, что само по себе даёт причину стыдиться!
Диоген покачал головой.
— Несчастный! Я благодарен землякам за то, что по этой причине набрался ума и стал философом!
— Твои земляки осудили тебя скитаться!
— О нет! Это я их осудил оставаться дома!
Из Синопа с молодым Диогеном ушёл его единственный раб Ман, сопровождавший первое время. Когда понял, что хозяин не в состоянии прокормить даже себя, по дороге сбежал. Люди уговаривали Диогена объявить раба в розыск, а он отмахнулся:
— Не будет ли позорно мне, что не Ман нуждается в Диогене, а я нуждаюсь в Мане?
Он воспринял исчезновение раба не как имущественную потерю, а даже как некое обретение собственной свободы. Диоген всегда ценил свободу, глубоко презирал рабство, называя рабов «человеконогими». Когда кто-то спросил, почему именно «человеконогие», ответил:
— Оттого, дурная башка, что ноги у них — как у человека, а разума нет, как у тебя, коли задаешь такой вопрос.
Когда он увидел, как раб обувает хозяина, сказал хозяину:
— А теперь отруби себе руки — тогда будет понятно, зачем тебе нужен раб.
О рабстве Диоген имел собственное понимание, поскольку в молодости ему пришлось испытать все его тягости. Он плыл на корабле в Эгину, когда корабль захватили пираты, а команду с пассажирами увезли на Крит, где процветал известный в Средиземноморье невольничий рынок. Там работорговец, скупивший у пиратов пленных оптом, спросил Диогена:
— Что умеешь делать?
— Властвовать людьми, — чем заставил новых хозяев сомневаться в его разуме.
В большой рыночный день для лучшего обозрения покупателями рабов выставили на дощатом возвышении. Диоген заупрямился и сел на землю. Когда его спросили, что он имеет в виду, многозначительно ответил:
— Рыба на прилавке лежит, а не стоит. И всё равно на неё найдётся покупатель. Так и я знаю, что меня обязательно купит человек, которому я буду нужнее, чем он — мне.
Покупатели, наблюдавшие строптивость и острословие чудаковатого раба, отказывались даже давать за него свою цену. А Диоген с достойным видом продолжал сидеть на земле, время от времени поглядывая на прохожих.
Он увидел богато одетого человека, который, мельком взглянув на него, прошёл мимо. Но вдруг услышал за спиной:
— Удивительно, что, покупая горшок или блюдо, мы пробуем, как они звенят, а покупая человека, довольствуемся беглым взглядом.
Человек остановился и подошёл к Диогену, который уверенно заявил:
— Перед тобой раб. Но покупаешь ты не раба, а хозяина над собой. Потому что ты будешь обязан слушаться меня, как слушался бы врача или кормчего, если бы врач или кормчий были бы рабами.
Покупатель Диогена Ксениад оказался коринфянином; он искал воспитателя для сыновей. Позже Ксениад, довольный приобретением, говорил друзьям:
— В моем доме поселился добрый дух.
Диоген учил уму-разуму сыновей хозяина, который в итоге доверил ему вести всё домашнее хозяйство. Жители Коринфа, узнав о мудром рабе, предлагали Ксениаду продать его, выкупить и дать свободу «для блага города». Диоген обозвал их дураками:
— Не львам бывать рабами тех, кто их кормит. Но тем, кто кормит львов, быть их рабами, потому что дикие звери внушают людям страх, а страх — удел рабов.
Диоген, воспитывая сыновей хозяина, помимо обучал прочих наук ездить верхом, стрелять из лука, владеть пращой, метать дротики. В зале для физических упражнений, палестре, велел наставнику «закалять их не так, как борцов, но лишь настолько, чтобы они отличались здоровьем и румянцем». Дети Ксениада запоминали наизусть многие отрывки из творений поэтов, историков и самого Диогена; все начальные сведения он излагал им кратко для удобства запоминания. Наставник подростков говорил их отцу, что «образование сдерживает юношей, утешает стариков, бедных обогащает, богатых украшает». Он настаивал на том, чтобы «дома дети сами о себе заботились, чтобы ели простую пищу и пили воду, коротко стриглись, не надевали украшений, не носили ни хитонов, ни сандалий, а по улицам ходили без болтовни и разговоров, потупив взгляд». Обучал также охоте. Но «музыкой, геометрией, астрономией и прочими подобными науками Диоген пренебрегал, почитая их бесполезными и ненужными, ибо не звоном струн, не дуновеньем флейт — мужским умом стоят и дом и град»…
Когда воспитанники Диогена дети вошли в совершеннолетний возраст эфеба, отец из благодарности дал рабу из Синопа свободу.
***
Из Коринфа Диоген отправился в Афины — сердце Аттики, где издавна витал дух свободы и демократии, а над умами эллинов властвовал Антисфен, ученик Сократа. Диоген, случайно послушавший его речи, загорелся желанием стать таким же, как Антисфен — непримиримым борцом «с неправдой жизни». Но старый афинянин почему-то с недоверием отнёсся к чужаку из Синопа и при первой встрече обозвал обидными словами. Диоген, желая остаться при знаменитом философе в учениках, терпеливо сносил оскорбления. Был случай, Антисфен замахнулся на него палкой, а Диоген подставил голову и с покорностью произнёс:
— Бей! Но всё равно, ты не найдешь такой крепкой палки, чтобы прогнать меня, пока ты что-нибудь не скажешь.
Вероятно, за долготерпеливость Антисфен в итоге обласкал вниманием неординарного ученика, который среди афинской роскоши, беззаботности и порочности повёл самую простую жизнь.
Не получая материальной поддержки из дому — отец принародно отказался от сына-мошенника, — Диоген в Афинах немало страдал. Обычно зажиточные афиняне охотно приглашали философов в свои дома, «приобщаясь к мудрости великих мыслителей». Но это не касалось Диогена, «имеющего страсть обличения и вечного недовольства». Он не стеснялся говорить прохожим, что голодает. Однажды впав от такого состояния в уныние, заметил пробегавшую мимо мышку, кормившуюся крошками от его сухаря. Диоген пришёл в восторг:
— Смотрите, и при Диогене, оказывается, кормятся нахлебники-параситы! Моей мышке ни к чему все афинские роскошества; она не боится темноты, не ищет мнимых развлечений и не нуждается в подстилке.
Он обрадовано воскликнул:
— Из-за чего ты, Диоген, печалишься? Из-за того, что не можешь пировать с афинянами?
С этого дня Диоген обрел ясность философского духа. Он водрузил на голову венок из сосновых веточек, босой, в протёртой до дыр тунике ходил по городу и говорил афинянам, что заслуживает их внимания и почёта. Когда спрашивали, по какой причине, отвечал с достоинством:
— Я первый из вас победил бедность, изгнал тоску, страх и самое страшное чудовище — наслаждение. Я первый из мудрецов, кто догадался, что плащ можно не только носить, но и спать на нём.
По улицам философ ходил с палкой — отбиваться от назойливых собак — сумой с куском хлеба и глиняной чашей. Увидев, как мальчик ладонью черпал из родника воду и пил, Диоген воскликнул:
— Мальчику не понадобилась чаша! Он превзошел меня простотой жизни!
Тат же разбил свою чашу, с досадой приговаривая:
— Сколько же времени, глупый я человек, таскал лишний груз!
С тех пор даже чечевичную похлебку ел из выеденного до корки куска хлеба.
Чтобы не умереть с голоду, Диоген выпрашивал деньги у прохожих, хотя знал, что нищенство у греков презиралось. При этом говорил, чтобы они «не давали ему денег», а «отдали бы его деньги». Философ успокаивал себя тем, что «нищенская деятельность одной стороны есть часть добродетели и мудрости — другой стороны»… Однажды он просил подаяния у человека со скверным характером.
— Дам, если ты меня убедишь, — говорил тот человек.
— Если бы я мог тебя убедить, — ответил Диоген, — я убедил бы тебя удавиться.
Люди похвалили человека, который подал ему милостыню.
— А меня вы не похвалите за то, что я ее заслужил? — спросил Диоген.
По сути, совершал это Диоген только потому, что «почувствовал в себе великие силы, возрожденные мудрым словом, ощутил в душе глас божий — идти в народ, убеждать людей стать Человеком… Ибо именно он оказался лишенный крова, города, отчизны, живущий со дня на день нищий странник».

https://ichef.bbci.co.uk/images/ic/1200×675/p01gn07m.jpg

В Афинах никто не давал странному бродячему философу пристанища в доме; его сторонились, остерегаясь неприятных выходок, зависящих от странностей его характера. Он сам устроил себе жильё, как посчитал нужным. Возле храма богини-матери Кибелы подобрал брошенный кем-то пифос — вместительный кувшин для вина или зерна. Намереваясь закалять тело, летом отлёживался на обжигающе горячем песке, а зимой обнимал холодные статуи. Благодаря крайним аскетизмом Диоген ограничил свои физиологические потребности, приучив организм удовлетворяться примитивными удовольствиями. При этом «был здоров телом и светел лицом, всегда имел весёлое настроение, был необычайно остроумен».
Случалось, мудрец вёл себя непристойно: привлекая внимание праздной публики к себе, «испражнялся и бросал в людей это же самое, или, не стесняясь, занимался рукоблудием, говоря: «Что естественно, то не бывает постыдным!». Но афиняне не обижались на него, как обычно реагируют на чудака, идиота. Когда один неразумный мальчишка разбил камнем его жилой пифос, обидчика строго наказали, а Диогену подарили другой сосуд, почти новый, вместительный и очень прочный.
Он никогда ничем серьезно не болел, имел необходимые задатки неплохого атлета. Но когда ему предложили участвовать в атлетических состязаниях, с достоинством ответил:
— Я стараюсь победить в борьбе с пороками человека.
Он любил посещать Олимпию в дни Всегреческих игр. Во время состязания бегунов-гоплитов Диоген в нарушение всех норм и правил бежал сзади и громко кричал:
— Я победил всех на играх силой своей калокагатии — идеальным сочетанием внешней и внутренней красоты человека.
В другой раз, заметив в толпе гостей Олимпии богато одетых юношей с Родоса, Диоген воскликнул:
— Это спесь! — а когда столкнулся через некоторое время со спартанцами, одетыми в поношенные и потрепанные одежды, выкрикнул:
— Это тоже спесь, но иного рода!
Диоген часто заявлял людям:
— Хочу быть пророком правды и свободы слова!
У странного философа со временем появились не только любопытные слушатели, но ученики и поклонники. Они ходили за ним толпами, подкармливали, ловили каждое слово, записывая вслед каждую мудрость, с обожанием слушали, как он ворчит или ругается, спорили меж собой по поводу того, как понимать, что он сказал. И наконец, «отказавшись следовать правилам и законам, поскольку они придуманы людьми», решил Диоген, что пора ему отправляться в странствия по городам Греции.
Обычно летнюю жару Диоген пересиживал в Коринфе, где любимым местопребыванием его «школы» стала кипарисовая роща Кранейон. Здесь на зеленой лужайке Диоген любил нежиться на солнышке обнажённым, очаровывая своими занятными речами учеников:

… На вопрос, что в людях самое хорошее, он отвечал:
— Свобода речи. Для меня природа не ценнее, чем обычай. Надо вести такую жизнь, какую вёл Геракл, выше всего ставя свободу.
… Он старался привить людям отвращение к наслаждениям, убеждая, что «само презрение к наслаждению благодаря привычке становится высшим наслаждением; и как люди, привыкшие к жизни, полной наслаждений, страдают в иной доле, так и люди, приучившие себя к иной доле, с наслаждением презирают самое наслаждение».
В Коринфе, по преданию, философ встретил молодого македонского царя Александра, «не ощущая трепета перед величием, попросил не заслонять ему солнца». В это время Диоген грелся в солнечных лучах на морском берегу. Спросил царя, зачем он всё время воюет, вместо того, чтобы отдыхать, как он. Получив ответ, что царь Александр будет отдыхать после того, как закончит намеченный поход на персов, Диоген удивился:
— Сумасшедший! — воскликнул он. — Зачем тебе это надо? Я отдыхаю уже сейчас, не завоевывая всего остального мира. Если ты хочешь отдохнуть в конце, не лучше ли будет тебе это сделать в начале?
На обратном пути молодой царь долго молчал, а потом неожиданно произнес: «Как бы я хотел бы быть Диогеном, если бы не был царем»!»
Диоген разговаривал с учениками на разные темы, и на всё у него было особое мнение. Алчность он называл «матерью всех бед». Добродетельных людей — «подобиями богов, а любовь — делом бездельников». На вопрос, что есть в жизни горестного, отвечал:
— Старость в нищете.
На вопрос, какие звери опаснее всего кусаются, говорил:
— Из диких — сикофант (доносчик), а из домашних — льстец.
Вкрадчивую речь называл «медовой удавкой, желудок — Харибдой жизни». На вопрос, почему у золота такой нездоровый цвет, сказал:
— Потому что на него делается столько покушений.
О влюбленных говорил, что они «мыкают горе себе на радость»; будто «всё в мире принадлежит мудрецам, а мудрецы — друзья богов; а у друзей все общее; стало быть, все принадлежит мудрецам».
Он не признавал знатного происхождения, славу и прочее подобное, ибо, по его словам, «всё это есть прикрасы порока». Говорил, что «жены должны быть общими», и отрицал законный брак: «кто какую склонит, тот с тою и сожительствует; поэтому же и сыновья должны быть общими».
Высказывался о демагогах и политиках, что они «прислужники толпы, а их головные венки — прыщи славы».
Призывал, что «исследовать нужно то, что у тебя и дурного и доброго в доме случилось».
Молодым не советовал поучать старца, ибо это «всё равно, что лечить мертвеца».
Считал, что «полезно причинять муки своим завистникам — для хорошего настроения».
Презирал тех, кто утоляет жажду не водой, а вином, ибо «это даже безрассуднее скотства».
Диоген обладал поразительной силой убеждения. Никто не был способен противостоять его убийственным по доказательствам доводам. Некто Онесикрит из Эгины послал в Афины одного из двух своих сыновей, Андросфена, по своему делу. Тот случайно послушал речи Диогена и остался в Афинах, чтобы стать его учеником. Встревоженным долгим отсутствием отец послал за ним старшего сына Филиска, но и Филиск оказался во власти мудрости Диогена — тоже не вернулся домой. Тогда в Афинах появился разъяренный отец непослушных сыновей, но и он, послушав, о чём и как говорит Диоген, остался вместе с сыновьями заниматься философией.
Фокион, афинский оратор и государственный деятель, тоже считал за честь, видеть себя учеником Диогена, также и политик Стильпон из Мегар, и другие известные личности Греции.
***
Однажды Диоген в обеденное время закусывал в портовой харчевне, полной простого люда. Мимо проходил Демосфен, афинский политик и оратор. Диоген заметил его и окликнул, предложив присоединиться к трапезе. Демосфен сделал вид, что не увидел Диогена; прошёл дальше, и тут же услышал окрик философа:
— Ты оратор, Демосфен, а все ораторы есть только рабы толпы. Тебе стыдно зайти в эту харчевню? А между тем твой господин, простой народ, ходит сюда ежедневно!
Диогену был неведом страх перед правителями, властью. Когда Александр Македонский находился в походе на Персию, он прислал в Афины к Антипатру, своему наместнику в Греции, письмо с человеком по имени Афлий («Жалкий»). При том, что греки ненавидели македонян, но боялись высказать, Диоген на площади бесстрашно кричал при гражданах:
— Явился Жалкий к жалкому от жалкого с жалким!
Когда умер Александр, в силу вошел его полководец Кратер, который прислал к философу слугу с требованием явиться к нему, объяснив, что «намерен за пиршественным столом с друзьями послушать мудрого человека». Диоген наотрез отказался:
— Передай своему хозяину, что, по мне уж, лучше лизать соль в Афинах, чем упиваться в пышных застольях Кратера.
Ещё один военачальник Александра, Пердикка, наслышанный о необычной мудрости Диогена, провозглашённый царем Македонии, грозился казнить Диогена, если тот не явится к нему. Диоген ответил его посланцу:
— Хуже было бы, если бы твой царь объявил, что ему и без меня хорошо живется.
***
Если бы в античности была заведена «Книга рекордов Гиннеса», то Диоген из Синопа по количеству сочиненных о нём анекдотов и всякого рода небылиц занял бы достойное место:
…Диоген просил подаяния у статуи; на вопрос, зачем он это делает, ответил:
— Чтобы приучить себя к отказам.

…Увидев однажды женщину, непристойным образом распростёршуюся на полу перед статуей бога, и желая избавить её от суеверия, Диоген подошел сзади и сказал:
— А ты не боишься, женщина, что, быть может, бог находится позади тебя, ибо все полно его присутствием, и ты ведешь себя непристойно по отношению к нему?

… Видя, как кто-то совершал обряд очищения, сказал:
— Несчастный! ты не понимаешь, что очищение так же не исправляет жизненные грехи, как и грамматические ошибки».

… Он порицал людей за их молитвы, утверждая, что «они молят не об истинном благе, а о том, что им кажется благом». Ругал их за неискренность в молитвах:
— Люди! При жертвоприношении вы молите богов о здоровье, а на пиру после жертвоприношения объедаетесь во вред здоровью!

… Торговец снадобьями Лисий, имея зло на Диогена, спросил его, верит ли он в богов. «Как же мне не верить в богов, — отвечал Диоген, — когда тебя я иначе, и назвать не могу, как богом обиженным!

… Он часто объявлял во всеуслышание, что боги даровали людям легкую жизнь, а люди омрачили её, придумав для себя «сладкую жизнь»: медовые сласти, благовония и прочие нежности.

… Однажды Диоген увидел, как храмовые служки вели на суд человека, укравшего из сокровищницы дарованную паломниками чашу. Он крикнул вслед:
— Вот большие воры ведут мелкого!

…Когда кто-то задел его бревном, а потом крикнул: «Поберегись!» — Диоген спросил:
— Ты хочешь еще раз меня ударить?

…Увидев на доме известного мота и распутника надпись «Продается», сказал:
— Я так и знал, что после стольких попоек ему нетрудно изрыгнуть своего владельца.

…Афинянин обратился к Диогену с просьбой избавить его от дурных снов, после которых болит голова и сильно нездоровится. Диоген сказал:
— Кто боится недобрых снов, тот должен заботиться не о том, что им приходит в голову ночью, а беспокоиться о том, что они делают днем.

…На вопрос, в какое время дня нужно принимать пищу, чтобы не навредить здоровью, Диоген ответил:
— Кто богат, может кушать, когда захочет, а кто беден – когда может.
Зато «пожалел» царедворцев и прихлебателей правителей:
— Вот уж несчастен тот счастливец при дворе, кто и завтракает и обедает, когда это угодно царю!

…Диоген смеялся над теми людьми, кто верил во всякого рода предсказания и толкования снов:
— Когда я вижу правителей, врачей или философов, то мне кажется, будто человек — самое разумное из живых существ, но когда я встречаю снотолкователей, прорицателей или людей, которые им верят, то мне кажется, будто ничего не может быть глупее человека.

…Увидев, как две женщины о чём-то оживленно разговаривали на улице, Диоген сказал:
— Смотрите, как одна гадюка у другой берет яд взаймы.

… Увидев женщин, удавившихся на оливковом дереве, он воскликнул:
— О если бы все деревья приносили такие плоды!

…Диоген, заметив на рынке, как старуха смотрелась в зеркало, примеривая украшения, сказал:
— Если для живых наряжаешься — ты уже опоздала, а если для мертвых — то поторопись!

…Диоген часто ругал афинян за то, как они живут и общаются друг с другом. На вопрос, где он видел в Греции хороших людей, обычно отвечал: «Хороших людей – нет нигде, а вот хороших детей полно в Спарте». Тогда ему говорили с обидой:
— Если ты всё время ставишь нам в пример лакедемонян и спартанцев, тогда почему ты сам не отправляешься туда, а живешь в Афинах?
— Врачи обыкновенно посещают больных, а не здоровых» — отвечал Диоген.
А когда Диоген возвратился в Афины из Спарты, у него спросили, какая разница между Спартой и Афинами; он сказал:
— Я побывал на мужской половине, а сейчас попал в женскую.

…Приезжий грек с побережья Понта Эвксинского надумал брать у знаменитого философа уроки. Диоген согласился, предложив провести с ним пока один день, ничему не удивляясь. Повёл на рынок, купил сырую рыбу, которую дал ему в руки, и велел с ней ходить за ним следом. Поначалу человек согласился, но скоро бросил, и рыбу, и Учителя — застыдился, испугался насмешек. Спустя некоторое время Диоген вновь повстречал его и со смехом сказал:
— Разве не печально, что нашу с тобой дружбу разрушила какая-то рыба!

…Один софист, «учитель мудрости», намерился зло пошутить над Диогеном, применив «философский» приём:
— Ты согласен, Диоген, что я — это я, а ты — это ты?
— Согласен.
— Выходит, я — не ты?
— Согласен.
— Я — человек; стало быть, ты — не человек, — завершил свой хитрый замысел софист.
— Отлично! — сказал Диоген. — А теперь повтори-ка то же самое, начав не с себя, а с меня.

… На вопрос, какое вино ему вкуснее пить, он отвечал:
— Чужое.
***
Диоген утверждал, что проживёт достаточно долго. Наверное, потому был равнодушен к смерти и погребению. Когда сильно заболел, не стал звать врача, а, едва передвигая ноги, добрёл до знакомого ему гимнасия, где, увидев сторожа, упал и сказал:
— Когда заметишь, что я уже не дышу, бросишь меня в тот ручей.
Отлежавшись на этот раз, пришёл всё же в норму и прожил еще долго.
На вопрос, есть ли у него раб или рабыня, он коротко отвечал:
— Нет, потому что рабы мне не нужны.
— Кто же тебя похоронит, если ты умрешь?
— Тот, кому понадобится моё жилище и мои вещи.
Диоген страдал болями в плече — то ли из-за раны, то ли по другой причине. Однажды, когда Диоген особенно сильно мучился, кто-то из его недоброжелателей насмешливо спросил:
— Отчего тебе не оставить жизнь, чтобы избавиться от страданий?
Философ ответил:
— Люди, которые знают, что надо делать и говорить, должны жить. А вот тебе, поскольку ты не имеешь понятия об этом, самое подходящее дело — умереть. Я же — знающий, что надлежит говорить и делать, — поэтому я должен жить.
Несмотря преклонный на возраст, Диоген умирать не собирался, Он вообще не боялся даже насильственной смерти. Во время сражения при Херонее греков с македонянами раненый Диоген попал в плен; его привели к царю Филиппу и на вопрос, чем занимается, ответил:
— Слежу за твоею ненасытностью.
Изумленный дерзким ответом, царь отпустил пленного афинянина.
На вопрос, является ли смерть злом, Диогена ответил:
— Как же может она быть злом, если мы даже не ощущаем её присутствия?

По жизни Диоген был азартный спорщик. Когда ему исполнилось восемьдесят лет, он «на спор» съел сырого осьминога. По этой причине сильно заболел. Его успокаивали, уговаривали не отчаиваться и не бояться загробной жизни. Диоген встрепенулся и с раздражением спросил:
— Тогда почему ты сам не умираешь?
Смирившись с неизбежным, понимая, что дни его сочтены, сказал близким:
— Философия дала мне возможность иметь готовность ко всякому повороту судьбы. Так что я готов умереть, но когда умру, бросьте меня без погребения.
— Как! На съедение хищникам и стервятникам? — удивились люди.
— А положите рядом палку — я буду отгонять их.
— Ты разве почувствуешь?
— А коли не почувствую, то, какое мне дело до грызущих меня зверей? — спокойно завершил необычный разговор философ.
Умирая «в результате быстротечной холеры», на вопрос, как его похоронить, сказал:
— Лицом вниз.
— Почему?
— Потому что скоро нижнее станет верхним, — доверительно ответил философ: так он сказал потому, что Македония уже набирала силы и из слабого государства становилась мощной.
Говорили, умер Диоген почти девяноста лет от роду. Под конец жизни перебрался в Кранейон — гимнасий под Коринфом. Однажды ученики, пришедшие поутру к Диогену, увидели, что он лежит, закутавшись в плащ; подумали, спит, хотя знали, что он не страдал сонливостью. Когда откинули плащ, увидели, что Учитель не дышит, и решили почему-то, будто «сделал он это умышленно, чтобы незаметно уйти из жизни»…
Ученики спорили между собой, кому выпадет честь хоронить его, чуть ли не до драки; вмешались их родители и старейшины Коринфа; указали похоронить Диогена возле ворот, ведущих к перешейку Истм. На могиле поставили каменный столб, на столбе — изваяние собаки из белого мрамора. Впоследствии коринфяне Диогена почтили его медными изображениями и надписью:
«Пусть состарится медь под властью времени – все же
Переживет века слава твоя, Диоген:
Ты нас учил, как жить, довольствуясь тем, что имеешь,
Ты указал нам путь, легче которого нет».

Граждане Синопа, изгнавшие когда-то Диогена из города, узнав о его смерти, догадались, кого лишились. Затребовали прах к себе, обещая устроить пышные погребения. Многие города Греции желали поставить хотя бы памятник Диогену, будто земляку, оспаривая у Афин и Синопа честь называться родиной знаменитого философа.
В Синопе долгое время возвышался памятник из меди с надписью:
«Время точит камень и бронзу,
а слова Диогена живут вечно!
Ты учил нас обходиться малым
найти счастье!»

ДУША ИЗВРАЩЕНА ЖАЖДОЙ СЛАВЫ
Дион Хрисостом, философ (I в.)

Дион родился в римской провинции Вифиния; средства семьи позволили ему получить риторическое и философское образование. Оказавшись в Риме он вместо того чтобы занять доходную административную должность при дворе, куда его пригласил император Домициан, увлекся философией стоика Руфа Музония. Отказ не простили, Диона изгнали за пределы Империи, запретив даже возвращаться на родину, пользоваться наследованным имуществом и доходами с него. Так Дион оказался странствующим, по сути, нищенствующим философом, проповедуя стоицизм, за что получил имя Хрисост («Златоуст»). На скитания ушли тридцать лет, Дион побывал даже в Скифии.
Император Нерва, сменивший Домициана, поручил вернуть Диона в Рим, осыпал милостями. После смерти Нервы император Траян продолжил покровительство над философом, находился в доверительных отношениях с ним. Отправляясь в дорогу, нередко приглашал в свою повозку, «чтобы беседовать с ним о философии, но часто не понимал ни слова из того, что ему говорит Дион». По этой причине раздражался, говорил, «что подобные понятия не красят философию». Но мудрый Дион Златоуст всегда оставался непреклонным в собственном мнении на многие, казалось, привычные вещи.
Например, он был единственный из философов, кто осуждал проституцию и говорил об этом императору:
… Разврат происходит не на глазах у всех и не открыто, а в богатых домах, или в роскошных беседках, построенных в садах и пригородах, в разукрашенных гротах и очаровательных рощах; да и случается это уже не с бедными дочками из неимущих семей, нет, это — богатые дочери богатых родителей, воспитанные по-царски и имеющие в своем доме столько дорогих и великолепных вещей, сколько не найти в общественных зданиях.
… Разве распутники удержатся от совращения и развращения юношей и станут соблюдать ту границу, которую ясно поставила сама природа? Разве испытав все возможные способы удовлетворения своей похоти с женщинами, они, пресыщенные наслаждениями, не станут искать иных форм разврата, более острых и беззаконных? Соблазнять женщин — даже свободнорожденных — и девушек оказалось делом легким и не требующим большого труда от охотника, который выходит на эту охоту, владея богатством; тот, кто поведет осаду даже против самых уважаемых женщин и против дочерей уважаемых отцов, используя уловки Зевса и неся в руках золото, никогда не потерпит неудачи.
… Относительно сводников и сводничества не следует выражаться сдержанно и двусмысленно, а надо как можно резче и суровее осудить их и настаивать на том, чтобы ни бедняк, ни богач не прибегали к этому осуждаемому всеми занятию, извлекая выгоду из чужой наглости и распущенности; ради наживы они устраивают любовные связи, в которых нет любви, и служат похоти, не вызванной страстью.
…То, что делают сводники, гораздо постыднее и грязней занятия тех, кто случает лошадей или ослов; ведь они сводят друг с другом не животных, соединяющихся охотно и не испытывающих при этом стыда, нет, они людей, чувствующих стыд и отвращение, отдают в руки других людей, похотливых и необузданных, для бесцельного и бесплодного телесного общения, ведущего к гибели, а не к зарождению жизни.
… Если же правитель увидит, что старые обычаи и пороки въелись издавна, то и в этом случае пусть он не оставляет их без внимания и наказания. Но примет все возможные меры, чтобы карать сводников; ведь всякое зло никогда не пребывает неподвижным — оно всегда распространяется и становится все более наглым, если не встречает препятствий.
… Дерзости, поощряемой попустительством, трудно поставить такой предел, которого она из страха не решилась бы нарушить, но, начинаясь с чего-то незначительного и дозволенного, она приобретает такую силу и мощь, что уже не останавливается ни перед чем.
… Пора прежде нам подумать и о следующем: позорный, открытый разврат, распространяющийся на наших глазах бесстыдно и беспрепятственно, открывает путь к скрытым и тайным покушениям на честь женщин и мальчиков из хороших семей; эти покушения совершаются все более дерзко и безнаказанно — ведь стыдливость пользуется всеобщим презрением, а это отнюдь не ведет, как думают некоторые, к воздержанию от подобных преступлений и искоренению их.
… Мужчин уже не влечет то, что можно купить задешево, и они гоняются как раз за тем, что запрещено, что связано с опасностью и с большими расходами.
… Человек, ненасытный в своих страстях, не встречая отпора и сопротивления на этом поприще, начинает презирать легкий успех и любовь женщин, слишком просто достающуюся ему и по-женски нежную. Он переходит к погоне за юношами; ему хочется опозорить тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники, и он надеется испытать с ними какой-то новый вид наслаждения, более трудно достижимый; он уподобляется любителям вина и пьяницам, которые долго и непрерывно пили несмешанное вино, уже не хотят пить его и искусственно возбуждают жажду потогонными средствами, солеными и острыми кушаньями.

После замечаний и предупреждений, полученных от императора, Дион не стал испытывать судьбу. Покинул «развратный Рим», чтобы вернуться в родной город Прус, которому Траян по его просьбе успел предоставить немало льгот. Здесь философ истратил большую часть личных денег на то, «чтобы сделать город ещё более прекрасной, а его жителей — благороднее нравами».
На родине Дион отдал последние годы, сочиняя речи против суеверий, пороков и роскоши в обществе. Нападками на порочную, по его мнению, систему рабовладения, он здорово рисковал жизнью:
… Почти у всех людей душа так глубоко извращена жаждой славы, что им желанней слышать, как на всех углах кричат об их ужасных несчастьях, нежели остаться безвестными, но зато благополучным.
… Люди страстно жаждут, чтобы как можно больше было о них разговоров, а каких именно – это им все равно.
… Большинство людей ничего не знают в точности, а только повторяет, что твердит молва, даже если они современники событий; что же до следующего и третьего поколений, то уж они и вовсе ни о чем не имеют понятия и, что им ни скажут, все охотно принимают на веру.
… Теперь человеколюбие проявляют с большим разбором: если хорошенько приглядеться, то всякие добрые услуги и любезности ничем не отличаются от лести и подкупа и по большей части оказываются с расчетом на немалую прибыль; да, пожалуй, теперь все это — клянусь Зевсом! — еще хуже прежнего, как и все остальное.
… Все занятия, которые вредят телесному здоровью или наносят ущерб силам, приучая к безделью и сидячему образу жизни. Все, которые воспитывают в душе подлость и низость, или по какой-либо иной причине оказываются бесполезными и ненужными, ибо берут свое начало в распущенности и расточительности городской жизни, все они не заслуживают, собственно говоря, даже названия «занятий» или «работ».
… Если тот или иной труд сам по себе не является недостойным, и не грязнит душу, если он не вредит здоровью, расслабляя тело и ведя за собой, помимо разных прочих болезней, вялость и изнеженность вследствие слишком спокойного образа жизни, и, наконец, если он дает достаточный заработок для прожития, то люди, тщательно и усердно занимающиеся таким трудом, не дадут богачам повода прилагать к ним ходячее название «неимущих»; скорее именно они-то и будут теми, кто создает «имущество» богачей, а сами они тоже будут иметь для себя все, что им необходимо и полезно.
… Краски и благовония, изысканные прически женщин и мужчин, — в наше время почти одни и те же, — разукрашивание не только одежд, но даже волос и кожи с помощью румян, белил и других различных средств, дабы показаться моложе своих лет и создать о себе ложное представление, — далее, украшение крыш, стен и полов в домах то красками, то дорогими камнями, то золотом, то слоновой костью и, наконец, скульптурные изваяния на самих стенах — все это хорошо было бы совсем изгнать из городов.

Несмотря на общепризнанный авторитет Гомера, Дион доказывал, что Троя не существовала: «Из людей Гомер был самым отчаянным вралем и, когда лгал, проявлял не меньше спокойствия и важности, чем когда говорил правду».
Философ защищал деревню перед городом, выступал против запустения в сельском хозяйстве и обнищания разоренных поборами крестьян. В то же время прославлял бедность как единственный путь к добродетельной жизни:
… Бедность поистине священна и неприкосновенна и что никому нет охоты грабить бедняка, не то что иных людей, носящих пышные знаки отличия.
… Бедняки в своих словах и делах и в своих взаимных отношениях, а также во всем своем образе жизни, благопристойном и соответствующем природе, во всем этом превосходят богатых людей. Они гораздо охотнее раздувают огонь на своем очаге, чем богачи, они никогда не откажутся вывести путника на верную дорогу — совесть не позволила бы им поступить иначе; часто они охотно делятся тем, что у них есть. Между тем ни один богач не даст пострадавшему от кораблекрушения не только пурпурного покрывала своей жены или дочери, но даже какой-нибудь плохонькой одежки; будь у него хоть тысячи плащей и хитонов, он не даст и накидки одного из своих рабов.
… Деньги не стоит закапывать в землю, прятать — ведь они же не растут! Человеку бедному, если он добропорядочен, хватает того, что он имеет, и для восстановления собственного здоровья при болезнях, не слишком тяжелых (например, при той болезни, которая случается с непривыкшими к безделью людьми, когда они объедятся), и для подарков гостям — подарков, которые даются охотно и не вызывают недоверия у получающих.
… Разве не бессмысленно восторгаться богатством и стремиться обладать им? Величайшим благом, получаемым от богатства, является возможность делать подарки гостям, и если к тебе в дом пожалуют люди, привыкшие к роскоши, принять их и поднести им такие дары, какие им более всего будут по сердцу.
… Бедность не является непреодолимым препятствием к тому, чтобы вести жизнь, достойную свободного человека, желающего работать своими руками; напротив, она побуждает его к труду и к деятельности, гораздо более честной и полезной, более соответствующей природе, чем те дела, на которые обычно богатство толкает большинство людей.
… Людям, не имеющим никакого иного имущества, кроме собственного тела, действительно трудно выдержать такого рода жизнь, тем более что мы не предлагаем им никакого подходящего занятия и не указываем им, откуда они могли бы извлечь средства к жизни. Итак, мы, пожалуй, вынуждены прийти к выводу, что следует изгонять из города этих добропорядочных неимущих, чтобы города, как говорит Гомер, стали «благоустроенными» и были населены только состоятельными людьми; внутрь городских стен мы, как видно, ни одного свободного работника впускать не будем. Но что же нам, однако, с ними делать? Расселить их по стране? Хотя не было бы никакой беды, если все они в конце концов стали бы деревенскими жителями.
… Поскольку мы не признаем бедность столь страшным злом и несчастьем и, более того, полагаем, что для многих людей она является более благоприятным условием жизни, чем богатство, то и насмешки над перечисленными занятиями следует пропускать мимо ушей так же, как и насмешки над самой бедностью.
… Богатство не делает тех, кто им владеет, ни гостеприимнее, ни вообще добрее; напротив, в большинстве случаев они жаднее и скареднее бедняков.
… Бедняку следует заниматься ремеслом, где надо ловко владеть руками, но не следует слишком ловко владеть языком и законами. Мы не должны допускать, чтобы кто-нибудь из бедняков стал таким человеком; пусть предоставят это другим… Для людей, желающих работать своими руками, имеется множество способов достаточно заработать себе на жизнь, притом способов не унизительных и никому не приносящих вреда.

После себя Дион оставил более восьмидесяти записанных речей, считающиеся образцами эллинской софистики. Почти все его сочинения наполнены биографическими моментами и социальными зарисовками своего времени. Он придавал большое значение силе слова: «Поистине, род человеческий готов лишиться чего угодно, но не голоса и речи; в этом одном уже неизмеримое его богатство. Величайшей мощью и силой обладает человек в изображении всех явлений с помощью слова. Поэтому искусство поэтов самобытно и несокрушимо».
В своём миропонимании Дион Златоуст допускал существование религии — языческой или христианской, — но только «ради общественного спокойствия и внутреннего совершенства верующих». Но можно Диона охарактеризовать атеистом за эти слова:
…Мы не можем знать, что есть Бог, однако обладаем врожденным нам убеждением в его существовании и чувствуем, что философия без религии темна и безнадежна.

ТОЛЬКО СУМАСШЕДШИЙ ДОМОГАЕТСЯ ВЛАСТИ
Еврипид, поэт (V в. до н.э.)

Мудрецы называли Еврипида философом, поэты — трагиком, хотя он считал себя «опечаленным эллином», одержимым несбыточной мечтой дожить до той поры, когда между греками исчезнут жестокие братоубийственные войны и люди устремятся к обретению обычного земного счастья, живя в согласии с Природой и богами…
Еврипид — автор более девяноста трагедий, среди которых: «Медея», «Ипполит», Ифигения», «Гекуба», «Андромаха», «Троянки», «Елена», «Ион», «Просительницы», «Гераклиды», «Финикиянки», «Алкестиада», «Электра», «Вакханки», «Орест».
Будущий трагедийный поэт не отличался знатным происхождением. Отец Мнесарх торговал на рынке всякой всячиной, часто не всегда удачно. Однажды за неуплату долга он сидел на городской площади, накрытый «корзиной позора», как предписывал закон, — до уплаты долга. Но эти обстоятельства не помешали родителям дать сыну необходимое для своего времени воспитание, как морально-этическое, так и физическое. Юный Еврипид мечтал стать знаменитым философом в окружении учеников и почитателей. Поэтому брал уроки у видного материалиста Анаксагора, смело утверждающего, что Солнце и Луна не боги, а планеты, как и другие светила на небе — гигантские раскаленные куски железа. Будущий поэт был учеником и другом Сократа, познавал риторическое искусство у знаменитого софиста Продика.
Во время оккупации персами Афин многие горожане с семьями укрылись на соседнем острове Саламин. Мнесарх с семьёй вместе с другими афинянами был там же. Еврипиду в это время исполнилось восемнадцать лет; уединенная природа острова неожиданно вдохновила его на сочинение поэмы. С тех пор увлечение стало смыслом его жизни. Уроки добродетельной мудрости не прошли даром: первую драму назвал «Меланипп-философ», где изложил собственное восприятие мира богов и людей. С тех пор любая трагедия Еврипида отличалась от других авторов глубоким философским смыслом. Не зря его признавали греки великим философом в поэзии.
В афинском доме поэта читал свой трактат Протагор с утверждением, что «человек — мера всех вещей: существующих — что они существуют, несуществующих — что они не существуют». Вольнодумец Протагор сомневался в том, что есть боги: «Я не знаю, существуют ли боги, потому что слишком многое препятствует такому знанию! — говорил, — А если они существуют, то каковы они». Для Еврипида это было не в новинку — философы рассуждали о многом, — но именно в тот момент среди афинян впервые поползли слухи о его безбожии. С этого дня у известного поэта появились враги, которые всячески мешали ему получать престижные места на регулярных поэтических состязаниях в Афинах. Свой первый победный приз он получил лишь на пятом подобном мероприятии.
По отзывам современников, Еврипид имел вид нелюдимого человека мрачной наружности. Хотя на самом деле он всегда был занят сочинением своих трагедий, а трагедии, известно, к веселости и общительности не располагают. Отсюда его восприятие малознакомыми людьми.
Еврипид был первый из греков, кто завёл домашнюю библиотеку с хорошим содержанием книг и рукописей авторов прошедшего и своего времени; с него брали пример другие уважаемые граждане. Он был дважды женат: от жены Хариллы у поэта было три сына; с ней развелся; вторая, Мелитто, оказалась ветреной особой — она оставила мужа в трудную пору его жизни. В итоге Еврипид «ненавидел всех женщин» и души не чаял в собственных сыновьях; любил всех детей, беспокоясь об их будущем.
Однажды на Еврипида поступил донос афинянина Гигиаойнона, обвинявшего поэта в «нечестии»; был затеян судебный процесс, который не привёл к осуждению по причине того, что в качестве доказательств вины на суде приводились слова героев его трагедий! Это навело Еврипида на мысль, что в Афинах его перестают понимать, поле его профессиональной деятельности неумолимо сужается. Так и случилось: на очередном состязании поэтов его «Троянки» афиняне не восприняли, отдав оливовый венок победителя весьма слабому автору Ксеноклу. Еврипид обиделся и, несмотря на преклонный возраст, отбыл в Македонию, где его с восторгом принял царь Архелай, большой любитель эллинской культуры. На прощание Еврипид пожаловался друзьям:
— Существует ли более сильное и более мучительное страдание, чем бегство из родной страны?
В Македонии беглый поэт прожил восемнадцать счастливых месяцев своей жизни, успев до смерти написать несколько трагедий, среди которых наиболее известные — «Архелай», «Вакханки», «Ифигения в Авлиде». Ещё поэму «Хрисипп», посвященную «милому другу Агафону», с которым появился во дворце македонского царя.
Через год сын Еврипида поставил в Афинах его драмы, получив за отца все призы победителя. С тех пор не было в Афинах и во всей Греции популярнее поэта, чем гонимый и непонятый ранее Еврипид. Из года в год ставились его пьесы, забывая о постановках произведений других авторов.
По словам Гёте, «после Еврипида не родилось еще ни одного драматурга, достойного подавать ему туфлю»… Можно этому высказыванию верить, ибо трагика такого масштаба Греция никогда больше не имела. Еврипид писал трагедии, по той причине, что был сам трагичен, и трагичным было его время, восприятие окружающего мира. Поэт передал свою боль за жизнь на земле, собственное одиночество среди людей, свою беззащитность перед произволом и гордую дерзость человека, бросающего вызов Злу с надеждой на победу Добра:

…Не может родившийся слепым, поскольку он слеп, получить восприятие цветов, а также родившийся глухим — звука; точно таким же образом и неискушенный не может воспринять воззрений искусства, в котором он неискушен
…Блажен, кто познал науку, не обращая ее ни во вред согражданам, ни на несправедливые дела, но созерцает нестареющий порядок бессмертной природы, – как, где и откуда он возник.
…Если бы всем одно и то же казалось вместе прекрасным и мудрым,
То не было бы среди людей враждующего спора.

…У истины всегда простые речи,
Она бежит прикрас и пестроты,
И внешние ей не нужны опоры,
А кривды речь недуг в себе таит,
И хитрое потребно ей лекарство.

…Да, наша жизнь лишь тень: не в первый раз
Я в этом убеждаюсь. Не боюсь
Добавить я еще, что, кто считает
Иль мудрецом себя, или глубоко
Проникшим тайну жизни, заслужил
Название безумца. Счастлив смертный
Не может быть…

…От дара подлых рук добра не жди —
Ведь всем тиранам свойственна болезнь
Преступной недоверчивости к другу.

…Там, где народ у власти, выдвиженью
Он рад бывает новых сильных граждан,
А самодержец в этом видит зло
И наилучших, в ком приметил разум,
Уничтожает, трепеща за власть.

…Люди, жалкий род!
Что точите вы копья для убийства
Взаимного? Довольно! Без тревог
Блюдите мирно города свои.
Жизнь коротка — так надобно уметь
Ее прожить легко и беззаботно.

…И жизни смерч,
Как в поле ураган, шумит не вечно;
Конец приходит счастью и несчастью…
Жизнь движет нас бессменно вверх и вниз,
А смелый – то, кто не утратит веры
Средь самых тяжких бедствий: только трус
Теряет бодрость, выхода не видя…

…Увы, зачем нам, смертным, стать нельзя
Вновь юными и стариться вторично!
Коль что-нибудь бывает худо в доме,
Устроим все по-новому, подумав,
Иначе в жизни. Если бы давалась
Нам два раза и молодость и старость,
Могли бы мы ошибки жизни первой
Исправить…

…От укуса
Змеиного лекарства знает ум
Божественный для смертных, и ехидны,
И пламени загладятся следы, —
Лишь женщина неисцелимо жалит.

…Нам надлежало бы собраться и плакать вокруг новорожденного, который идет навстречу стольким бедствиям, и радоваться над тем, кто умер, успокоившись от печалей, и провожать его радостными словами.

…Кто знает: может, то, что мы зовем
Кончиной, есть начало новой жизни,
А жизнь есть смерть? Хотя бы потому,
Что человек, когда живет, несчастен,
А только лишь дыханье отлетит,
Нет для него ни горести, ни скорби.

ОКО ЗА ОКО
Залевк, законодатель(VII в. до н.э.)

С VII века до н.э. на юге Италии появилась область под названием Великая Греция, заселённая переселенцами из греческих городов-полисов. Уверенные в себе крепкие и в основном молодые люди, основав в первоначально диких местах жизнеспособные колонии, нашли для себя здесь вторую родину. Но в Локрах, одной из таких колоний, большинство граждан являлись потомками беглых рабов и разбойников, воров и прелюбодеев. Поэтому им представилась возможность жить и вести свои дела без соблюдения законов. Тем более что законов, доставшихся им от собственных предков они, естественно, не имели, а если была такая нужда, следовали чужим, принесённым извне. По этой причине к органам власти проявлялось неверие, во взаимоотношениях граждан преобладал культ силы и обмана, в управлении городом — хаос. В случае судебного разбирательства жизнь каждого локрийца зависела от издержек беззакония — подкупа судей и свидетелей, или дремучей юридической неграмотности.
Пришёл день, когда локрийцам открылись глаза на то, что им надоело жить без ответственности, обязательств и правил. Отправили посланцев в священные Дельфы, чтобы получить оракул Аполлона, — каким образом им поступить, чтобы дальнейшая жизнь у них проходила без насилия, принуждения и преступлений.
Оракул прорицал:
— Среди локрийцев есть мудрейший: слушайте его.
Вернувшись в Локры, посланцы сообщили жителям, что передал оракул. Стали искать мудрейшего в городе, обошли все дома и, наконец, встретили Залевка, о котором говорили как о рассудительном и честном человеке. Локрийцы сказали Залевку:
— Богам угодно, чтобы ты дал нам правильные законы. Мы хотим жить по твоим законам, не страдая от несправедливости, зла и насилия!
Залевк, услышав оракул Аполлона, отвечал:
— Хорошо, я дам законы локрийцам. Но при условии, если все дадут клятву именем Зевса, что будут следовать им, исполнять законы беспрекословно.
Жители Локров дали клятву, после чего Залевк укрылся у себя дома на целый год. А после объявился, чтобы сказать, что законы им написаны. Его спросили:
— Как смог ты справиться с таким сложным и очень ответственным делом?
— Мне дала их во сне богиня Афина, — ответил Залевк. — Поверьте, законы эти — самые идеальные и самые справедливые из всех, что существуют в Греции. Но дайте мне обещание, что будете считать преступником всякого, кто захочет их поменять. А если кому-то захочется предложить новый закон, пусть явится в Народное собрание с петлей на шее, чтобы в случае провала предложения такого человека можно было повесить с минимальными затратами для города.
С ним согласились. Законы Залевка оказались понятными всем в Локрах — по сути, простыми и логичные. Для всеобщего обозрения и запоминания тексты были выбиты на медных досках, размещённых на рынках и стенах общественных зданий.
Законов оказалось немного, слов в них было задействовано тоже немного, но содержание таилось излишне суровое. Они охватывали почти все области жизнедеятельности локрийцев. С целью искоренения незаконного обогащения запрещалась продажа земельных участков, бесплатно полученных от государственной власти. В торговле запрещалось обращаться к посредникам — сельский житель теперь обязывался самостоятельно продавать плоды своего труда. Появился закон, закрепляющий равномерное распределение государственного имущества среди малоимущих граждан. За покушение на частную собственность грозила суровая расправа: даже за мелкое воровство преступника, на первый раз, лишали одного глаза; при повторной краже вор становился слепым.
Законы Залевка устанавливали ответственность семейных пар за свои отношения. Появились требования к установлению нравственного порядка в частной жизни, равно как и в общественных отношениях: прелюбодеям вырывали глаза. Жителям Локр, города потомков преступников и беглых рабов, впредь запрещалось злоупотребление вином: «Если во время болезни кто-то без совета врача выпьет неразбавленное вино — даже если выздоровеет после этого, — он будет наказан смертью, так как отведал того, что ему не было предписано»…
Для жителей Локриды появление законодательства служило профилактикой правонарушений, так как они уже знали, какое наказание полагается за нарушение существующих в государстве правил. Но все подчинялись законам, согласно клятве Зевсу, были довольны тем, что с их появлением прекращалась власть насилия и беззакония. Если раньше судьи выносили приговоры произвольно, как сами понимали представленное дело, или по своему отношению к подсудимому или истцу, то Залевк дал обеим сторонам судебного процесса понятные предписания, когда каждому возможному преступлению определялась конкретная мера наказания. Но был и такой закон: «Если при разбирательстве какого-нибудь дела одна сторона будет толковать закон так, а другая сторона — иначе, обе спорящих стороны должны явиться в суд с веревками на шее, и чье толкование будет судом отвергнуто, тот должен на месте удавиться».
Согласно законам Залевка,
… Кто не имел детей и развелся, тому дозволяется взять новую жену.
… Кто в первом браке сумел быть счастлив, тот не портит себе счастья; кто не сумел, тот не повторит несчастья.
… Кто уличен в клевете, обязан носить, не снимая, миртовый венок», чтобы все видели, с кем имеют дело.
… Лицам хорошего поведения запрещается носить тонкие ткани и золотые украшения. Но лицам «дурного поведения это разрешается, чтобы все видели, с кем имеют дело».
С появлением законов Залевка у локрийцев появилась уверенность в том, что у них, наконец, появились гражданские права и обязанности перед государством, и наоборот, ответственность государства перед гражданами.
Понимая, что любое нововведение требует не только исполнительности, но и контроля, Залевк учредил большой список должностных лиц, обязанных следить за судебными процессами и поведением локрийцев. Нововведение не вызвало у локрийцев кривотолков или возражений, поскольку они поверили, что ошибок в судах больше не будет. Потому что за искажение судьями законов Залевка виновного неминуемо ожидала расплата — смерть от яда цикуты.
***
За инициативой Залевка в Локрах наблюдали в других греческих городах. Заметив, что с помощью его законов устанавливается порядок, вскоре вся Греция окунулась в законотворчество. В итоге за триста лет после Залевка его законы почти не претерпели изменений, помимо двух поправок:
Первая, — если кто нечаянно или по злому умыслу выколет кому-то глаз, то сам должен лишиться своего глаза.
Вторая, — Если кто нечаянно выколет глаз человеку с одним глазом, то должен лишиться собственных обоих глаз.
Когда Залевка спросили, зачем он дал локрийцам столь суровые законы, он ответил:
— Лучше иметь дурные законы, которые соблюдаются, чем хорошие, которые не соблюдаются.
Случилось так, что Залевку пришлось столкнуться с одним из своих законов. Ему сообщили, что его сына уличили в любовной связи с замужней женщиной. Преступление каралось лишением одного глаза! Но сын Залевка с детства был увечным — одноглазым. И тогда Залевк предложил судьям наказать его сына тем, что лишат глаза отца!
Суд принял во внимание, что Залевк предложил свой глаз не ради смягчения наказания сына, а чтобы не отступиться от собственного закона, и вынес сыну мягкий приговор. А в качестве погашения «долга» за преступление вырвали глаз у Залевка.

СУДЬБА ВЕДЁТ ЖЕЛАЮЩИХ,
НЕ ЖЕЛАЮЩИХ — ВЛАЧИТ
Клеанф, философ (IV в. до н.э.)

Клеанф из Кития в молодости прославился как кулачный боец; в зрелом возрасте услышал речи стоика Зенона, с тех пор всюду следовал за ним. Не имея денег на покупку папирусов, записывал, вернее, нацарапывал слова Учителя на глиняных черепках и высушенных бычьих лопатках. По ночам нанимался таскать воду для поливки садов, помогал хлебопеку, чтобы днём посещать занятия у Зенона. За это ученики философа дали кличку Клеанфу — Водонос.
Соученики по этому поводу над ним смеялись, а терпеливо всё сносил; и даже когда его обозвали ослом, он ответил:
— Да, только мне и под силу таскать за Зеноном его вьюки.
А когда его попрекали робостью, он отвечал:
— Робость меня и уберегает от ошибок.
Для некоторых бдительных граждан не осталось без внимания, что Клеанф, не имея видимых для всех средств, «живет на непонятные доходы» — наверное, по ночам грабит запозднившихся нетрезвых прохожих. Поступил донос — Клеанфу пришлось объясняться в суде, пригласив в свидетели садовника, кому таскал воду, и пекаря, которому помогал. Когда обвинение прояснилось, судья спросил Клеанфа, зачем он мучает себя столь тяжким физическим трудом. Последовал ответ:
— Я копаю землю и поливаю сад только ради философии! Ради философии готов, на что угодно! Разве я один так поступаю?
Во время речи Клеанф в волнении размахивал руками; от этого с него упал плащ, и все увидели, что на нём не было даже нательной туники. Афиняне, кто тесно набился в зал судебного заседания, наградили его рукоплесканиями и стали удивляться ему ещё больше. Суд решил не продолжать разбирательство жалобы и вынес решение: «Обвиняемого Клеанфа ни в чём плохом не подозревать. Его стремление овладевать знаниями — одобрять, и поощрить тем, чтобы податель жалобы, он же — клеветник, выдал Клеанфу десять мин* на учёбу».
Решение судей стало известно Зенону, его Учителю; он запретил ученику принимать деньги. Македонский царь Антигон, узнавший историю Клеанфа, прислал свои три тысячи драхм* с припиской, что «дарит философу на безбедную жизнь». Клеанф передал дарителю благодарность, но от денег отказался:
— Я бы сам мог заработать столько, чтобы прокормить не только себя, но ещё и второго Клеанфа, — если бы захотел.
Это не было бахвальством, поскольку философ славился большим трудолюбием. При этом возмущался иными философами, которые, «хоть у них и есть, чем кормиться, ищут средств у других, да и то философствуют лишь кое-как».
***
Жил он действительно в скромном достатке, не завидуя богачам, поскольку «они играют в мяч на земле, твердой и бесплодной, когда он эту землю вскапывает». Клеанф был требователен к себе в отношении знаний: будучи стариком, он однажды вслух бранил самого себя. Философ Аристон услышал, спросил:
— Кого это ты бранишь?
— Одного несносного старика, который до седины дожил, а ума не нажил, — с улыбкой ответил он.
Следуя учению Зенона, Клеанф тем не менее сочинил труд «О сохранении всех душ до конца очередного космического цикла и доказательства бытия богов». Его «Гимн Зевсу» даёт представление не только о теологических приверженностях Клеанфа, но свидетельствует о поэтической одаренности: поэт просит «дать человеку свободу от власти прискорбной незнанья…, указать путь к мудрости вечной, которой бог правит над всем справедливо; для смертных нет награды прекраснее, чем восхвалять общий закон и чтить справедливость».
В жизни Клеанфа случалось немало занимательных историй:

…После разъяснений ученику Клеанф спросил:
— Ты чувствуешь?
Тот кивнул, а Клеанф снова спросил:
— Почему же я не чувствую, что ты чувствуешь?

…Одному нелюдиму, который разговаривал сам с собой, он сказал:
— Я рад за тебя — у тебя сегодня неплохой собеседник!

Клеанф уважал знания, говорил, что «всякая наука есть указательница пути и учредительница порядка». В этике считал, что «однажды обретенную добродетель нельзя утратить». При этом критиковал учеников Аристотеля, которые «похожи на лиры: звучат прекрасно, а сами себя слушать не умеют».
***
Кто-то попрекал его старостью — Клеанф ответил:
— Я и сам бы рад помереть, но пока чувствую себя в полном здравии, пока пишу, пока читаю, то могу и подождать.
Скончался философ в восемьдесят лет, из которых два десятка считал себя учеником Зенона. В результате боли в десне, Клеанф обратился к врачу, который дал ему травяную настойку и посоветовал три дня воздержания от пищи. Через три дня ему стало легче, и врач разрешил вернуться к обычной еде. Но философ рассудил, что «зашёл уже слишком далеко, и продолжал воздержание, пока не умер»…

Примечания:
*Мина — ок.600 гр серебра
*Драхма — 1/60 мины

ПОЗОРНО ЖИТЬ ТОЛЬКО ДЛЯ СЕБЯ
Клеомен III, царь Спарты (III в. до н.э.)

Через шестьсот лет после смерти царя и законодателя Ликурга в Спарте вспомнили о его замечательных реформах. Причина была серьёзной — во враждебном противостоянии с Афинами и Фивами, затем — с Македонией, Спарта заметно ослабла. Царь Агис IV начал действия в этом направлении — отобрал у олигархов излишки земли, раздав их гражданам, разоренным непомерными долгами перед теми же олигархами. Он пересмотрел законы, появившиеся уже после Ликурга, регулирующие имущественные отношения спартанцев, с намерением возвратиться к прежним строгим нормам поведения граждан в обществе и обязательному военному воспитанию детей. Планам Агиса помешал соправитель Леонид II, представлявший интересы знати; он сумел побудить эфоров привлечь Агиса к суду «за подрыв могущества Спарты». По приговору судей неудавшегося реформатора предали смерти.
Через шесть лет после этих событий царский престол занял юный Клеомен. Он убедился, что могущественная в недавнем прошлом Спарта настолько обессилела, что никто из соседей с ней больше не считается. А богачи тем временем погрязли в удовольствиях, будто не эллины они, а неразумные варвары; простые же спартанцы страдали от нужды. И даже «на войну перестали идти охотно, а в воспитании детей больше никто не искал для себя чести».
Власть почти полностью перешла к выборным эфорам и к старейшинам, членам Герусии; царю осталось право воевать и умереть за Спарту. Хотя враги Спарты называли молодого царя «петушком, у которого еще не отросли шпоры», Клеомен проявил себя храбрым воином. Удача сопутствовала ему на поле брани, отчего Клеомен обрел уверенность в том, что благодаря его победам в сражениях — отсюда, росту популярности у спартанцев, он сумеет вернуть царской власти былую силу и получит возможность принизить власть эфоров.
Для начала Клеомен женился на вдове Агиса, Агиатиде, с намерением, как признался, «самым тесным образом соприкоснуться с возвышенными планами царя Агиса». И хотя Агиатида с неохотой вышла за него замуж, впечатление от её рассказов о бывшем супруге, вероятно, должным образом повлияли на дальнейшие действия молодого царя. Он возобновил прерванные реформы Агиса, показавшиеся ему здравыми.
Как показала жизнь, Клеомен обладал большой нравственной силой, рассудительностью и бесстрашием; он говорил народу:
— Нельзя оставлять надежду на лучшее будущее нашего отечества; если же надежда оставит нас — вот тогда мы умрем, и умрем без труда, стоит нам только пожелать.
Один из эфоров невольно подал Клеомену одну идею. Он рассказал царю, что ему приснился удивительный сон — будто он с остальными эфорами заседал в святилище Пасифаи, дочери Гелиоса, когда вдруг все исчезли, будто испарились в воздухе, кроме него самого. Велико было удивление эфора, когда он во сне ещё услышал «небесный голос: «Так будет лучше для Спарты»…
Эфор рассказал Клеомен о своём сне, что заставило царя задуматься. Его вдруг осенило — это же был вещий сон, предназначенный для него, Клеомена! Предвидение через сон эфора подсказывало путь к совершенству во власти!
И Клеомен начал готовить заговор против Коллегии эфоров. Он совершил жертвоприношение, чтобы узнать, будут ли боги милостивы к нему. Боги поддержали замысел.
Царь поделился своим решением с другом Архонидом, с которым всегда советовался, когда принимал ответственные решения. Архонид к тому же был ещё любимчиком прежнего царя Агида, многое знал о государственных делах. Особенно другу понравились слова Клеомена о том, что «царь всегда будет следовать его указаниям и советам — ничего не сделает, не обратившись к его голове»… Архонид, несмотря на опасность для собственной жизни, согласился участвовать в заговоре.
Все произошло так, как намечал Клеомен. Он тайно привел личный отряд в здание Правосудия, где заседали эфоры. Погибли четверо эфоров, с ними десять человек, поспешивших на помощь представителям верховной власти. Из эфоров выжил только Агилей — тот самый, что рассказал вещий сон Клеомену: раненый мечом, он заполз под груду убитых тел и так бездвижно лежал, притворившись мертвым.
Наутро Клеомен распорядился убрать кресла эфоров; оставил одно — для себя. Следующим его шагом стало объявление на площади имён восьмидесяти граждан, которым надлежало немедленно покинуть Спарту. Народу на площади царь объявил, что пока он занимался безопасностью государства, эфоры узурпировали власть, чтобы распоряжаться ею только в своих интересах.
Часть правды в его словах имелась, поскольку эфоры вместо того, чтобы быть царскими слугами и помощниками, как задумал когда-то Ликург, постепенно превратились во вторую власть, по сути, самовольно захватили управление государством.
— Они забыли, что должность эфора означает «блюститель закона», — со страстью высказывался Клеомен, — а никак не правитель народа. Они отобрали эти права у царей, истинно законных правителей Спарты. Вот почему мне пришлось их покарать, спартанцы.
В ответ Клеомен услышал гул одобрения. Это его вдохновило, и он произнёс:
— Первое, что я теперь сделаю, — я поделю государственную землю поровну между всеми спартанцами, затем, — мы с вами отберём у богачей излишки имущества и раздадим бедным гражданам. Я освобожу должников от всех долгов — всех от всех, — поскольку все долги у народа от несправедливости. Я произведу перепись чужеземцев, издавна живущих в Спарте, устрою проверку и отбор, чтобы лучшие из них стали нашими согражданами, позволив им с оружием в руках сражаться за Спарту.
Клеомен первый отдал своё имущество в общее пользование; вслед так поступили его родные и близкие. Общественную землю поделили поровну между гражданами, выделили наделы даже изгнанникам, лишённых родины при прежних царях — с оговоркой: «Они смогут вернуться, когда в Спарту вернётся спокойствие».
Следующим шагом царя Клеомена стало успешное реформирование армии по македонскому образцу — пример царя Македонии Филиппа II и его сына Александра был перед глазами. Одновременно перестроил систему воспитания юношества в соответствии с принципами Ликурга. Завершив первоначально задуманные реформы, Клеомен назначил соправителем родного брата Эвклида — чтобы никто не говорил, что он правит Спартой единолично. Это, пожалуй, единственный случай, когда на царском престоле Спарты одновременно уживались два представителя одной семьи!
Тринадцать лет царствовал Клеомен в Спарте, и все годы не раз отличался героизмом и отвагой в нескончаемых войнах с греческими городами. А где всё это время был друг царя Клеомена — Архонид, тот, что помогал ему в заговоре против эфоров? Как записано в этой истории: «С одной стороны, Архонид всегда был рядом с царём, а с другой стороны — его там не было»…
Дело в том, что, добившись неограниченной власти, царь Клеомен начал тяготиться общением с Архонидом. Друг всегда был честен, поэтому часто высказывал царю неприятные ему укоры; и тогда Клеомен понял, что властью делиться нельзя, даже с близкими друзьями. Через подставных лиц он нанял убийц, которые подстерегли Архонида в горах на охоте и сбросили со скалы. Для доказательства убийства передали царю отрезанную голову бывшего друга. Царь погоревал при всех, затем велел поместить голову в сосуд с медом. Сосуд пристроил рядом с собой на столе, за которым обычно читал документы, писал распоряжения и письма. И теперь всякий раз, когда собирался что-либо предпринять, наклонялся над сосудом и рассказывал «другу» о своих замыслах. Так Клеомен выполнил обещание Архониду, что «он будет всегда обращаться к его голове за советом»…
***
Погубила Клеомена излишняя самоуверенность. Он недооценил угрозы, исходящей от македонского царя Антигона III Доcона, который пришёл на помощь беззащитным греческим городам. Прислал в Спарту предупреждение, чтобы Клеомен боялся разорять города Греции. «Если я вступлю в Пелопоннес, Спарта будет уничтожена», — написал Антигон в длинном послании. Клеомен прислал ответ, с тех пор ставший знаменитым: «Если!» — лаконичней не бывало ещё в истории человеческих войн.
Остроумие царя Спарты не остановило Антигона, храбреца — не меньшего, чем Клеомен. В 222 году до н.э. при Селласии состоялась битва между войском Клеомена и объединённой армией македонян и Ахейским союзом греческих городов под предводительством Антигона. Двадцати одной тысяче воинам Спарты пришлось противостоять почти тридцатитысячной армии противника. Бой был упорным: то македоняне теснили спартанцев, то спартанцы — македонян. Исход боя решили выучка и натиск македонян, опрокинувших спартанцев и выбивших их из укреплений. Всё войско спартанцев обратилось в бегство, более шестнадцати тысяч воинов были убиты.
После своего поражения Спарта никогда уже не оправилась, сошла с политической карты греческого мира.
***
Сам Клеомен укрылся с семьей в Египте у старого друга, царя Птолемея III. Он попытался возглавить новое выступление Спарты против Ахейского союза, но, поняв безуспешность намерений, покончил жизнь самоубийством. Перед смертью, говорят, сказал:
— Добровольная смерть должна быть не бегством от деяний, но — деянием!
Сын старого Птолемея, Птолемей IV, ставший царем после смерти отца, узнав, что Клеомен сам распорядился своей судьбой, приказал зашить его тело в звериную шкуру и распять; детей и мать Клеомена, Кратесиклею, и остальных женщин его семьи — казнить. Так отомстил Клеомену за то, что тот не захотел помочь ему в укреплении власти в Египте.
Граждане Спарты, узнав о смерти Клеомена, не отказались от него, чтили героем, соблюдая его законодательные акты. Когда власть досталась успешному в военных делах Набису, он пожелал продолжить реформы Агиса и Клеомена — большому числу периэков и полурабам-илотам подарил права граждан. Но после Набиса ни один царь в Спарте не предпринимал попыток восстановить древние законы Ликурга.

КТО ОКРУЖЁН ЛЬСТЕЦАМИ — ОДИНОК
Кратет, философ (IV в. до н.э.)

О кинике Кратете из Фив в Греции заговорили после смерти Диогена Синопского, его учителя. Выходец из богатой аристократической семьи, Кратет получил прекрасное образование, но неожиданно для друзей и родных избрал нищенскую жизнь странствующего философа. Уход от благополучной и размеренной жизни, присущей киникам, произошёл резко и бесповоротно: он объявил, что «только бедность — идеал добродетели, к которой стремится нормальный человек, поэтому жить в роскоши дальше не имеет смысла». Он гнал прочь родственников, приходивших к нему, чтобы отговорить от «глупых намерений».
Молодой философ был непреклонен в выборе жизненного пути, указывая на то, что помимо богатства есть иные ценности. Доказательством служат его собственные стихи:
«Деньги же грех собирать, копить скарабею богатство.
Быть не хочу муравьем – только себе и себе.
Хочется праведным стать и такое добыть мне
богатство, чтобы к добру привело, делая лучше людей».

Обратив часть своего состояния в деньги, Кратет поделил их между малоимущими гражданами, «а сам со страстью предавшись философии, ушёл из дому подальше от суеты, в темноту и бедность — ведь философы ни в чем нуждаются»…
Своими мудрыми советами Кратет прославился у себя на родине; его услышали по всей Греции настолько, что когда македоняне захватили Фивы, юный царь Александр, уважающий эллинскую культуру, приказал не разорять дом известного философа. Из-за войны греков с македонянами Кратет бежал в Афины, где организовал школу. Другой философ, не менее известный Зенон, узнав о школе Кратета, «бросил в Элиде нажитое имущество и перебрался в Афины, чтобы быть ближе к нему».
Известна записанная очевидцем встреча Александра с философом в Афинах. Царь решил «сделать подарок», спросил:
— Из уважения к Кратету я могу приказать восстановил родные тебе, а мне — враждебные Фивы. Ты хочешь этого?
Философ пожал плечами и ответил,:
— Зачем? Придет, пожалуй, новый Александр и снова разрушит Фивы. Пусть останется памятью о тебе, милостивый царь.
Кратет был настолько безразличен к собственному быту, что «однажды сам пришил к своему заношенному плащу заплату из кусочка овечьей шкуры и совсем не тяготился таким безобразием в одежде». Он нарочно ругался с уличными проститутками, вызывая в ответ их ругань, объясняя ученикам, что «так можно приучить себя к поношениям».
Раздразнив однажды известного музыканта на кифаре, кифареда* Никодрома, Кратет получил по лицу сильную пощёчину, оставившую синяк. Философ с удовлетворением прикрепил на свой лоб дощечку с надписью: «Это сделал Никодром», и так ходил по городу, не стесняясь своего вида и терпя насмешки прохожих. При этом говорил ученикам:
— Придёт время, и вы увидите, как эти насмешники, уже давно измученные болезнями, сочтут меня счастливым, а себя самих будут бранить и поносить за свою лень.
Кратет находил время писать труды об искусстве, комедии и судебные речи, но более стал известен отрицанием некоторых религиозных верований. В этом смысле для него существовал монотеизм — учение о едином Боге, встречавшийся только у Платона, чьи идеи были ему близки. Он считал себя принадлежащим всему миру людей:
«Отечество мое – не только дом родимый;
Но всей земли селенья, хижина любая,
Готовые принять меня в свои объятия».
О том, что дала ему философия, он писал:
«То, что узнал и продумал, что мудрые Музы внушили,
Это богатство мое; все прочее дым и ничтожность».

В отличие от большинства киников, Кратет был женат и очень ответственно относился к брачным узам:
… Большая любовь не может быть спутницей подлых: брак, который влечет за собой разврат и прелюбодеяния, трагичен, ибо его следствием являются изгнание и убийства. А браки тех, кто вступает в связь с гетерами, дают сюжет для комедий, так как распутство и пьянство приводят лишь к безумию.
История женитьбы пожилого философа на юной Гиппархии, своей ученице, отличалась от подобных случаев даже у философов. Девушка из богатой семьи «услышала его речи и влюбилась, несмотря на то, что, говорили, «лицом он был безобразен, и по этой причине над ним смеялись». Гиппархия осталась равнодушной к предложениям выгодных женихов несмотря на их богатства, знатность и красоту. Вопреки родительской воле она предложила немолодому философу себя в жены. Она угрожала родителям наложить на себя руки, если они не выдадут её за Кратета. Умудренный жизненным опытом философ пытался убедить девушку в невозможности их семейного союза из-за нищеты и образа жизни. Но Гиппархия сделала выбор: надела скромное платье киника и объявила себя женой Кратета, воля которого была явно сломлена её влюбленной настойчивостью. С этого дня жена сопровождала Кратета повсюду, участвуя во всех его делах.
Философ Эратосфен сообщает, что Гиппархия родила сына и дочь, которую Кратет выдал замуж тоже оригинальным способом, как он сам признал, «на пробу сроком в тридцать дней». Таков был философ во всём!
О приближающейся старости философ говорил спокойно, не унывал даже когда стал горбат:
… Мы все стремимся к старости. Когда ж придет, печалимся. Природы мы не ценим дар. Ведь никогда так не желанна жизнь, как в старости.
Умер Кратет в преклонном возрасте — «в полной уверенности, что философия состоит в презрении ко всем привычным человеческим ценностям. Занимаясь ею, человек достигает такой высоты духа, что ни во что не ставит ни воинские, ни какие-либо другие почести и награды»…
***
Из высказываний Кратета:
… Не имея гроша за душой, станешь жить, довольствуясь тем, что есть, не стремясь к тому, чего нет, вполне удовлетворенный действительностью.
… Из-за роскоши и расточительности в государствах нередко вспыхивают мятежи и устанавливаются тирании.
… Невозможно найти человека, который никогда не совершал бы ошибок, подобно тому, как в гранате среди зерен всегда найдется хоть одно, да гнилое.
… Привыкайте есть простой хлеб и пить воду, а к вину даже не прикасайтесь, ибо вино стариков превращает в животных, а юношей — в женщин.
… Те, кто живет среди льстецов, так же беспомощны, как телята в стаде волков; ни тем, ни этим нельзя помочь — кругом одни враги.
… Философия, не приносит материальных благ ее носителю, а лишь очищает испорченную обществом душу.
… Философия состоит в презрении ко всем привычным человеческим ценностям. Занимаясь ею, человек достигает такой высоты духа, что ни во что не ставит ни воинские, ни какие-либо другие почести и награды.
Примечание:
Кифаред — играющий на кифаре. Кифара — струнный инструмент, наподобие современной гитары.

ИЗ НИЧЕГО И ВЫЙДЕТ НИЧТО
Ксенофан, философ (VI в. до н.э.)

Ксенофан из Колофона (Иония, М. Азия) философии ни у кого не учился, многое познал самостоятельно, когда размышлял над тем, что видел вокруг. Вопросы задавал сам себе, и сам пытался найти ответы. Например, существуют ли боги, а если существуют, то какие они на вид? Из-за нашествия персов Ксенофан вынужденно покидает родину. С тех пор до конца дней своих ведёт скитальческую жизнь рапсода, певца-сказителя — а прожил почти сто лет. Он исполнял песни собственного сочинения — их у него в конце жизни оказалось более двух тысяч! — все с философствующим подтекстом. В поэмах поэт спорит с Гомером и Гесиодом, отказываясь верить им, что боги похожи на людей:
…Все боги – плод людской фантазии, они измыслили богов по своему образу, приписав им все свои физические черты и нравственные недостатки. Эфиопы говорят, что их боги курносы и черны; фракийцы же представляют своих богов голубоглазыми и рыжеватыми. Но если бы быки, лошади и львы имели руки и могли бы ими рисовать и создавать произведения искусства подобно людям, то лошади изображали бы своих богов похожими на лошадей, быки же — похожими на быков и придавали бы им тела такого рода, каков телесный образ у них самих, каждые по-своему. Истины точной никто не узрел и никто не узнает из людей о богах.
И добавляет с сарказмом:
… Всё, что есть у людей бесчестного и позорного, приписали богам Гомер и Гесиод: воровство, прелюбодеяние и взаимный обман.

Не имея философских сочинений, песнями собственного сочинения, «со смыслом», Ксенофан наживал мудрый опыт и… врагов. Было из-за чего! Не соглашался с Пифагором о переселении душ, с Фалесом — о Вселенной, бранил Эпименида за религиозную направленность в философии. В то же время впервые из греческих философов высказал смелое предположение, что все боги — плод человеческой фантазии, выдумка, в то же время не исключая его существования в ином виде:
…Единый Бог, величайший между богами и людьми, не подобный смертным ни внешним видом, ни мыслью… Всем своим существом он видит, мыслит и слышит… И без усилия силой ума он всё потрясает… Всегда он пребывает на одном и том же месте, никуда не двигаясь, переходить с места на место ему не подобает.
Завершил жизнь Ксенофан в Сицилии, в новом городе ионийских греков Элее, где открыл собственную философскую школу, за что Аристотель через двести лет назвал Ксенофана «первый среди элеатов цельный ум».
***
Из высказываний Ксенофана:
…Миры бесчисленны, но неизменны.
…Вселенная бесконечна, она есть Разум, и она есть Бог.
…Боги не открыли смертным всего изначально,
Но постепенно, ища, люди находят лучшее.
…Всё возникающее подвержено гибели, а душа есть дыхание.
…Из земли всё возникло и в землю всё обратится, в конце концов.
…Желающий найти мудреца уже сам мудрец.

В УСЕРДИИ — ВСЁ
Периандр, правитель Коринфа (VII в. до н.э.)

Тиран Кипсел, правивший Коринфом тридцать лет, неустанно заботился о могуществе города-полиса и достатке сограждан. «Утомившись от власти», он добровольно передал сыну Периандру, которому исполнилось сорок лет, престол и богатую казну. Сын потом тоже отличился политическим долголетием — находился во власти почти сорок лет и умер в день, какой сам себе определил, как ни странно это звучит — добровольно насильственной смертью. Но об этом — в конце повествования.
Коринфянам и всей Греции Периандр запомнился тем, что с одной стороны, показался мудрым правителем, с другой — непредсказуемым оригиналом, безжалостным сумасбродом. Что касается мудрости, он не раз заявлял, что «хочет править спокойно, поэтому стареется не огораживаться копьями телохранителей, а народной любовью», а ещё, что при жизни хочет быть восхваляем народом: «А после смерти — пусть меня с благоговеньем вспоминают».
Периандр опасался могущества богатых граждан; его также пугала жажда обогащения у бедняков. Поэтому своими законами «помог богачам умерить свои корыстолюбивые аппетиты, а бедным запретил бездельничать». Он отслеживал граждан, кто пытался выделиться из общей массы умом, ораторским искусством или скороспелым богатством, затем «принимал меры»: их оговаривали в государственной измене или казнокрадстве, возбуждали судебные иски и сажали в тюрьму или высылали из страны с конфискацией имущества. Слишком серьёзных противников тиран предавал смерти.
Не забывал Периандр об укреплении общественной морали, поскольку пороков в коринфском обществе имелось немало. Жёсткими усилиями ограничил деятельность «женщин продажной любви», запретил сводничество, и когда сводники обнаруживались, их живьём топили в море.
Тиран запретил излишнюю роскошь в быту, нарядах и даже еде. По его рекомендации была создана «комиссия по наблюдению за нравственностью в обществе», куда охотно шли малоимущие граждане. Они с понятным рвением шпионили за жителями города, отслеживая их дорогостоящие покупки и проведение затратных мероприятий — свадеб и прочих праздничных торжеств, похорон и даже обычных пирушек. Сведения доносителей анализировались на предмет сокрытия доходов и неуплаты налогов, что расценивалось как казнокрадство. Подозреваемых в столь ужасном государственном преступлении непременно привлекали к суду и, как правило, предавали смерти; имущество переходило в казну за вычетом «наградных и комиссионных» для доносителей.
При Периандре Коринф заметно возвысился среди самых сильных влиятельных греческих городов, и теперь даже воинственная Спарта не осмеливалась досаждать ему. Как всякий тиран Периандр опасался заговоров. Ожидая удара с любой стороны, предпочитал за всем уследить и не терять ничего из виду. Поэтому запретил гражданам собираться группами на рынках и площадях. А чтобы народ не роптал, распорядился не взимать налоги на имущество и урожай, обеспечивая могущество и благосостояние Коринфа за счёт портовой торговли и таможенных пошлин. Издал закон — «чтобы землепользователи больше привлекали свободных граждан Коринфа к честному труду, и чтобы у тех не оставалось времени на праздношатание и заговоры». Ограничил владения земельными участками одним собственником и запретил приобретение рабов для использования их на сельскохозяйственных работах.
В Периандре уживались две противоречивые натуры: он проявлял жестокость к недругам и нежную заботливость к близким людям. Показывая всем практическую мудрость, ясный разум, рассудительность и исключительную проницательность, проявлял нередко безрассудные проступки по отношению к обычным гражданам, родным и близким. По этой причине у Периандра не было никого, кому бы он мог довериться, а на земле не было места, куда бы он мог скрыться и прожить там один-единственный день, никого не боясь. Он не доверял ни еде, ни питью, содержал специально слуг, которые все это должны были отведать до него, словно разведчики на пути, кишащем врагами. Не доверял даже самым близким — ни детям, ни жене.
Как мудрец, Периандр понимал, что «власть народная крепче и полезней тирании», и всё же, живя в таких тягостных и невыносимых условиях, он не отказывался от власти, не хотел этого и не мог. Периандр рассуждал, что «отречение от власти тирану и его народу так же опасно, как и низложение».
***
В отношениях с семьёй Периандр был таким же тираном. От жены Мелиссы, дочери правителя соседнего Эпидавра Прокла, у него были дочь и два сына — слабоумный Кипсел и Ликофрон; трое сыновей — Эвагор, Горг и Николай — родились вне брака. Но для всех детей Периандр оказался заботливым отцом; жену и наложниц любил одинаково и достойно содержал. Но ревность и безрассудность внесли коррективы в его счастливую семейную жизнь.
По наговору любимой наложницы Периандр необоснованно приревновал беременную Мелиссу к молодому начальнику дворцовой стражи. Когда жена возмутилась тем, что муж арестовал невиновного человека, вспылил и ударил её по голове скамейкой.
Периандр сильно переживал смерть Мелиссы; ночью она приснилась ему обнажённой, жаловалась, что мерзнет… Утром правитель приказал всем женщинам из богатых семей принарядиться в праздничные одежды и прийти в храм богини Геры. Когда женщины собрались, им велели… раздеться! Кто отказывался, воины кололи копьями, заставляя исполнять постыдное указание тирана. Затем одежду собрали, кинули в яму и сожгли, устроив своеобразный погребальный костёр — жертвенный дар Периандра несчастной Мелиссе. В тот день Коринф окунулся в глубокую печаль. Почти в каждом доме проклинали тирана, а он успокоился, удовлетворённый, что душа убитой им жены теперь не будет тревожить его сон.
Потрясенный нелепой смертью дочери, правитель Эпидавра Прокл назвал Периандра убийцей и мерзавцем. Младший сын Периандра, семнадцатилетний Ликофрон, не смог простить смерть матери и прилюдно осудил отца за дикий проступок. Периандр, не терпевший непослушания, прогнал сына, а коринфянам приказал под угрозой штрафа не разговаривать с ним, и под страхом смерти не давать воды или даже кусок хлеба и приюта. Через четыре дня отец встретил сына на улице, голодного и неухоженного, и спросил:
— Сын мой, что тебе милее: нынешнее положение или власть и богатство, которое ты получишь как законный наследник трона?
Ликофрон ответил:
— Отец, ты со мной заговорил! А это значит, что ты нарушил свой приказ. Тебе придётся уплатить большой штраф!
— Ты избрал жалкую жизнь нищего, восстав в гневе на родного отца, — возмутился Периандр. — Оставь свои подозрения, что это я — виновник смерти твоей матери!
Но в ответ Ликофрон не сказал, ни слова; ушёл прочь. Периандр в гневе отказался от сына, проклял его, приказал найти и убить.
Сын успел убежать и найти убежище в Керкире, жители которого приняли знатного беглеца; содержали заложником в надежде, когда придёт время, выгодно поторговаться с его отцом.
Поведение сына и проклятия тестя взбесили Периандра: собрав войско, он вначале осадил Эпидавр, взял город и разорил его, сделав жителей рабами. Пленив тестя Прокла, жестоко умертвив его. Затем направился к Керкире, чтобы силой забрать Ликофрона. Керкиряне поняли, что торговаться с Периандром не придётся, и — убили Ликофрона. Думали, что отец, узнав о его смерти, отступится от Керкиры. Но горе Периандра, недавно схоронившего любимую супругу, а теперь по собственной глупости потерявшего сына, было настолько беспредельным, что он осадил стены города, а потом взял штурмом. А когда Керкиры пали, приказал отобрать триста мальчиков в возрасте до шести лет, посадил их на корабли, поручив оскопить их и продать в гаремы восточных правителей.
После столь чудовищных проступков он жил словно запертый в тесную клетку, со всех сторон утыканную направленными против него мечами. Но острия мечей не тела его касались, а души тирана, делая с годами жизнь невыносимой. Периандр пытался отвлечься, приглашал во дворец философов со всей Греции. Оттого, наверное, прослыл покровителем высоких искусств, хранилищем мудрости.
Он мог задавать вопросы и знал на многие ответы:
— Что причина всего? — Время.
— Что самое великое? — Здравый смысл.
— Главное в жизни — конец.
Ему была близка поэзия, он написал более двух тысяч стихов, поучений и наставлений для собственных детей. Но когда с ним начинали говорить, как равный с равным — он думал, что над ним глумятся; когда унижались — думал, что обманывают. Когда бранили, оскорблялся намного сильнее, чем любой другой, ибо он слышал о себе только дурное. Его хвалили — он не радовался, потому что не верил в искренность похвал. В окружении самых прекрасных и роскошных сокровищ, которыми тиран владел, к старости Периандр чувствовал себя самым обездоленным, поскольку на любовь или дружбу он не мог рассчитывать: воспитатель диких львов испытывает к своим питомцам больше любви, чем придворные и приближенные к тиранам.
***
Настал день, когда Периандр до конца осознал, у него не было даже возможности бежать куда-нибудь и жить там изгнанником. Ибо никто в Греции ещё не испытывал любви к тирану. Напротив, все ненавидели его, относились к нему подозрительно и ждали только удобного случая, чтобы показать ему это. И Периандр решил, что пора умерать…
Ему исполнилось восемьдесят лет. Он осознал, что тирания не принесла ему радости. А мудрость, о которой говорили везде, не подарила счастья, поскольку плоды её были использованы лишь во благо его личной власти. Вокруг — никого, он остался одиноким стариком в огромном кипевшем жизнью Коринфе. Жена — в могиле, слабоумный Кипсел давно умер, а любимец Ликофрон — убит. Сына Николая тоже убили керкиряне — из злобы, Горг погиб, упав с колесницы, а Эвагор, правитель Потидеи, умер ещё молодым. Остался один племянник Кипсел, сын сводного брата Горга — но это не родная кровь. В последнее время Периандр надумал готовить Кипсела в преемники, обязав принять имя Псамметиха — в честь своего друга царя Египта Псамметиха II. И вот, когда наследник определился, можно уходить на покой, и дальше — в мир чистый и светлый…
Уйти из жизни Периандр пожелал достойно, как и следовало тирану.
Есть несколько интригующих версий по поводу его смерти. По одной из них, Плутарха, Периандр не хотел, чтобы его могилу осквернили недовольные им сограждане — ведь такие обязательно найдутся! Эта страшная мысль часто тревожила его, не давала спать, и тогда надумал он такое, что мог придумать только философствующий тиран:
… Он тайно велел двум юношам пойти глубокой ночью по указанной им дороге и убить первого встречного человека; похоронить в неприметном месте. Затем приказал четверым воинам выйти этой же ночью вслед за юношами, убить их и похоронить. Следом, приказал командиру воинов выйти за воинами и убить их, и похоронить.
Отдав такие, на первый взгляд, странные распоряжения, Периандр скрытно даже от верного слуги переоделся и ночью вышел из дворца — навстречу двум юношам, которым ранее приказал «убить первого встречного»…
Видимо, по этой причине, могила тирана и мудреца Периандра осталась неизвестной…
***
Спустя три года преемник Периандра Псамметих пал жертвой заговора, а с ним закончилось владычество Кипселидов в Коринфе. С той поры демос (народ) решил не допускать никакой власти над собой, возродив утерянные при тиранах общегреческие демократические порядки и законы.
Но в памяти Греции Периандр остался мудрецом, поскольку оставил много высказываний, полезных для всех людей:
…Никому не выбалтывай тайн, ни друзьям, ни врагам.
…Не радуй недругов жалобами о своем несчастье.
…Не карай виновных, а лучше убеди их не совершать впредь дурных поступков.
…Обещание свое всегда исполни.
…Все действия, что наметил, долго обдумывай заранее, ибо здравый смысл — это самое великое.
…Не получается сразу — трудись в упражнениях, дождись благоприятного момента.
…Любую ошибку можно исправить, было бы желание.
…Не будь корыстен — мерзостная штука.
…Сдерживай свой гнев — опасна опрометчивость.
…Имей чистую совесть — будешь свободен в делах и помыслах.
…Помни, что все наслаждения смертны, а наши добродетели бессмертны.
…Умереть за отечество почетно.

НЕ МОЖЕТ ЧЕЛОВЕК БЫТЬ ИДЕАЛЬНЫМ
Перикл, политик (V в. до н.э.)

У Перикла с рождения судьба сложилась так, как мечтали бы многие греки. Ведь представители его рода всегда спорили за власть в Афинах. Отец Ксантипп, возглавляя афинский флот, героически сражался с персами у Саламина; мать Агариста была внучкой известного афинского реформатора Клисфена из рода Алкмеонидов. Перед родами Агаристе приснилось, будто она родила льва; толкователь снов поспешил сообщить отцу: «Лев ни с кем не делит власть. Сон означает, что для афинян сын твой станет тираном». Родители постарались скрыть предсказание даже от близких людей, так как знали, что афиняне не допускают тиранию даже в мыслях! Но, по словам Плутарха, «муж этот добродетельный, кроткий и справедливый, терпя равнодушно обиды от народа и от властителей, принёс отечеству своему величайшую пользу»… По другим сведениям, Перикл был «деспотом, тираном и одновременно благодетелем афинского народа».
С детства получив прекрасное домашнее воспитание и образование, юный Перикл посещал знаменитую философскую школу Зенона из Элеи, откуда вынес познания, позволившие ему справляться, с казалось бы, неразрешимыми противоречиями и проблемами, брать на себя ответственность за принятие решений. Наверное, потому что Перикл заполучил от философии Зенона «важность, дух твердый и сильный к управлению народом и в особенности возвысил достоинство его нрава». А когда познакомился с материалистом Анаксагором из Клазомена, «переполненный восторгом от дел небесных и выспренних, приобрел возвышенные чувства, высокую речь, очищенную от простонародных и принужденных выражений».
Он «следил за своим видом лица, не строил гримасы и старался не смеяться беспричинно, обрёл спокойную поступь, скромность и важность в одеянии, неизменяемое скороспелой модой; в нужные моменты речь обретала страстность, образование голоса всегда ровное, ничем не возмущаемое».
Перикл научился не раздражаться, даже на недружественные нападки, злые происки. Когда его бранили или над ним смеялись, особенно над уродливой с детства головой, похожей на тыкву, сохранял спокойствие, чем досаждал многим. В ответ на ругань, оскорбления и даже физическое насилие, побои, действий не предпринимал, отмалчивался, а потом спокойно благодарил «за науку», чем всегда обескураживал противников. Поверив в науку, приучился без страха понимать проявления природы и сам старался внушать людям, что они могут жить не в беспокойстве, без суеверия. Однажды в расположение лагеря афинских воинов ударила молния, и все страшно были напуганы «карой богов». Перикл взял в руки два камня, ударил один о другой и высек искру. «Видите, — спокойно сказал он растерявшимся воинам, — таким же образом ударяются два облака, отчего рождается молния».
Он долгое время не рвался к занятию высоких государственных должностей. Но когда почувствовал, что свободен от недоброжелателей, не стал отказываться от предложений. К удивлению представителей своего круга, богатой родни, друзей и близких, Перикл заговорил об интересах большинства граждан, простых афинян, среди которых было немало бедных, неимущих. Объяснил необычными для слуха богача словами:
— Мы любим благовонные мази, красивую мебель и пурпуровые одежды, но почему-то продавцов благовоний, столяров и красильщиков почитаем неблагородными и низкими ремесленниками. Мы признаём художника или скульптора великим, восхищаясь их изделиями божественной красоты, но не желаем уподобиться им, и детям своим того не желаем. Мы жаждем только обладания и наслаждения благами судьбы, забывая о тех, кто нам эти блага предоставляет. Разве это не должно у вас вызывать удивление?
Чтобы ещё больше подчеркнуть свою близость к народу, Перикл стал отказываться от богатых друзей, доставшихся ему по родовому происхождению. Его не видели на пиршествах и семейных торжествах в домах знатных афинян, и в дом к себе приглашал только тех, с кем имел общественно полезные дела. А когда ему пришлось посетить свадьбу ближайшего родственника, он неприметно удалился ещё до пиршественного веселья.
При исполнении административных должностей Перикл показывал себя «ближе к народу», но появлялся на людях только по необходимости, не давая афинянам «пресыщаться его видом». Народное собрание посещал по своей воле нечасто, но где всегда использовал свою речь с политической предусмотрительностью, как острое оружие, «придавая ораторству новую силу и крепость посредством естественной философии». Выступал перед народом только, когда был убеждён, что его мнение поддержат. Свои обещания старался исполнять в точности.
Апогея власти Перикл достиг в двадцатисемилетнем возрасте. Афиняне избрали его в Совет архонтов — высший государственный орган из девяти представителей с особыми полномочиями управления Афинами. Полномочия архонтов подтверждались всенародным голосованием ежегодно, причём закон разрешал быть архонтом один раз, а Перикл избирался с небольшими перерывами почти сорок лет! И хотя он не был «первым архонтом», эпонимом, по имени которого назывался очередной календарный год, к мнению Перикла прислушивались. Когда он хотел в чём-то убедить слушателей, ему помогало ораторство, коим владел в совершенстве, «двигая склонностями и страстями народа, будто хороший музыкант, трогая струны души, требующие весьма искусного прикосновения или удара плектром».
Афиняне настолько привыкли к тому, что постоянно видели и слышали любимого архонта перед собой, что забыли о принципе демократии — регулярной сменяемости правителя. Народ настолько доверял Периклу, что заранее прощал ошибки и не желал замечать проявления деспотии, без которой не обходится ни одна власть. Афиняне полюбили Перикла — и было, за что!
Укрепляя своё влияние в народе, он предпринимал административные меры, ставя целью облегчение участи бедных и малоимущих. Рискуя вызвать недовольство знатных семей, раздавал деньги из казны нуждающимся. При нём впервые за всю историю Афин граждане начали получать жалованье за присутствие в судах и деньги на посещение театров! Простонародью выдавались всяческие материальные поощрения и награды — «за преданность городу», денежные и продовольственные пособия. Он учреждал на казенные деньги большие праздничные торжества, общественные пиршества, занимая граждан всевозможными красочными и дорогими удовольствиями. При этом за свои действия Периклу приходилось отвечать перед судом по жалобам недругов, будто тем самым «он развращает афинян».
Чтобы занять афинян полезным трудом, Перикл каждый год высылал до шестидесяти весёльных триер в море, на которых в течение восьми месяцев охотно служили матросами и гребцами за казённое жалованье наёмные граждане. Прежние правители Афин не были столь дальновидными: они занимались морским флотом от случая к случаю, сажая на вёсла граждан только на время военных действий, по жребию и безвозмездно. А он объяснял, что афиняне в таком случае не только получали из казны приличное жалованье, но ещё упражнялись в искусстве мореплавания, готовясь к будущим войнам.
По инициативе Перикла, тысяча малоимущих афинян отправились в Херсонес Фракийский, чтобы устроить колонию. Столько же изъявили желание выехать для восстановления разрушенного войной Сибариса на юге Италии, и пятьсот переселенцев — на остров Наксос, триста — на Андрос. Так Перикл облегчил положение огромного перенаселённого города, освободив его заодно от праздной и потому беспокойной и обозлённой толпы. А те, кто оставил Афины, были благодарны Периклу за то, что обрели работу и достаток на новой родине. Одновременно новыми поселениями Афины внушали союзникам к себе уважение и страх — варварским народам.
При Перикле могущество Афин значительно возвысилось, что подтверждалось сооружением общественных зданий, придавших городу красоту и величие на столетия. По этому поводу его осуждали даже немногочисленные друзья, не говоря уже о злобных недругах — говорили, будто он «украшает Афины мрамором, словно горделивую женщину драгоценными камнями». А за то, что на эти цели использовалась казна, как они говорили, «бесконтрольно», он вызывал на себя шквал обвинений в хищении средств. Перикл же продолжал убеждать согражданам, что «настало время обратить излишество общественной казны на такие дела, которые принесут вечную славу Афинам».
Перикл никому не объяснял, что осуществляя грандиозное строительство в Афинах, он не только украшал город, а «чтобы народ не проводил дни свои в бездействии и праздности, ожидая от общества денежных подачек, и получал бы хорошее содержание из казны за участие в общественных работах». В его правление трудилось огромное число землекопов, каменотесов, плотников и каменщиков. Бесценной творческой деятельностью оказались занятыми не востребованные прежде ваятели по мрамору, художники, чеканщики и ювелиры, резчики по слоновой кости и дереву, не говоря уже об обычных ремесленниках. Он убедил Народное собрание пойти на огромные расходы по укреплению крепостных стен в тринадцать километров, от города до гавани Пирей, что значительно повысило оборонительную возможность Афин.
Когда от него потребовали объяснений, почему он не вкладывает все средства в развитие армии, ответил:
— Если государство в достаточной мере снабжено нужными для войны предметами, необходимо тратить его богатство на такие работы, которые после окончания их доставят государству вечную славу. А во время исполнения будут служить тотчас же источником благосостояния, благодаря тому, что явится всевозможная работа и разные потребности, которые пробуждают всякие ремесла, дают занятие всем рукам, доставляют заработок чуть не всему государству, так, что оно на свой счет себя и украшает, и кормит… А когда мы всё задуманное завершим, мы будем предметом удивления и для современников, и для потомков.
Набираясь опыта во власти, Перикл постепенно менялся сам. Со временем он не был столь покорен афинскому народу. В Собрании часто не уступал требованиям ораторов, если считал излишними и несвоевременными. Тем самым постепенно сменил своё «мягкое» управление на жесткое, схожим с диктаторским. Всё чаще любил повторять:
— Я убежден, что общее благосостояние государства для каждого отдельного гражданина гораздо полезнее, чем то состояние, когда дела каждого идут ещё хорошо, но государство в целом уже несчастливое.
И всё же личную власть использовал «беспорочно и к лучшему благоразумию, стараясь уговаривать и наставлять народ, но нередко прибегая к принуждению и насильственным мерам, заставляя повиноваться и следовать его воли, что было для отечества всегда полезно».
Перикл умело вёл тайную игру со спартанской верхушкой, обуздывая их стремление воевать против Афин. Он просто подкупал должностных лиц, полководцев и эфоров, тратя немалые суммы из казны, за которые ему приходилось потом отчитываться. Учитывая секретность таких мероприятий, он записывал в статье затрат фразу: «Десять талантов на нужные дела», — и этого было достаточно для народных контролеров, которые ему доверяли. Он так объяснял свои траты:
— Я не покупаю у врагов мира, но время, чтобы впоследствии с лучшим успехом вести с ними войну.
Как результат его внешней политики, мир между Афинами и Спартой продолжался тридцать лет!
Периклу показались границы Афин тесными; ему принадлежит оригинальная идея объединения населения греческих городов в нацию. «Желая возвысить дух афинян и воспламенить их к великим предприятиям», он разослал глашатаев по всем городам Греции и греческим колониям от Европы до Азии и Востока. Эллинский мир услышал призыв собраться в Афинах на Всегреческом Форуме, чтобы в мирной обстановке обсудить вопрос укрепления эллинской нации вокруг единой религии. Он предлагал возродить порушенные войнами святилища и храмы, обезопасить мореплавание от пиратов и, наконец, установить «вечный мир» между всеми греческими городами. Ни один город не откликнулся! Сказалось историческое недоверие к враждебным Афинам, а ещё недовольство Спарты, не желающей роста могущества вечного соперника по гегемонии. Но афиняне остались благодарны Периклу за благородный порыв и великие намерения.
Перикл смело вводил изменения в законодательство Афин. Передал народным заседателям в судах некоторые полномочия, принадлежавшие архонтам и магистратам. Добился того, что в архонты стали избирать представители низшего сословия — феты. Предвидя «мирное нашествие» чужеземцев в Афины из других греческих и негреческих городов, Перикл добился принятия особого закона «о недопущении официальных браков между афинскими гражданами и негражданами». Преследовалась благая цель — уменьшить численность незаконнорожденных детей от таких браков, сохранив возможность за коренными афинянами пользоваться материальными благами за счет казны, в частности, доходами от рудников. Именно об этом законе Перикл вскоре пожалеет!
***
Как у всякого заметного политика, с годами по отношению к Периклу росла зависть даже среди друзей, не говоря уже о том, что он обзавёлся немалым числом скрытых недругов и явных врагов. Бессменный правитель Афин догадывался об этом, но будучи уверенным в народной любви «за бескорыстие в делах», относился к этому явлению с безразличием. Он действительно, как подтверждали даже самые яростные его враги, он сделал Афины величайшим и богатейшим городом; «сам же ни одной драхмой не умножил оставленное ему от отца имения… Наоборот, из богатства своего и доходов от имения помогал многим бедным афинянам».
Могущество первого человека в Афинах враги решили испытать… с близкого окружения, с друзей и единомышленников. Первым выбор пал на Фидия, известного в Элладе ваятеля, которому Перикл поручил производство и надзор за восстановительными работами в Акрополе и на строительстве Парфенона. Правитель настолько доверял Фидию, что позволил тратить большие денежные средства без отчета перед ним. Воодушевленный высокой поддержкой ваятель вдохновенно вырезал каменные барельефы, фризы и фронтоны, расписывал живописные панно, делал скульптуры, не считаясь с расходами. Но главным событием для Фидия стало исполнение статуи Афины «Воительницы». Она стояла под открытым небом между Пропилеями и Парфеноном и была настолько велика, что мореплаватели, приближаясь с юго-востока к Пирею, издалека видели золотые перья на шлеме и конец копья. Настаивая на золотом одеянии богини, весом более тонны, Фидий объяснял афинянам, что «в его случае золото станет ещё и стратегическим запасом».
Афиняне были в восторге от работы Фидия. Перикл устроил красочный народный праздник с бесплатным угощением. Но следом поползли слухи о хищениях денег и золота. Рассчитывали на то, что уличение в краже общественных средств, да ещё нанесение обиды богине, покровительнице Афин представится святотатством, страшным преступлением. Некто Менон, бездарный художник, издавна копивший зависть к талантливому Фидию, явился на рынок, где сел у подножия алтарей — «найдя покровительство богов» — и стал кричать:
— Фидий, ты — вор! Ты украл золото у нашей богини, покровительницы Афины! О, горе нам, афинянам!
Все, кто слышал крики Менона, понимали, что цель его обвинений — Перикл. Если вина Фидия будет доказана, удержаться его покровителю у власти не будет никаких шансов!
Глас «честного» обвинителя был услышан. Суд принял заявление Менона, для выяснения обстоятельств создали комиссию. Проверили вес золотого одеяния богини (благо можно было её «раздеть» — Фидий это предусмотрел!), и обнаружилось, что вес исходного золота сошелся с изделием!
Суд над Фидием не состоялся. Но Периклу пришлось отчитываться перед Народным собранием о расходовании средств на строительство общественных зданий и реконструкцию Афин. Его политические противники создали сразу несколько контрольных комиссий, члены которых начали работу с обвинений Перикла в незаконном расходовании казенных средств. Припомнили его патронажную любовь к искусству, расточительное, на их взгляд, покровительство философам и учёным, художникам и ваятелям, среди которых были Фидий, Софокл, Геродот, Анаксагор. Он с обидой сказал обвинителям:
— Вы меня ругаете, выдумываете обвинения, не желая понимать, что найти человека идеального — мечта неосуществимая, ибо нет человека идеального, как и нет идеальной гармонии материи и духа.
Перикл оказался неуязвимо честен, обвинения не подтвердились. Но его друг Фидий всё-таки серьёзно пострадал.
Ваятеля всё же обвинили в том, что на щите статуи Афины он изобразил две мужские фигуры, напоминающие… Фидия и Перикла! Факт квалифицировался как кощунственный, поскольку по закону изображать следовало только богов или обожествлённых героев. И хотя схожесть фигур с оригиналами была сомнительна и неправдоподобна, врагов у Перикла оказалось достаточно для того, чтобы Фидия обвинили в обозначенном в доносе преступлении. В результате знаменитого на весь эллинский мир ваятеля, создателя монументальной статуи Зевса — Чудо Света, в Олимпии, осудили на длительное заключение в тюрьме, где он через несколько лет умер от тяжелой болезни. Доносчику Менону как «добропорядочному» гражданину выплатили «премиальные»…
После суда над Фидием и многочисленных финансовых расследований, как предполагали недруги, репутация Перикла сильно пошатнулась. Суд, не сомневаясь в его честности, наказал его «за превышение должностных полномочий в расходование общественной казны», и приговорил к уплате огромного штрафа. Воодушевлённые успехом, недруги взялись за «моральный облик» архонта Перикла.
***
Началось с того, что появились слухи «о преступной связи Перикла с замужней женщиной», подкреплённые «для развлечения народа» стишками поэтов-сатириков. Обнаружилось, что Перикл жил с Аспасией, известной афинской гетерой, «о красоте и уме которой говорила вся Греция».
Аспасия из Мегар была необычной женщиной. В Афинах она открыла не «приличный дом для свиданий», а… свою женскую школу риторики и философии, посещать которую пригласила афинянок, желающих получить образование «для выхода в общество». Школу посещали девушки из самых знатных семей; некоторые мужья сами приводили к Аспасии жён, давая возможность им учиться. Пятидесятилетний Перикл, как признавался позже, «учился у Аспасии красноречию» и, возможно, науке любви. Ему ничего не мешало увлечься красивой и умной молодой женщиной; с женой он находился в официальном разводе после её измены. Поэтому предложил гетере перебраться к нему в дом, хотя вступать в брак с ней не был намерен. Но и во время совместного проживания с Периклом духом свободолюбивая Аспасия отвергала затворничество. Продолжала общаться со всеми, кто представлял для неё интеллектуальный интерес, разделял культурные взгляды. Дом Перикла её стараниями постепенно превратился в своеобразный салон, который с удовольствием посещали творческие люди, философы и государственные деятели. На лекции часто заглядывали любопытствующие афиняне, среди именитых гостей видели поэта Еврипида, ваятеля Фидия, военачальника Алкивиада, философов Анаксагора и Сократа.
Вкусам Аспасии, манере одеваться и вести себя в обществе мужчин теперь завидовали все знатные женщины Афин — а зависть, как все знают, плохая штука! К тому же Перикл неожиданно для себя и окружающих полюбил Аспасию — «он при всех целовал её, когда утром уходил из дому, а вечером приходил»! Возлюбленная отвечала взаимностью, что уже вызывало всеобщее осуждение…
Аспасия родила Периклу сына — незаконнорожденного, по афинскому законодательству. Отец назвал Периклом Младшим, что давало повод противникам Перикла обвинить «чужеземку Аспасию во вредном влиянии на благопристойного гражданина Афин». В знак протеста, он перестал посещать заседания архонтов, почти не показывался на собраниях. Это ещё больше усугубило его положение в обществе. Послышались обвинения в презрении добропорядочных афинян, в невыносимом высокомерии.
Последовал донос некоего Гермиппа, будто Аспасия поставляла «на потеху» Периклу своих учениц, свободнорожденных женщин; и будто она готовит ему речи и даёт советы по всем государственным вопросам, вредные для афинян. А ещё её обвинили в неверии в государственных богов Афин, что означало «пожелание зла Афинам». Когда Перикла спросили, кто для него Аспасия, он уверенно заявил:
— Она — супруга моя. Мы давали друг другу клятву верности перед богами.
Аспасия не была гражданкой Афин, родилась в Мегарах. Брак с Периклом в таком случаях не считался законным, а дети не могли рассчитывать на афинское гражданство. К тому же её отец был низкого происхождения — торговец, а она «промышляла» в Афинах продажной любовью, была гетерой. Получалось, всё их супружество вызывало негодование в Афинах; брак с иноземкой считался фиктивным — по закону, который сам же Перикл не так давно предложил афинянам!
Судебный процесс над Аспасией проходил тяжело для подсудимой и Перикла. Он страдал, наблюдая, как обвинители с судьями доводят любимую женщину издевательскими вопросами до слёз. Когда ему дали слово в её защиту, он проявил выдержку и великолепное искусство оратора, выступив с прекрасной речью. И вдруг он «дал слабину» — стал умолять судей не подвергать Аспасию наказанию, говорил, она не виновна, в завершение… заплакал!
Никто из участников заседания не ожидал увидеть и услышать подобное от мужчины, воина и правителя Афин, четыре десятилетия достойно служивший афинскому народу! Дело прекратили «за недостатком фактов». Но с этого дня политическая власть Перикла, его авторитет в гражданском обществе сошли, на нет. Поэтому, когда на Собрании просил народ даровать гражданство своим сыновьям от Аспасии, ему отказали. Плачущий правитель никому уже не был не интересен!
Через несколько лет в Афины пришла смертельная беда — чума. Вымерло более четверти всего населения. Перикла опять обвинили в том, что «несчастья приключились из-за неправильного правления». В случившемся затмении солнца афиняне увидели гнев богов против правления Перикла. Озлоблённая толпа, вооружённая палками и камнями, с криками приблизилась к его дому… Он бесстрашно вышел к ним и, сдёрнув с себя плащ, «прикрыл солнечный диск», сказав спокойным голосом:
— А вот вы уже не видите солнце! Природа затмения такая же! Что здесь удивительного?
Два его сына от первой жены, Парал и Ксантипп, погибли во время чумного поветрия. Перикл похоронил их; вскоре заболел и умер. Ему исполнилось немногим больше шестидесяти лет. Это случилось через три года после суда над Аспасией.
***
Как выразился Плутарх, «по смерти Перикла вскоре разврат и злоба наводнили республику». Аспасия с сыном Периклом Младшим осталась без поддержки друзей умершего мужа. Испытывая бедность, она вышла замуж за военачальника Лисикла, приняв его предложение. Спарта вновь начала теснить Афины на суше и морях, и союзные города, клявшиеся афинянам в вечной дружбе, предали их. В одном из сражений Лисикл погиб.
События последних лет заставили афинян вспомнить Перикла, осознать потерю мудрого политика. Даже враги признавались, что «не было человека умереннее его во власти, ни важнее в кротости. Никто на его месте не мог так управлять городом и афинянами, как он». А «тиранию» Перикла с пониманием оценивали как вынужденную необходимость, давшую Афинам, могущество. «Но лично он из этого ничего не имел!»
Пользуясь появившейся у афинян доброй памятью к Периклу, его сын довольно быстро добился успехов на военной службе, занял высокую должность морского командира, стратега. С его участием группа афинских кораблей одержала блестящую победу над флотом Спарты. Но по возвращению в Афинах вместо почета и наград сына Перикла вместе с другими стратегами ожидал громкий судебный процесс, развязанный прежними недругами Перикла.
В суд поступил донос, будто стратеги не исполнили священные обязанности командиров по спасению своих моряков на водах. После сражения разыгралась буря, несколько афинских кораблей потерпели крушение; погибли люди. Обвинители подкупили «очевидцев», которые якобы слышали крики утопающих о помощи, а стратеги в этот момент, якобы, спасали свои жизни… Судьи оправдали тех стратегов, кто успел подкупить их во время процесса, а Перикл Младший и ещё несколько командиров не смогли доказать невиновность.
Большие усилия для исполнения чёрного замысла приложили присутствующие в судебном зале афиняне, в основном, родственники погибших: они кричали, не сдерживаясь в оскорблениях стратегов, требовали возмездия. Судьи не стали выносить решение голосованием по каждому обвиняемому, как требовал закон; приняли решение — предать смерти, за всех сразу. Единственным из заседателей, кто возмутился беззаконием, творившимся на суде, и кто подал голос в оправдание стратегов, был Сократ. Он и после суда говорил на агоре о лжесвидетельствах и несправедливости по отношению к стратегам, честным храбрым людям.
После казни сына Перикла и стратегов афиняне вдруг поняли, что сотворили беззаконие. К ответу привлекли судей — всех, кто выносил смертные приговоры стратегам, и клеветников; во избежание народного гнева многие покинули Афины. Только после этого афинским гражданам стали понятны слова Перикла Старшего, сказанные во время его правления:
— Афинян больше всего должны страшить собственные ошибки, нежели замыслы врагов.

БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ
Питтак, мудрец (VII в. до н.э.)

По эллинским понятиям мудрец Питтак из Митилены (о. Лесбос) являлся «варваром», означавшее «недочеловек», поскольку отец его был рабом из Фракии. Но молодой Питтак вступил в брак с представительницей старого царского рода, после чего жизнь его сложилась удачно — греки иногда принимали в своё общество людей из низшего сословия и других народов. Но причина была в том, что Питтак вместе со знатными аристократами своего города, среди которых было семейство знаменитого поэта Алкея, участвовал в мятеже против лесбосского тирана Меланхра, его низложении. Вступил в ополчение, принимал участие в войне Митилен против Афин, и однажды принял вызов афинского стратега Фринона, олимпийского победителя в состязании пятиборцев: «в честном поединке, спрятавши под щитом рыбацкую сеть, набросил её на Фринона, убил его»…
В связи с полным доверием отличившемуся герою митиленцы предложили Питтаку верховную власть, эсимнета — «предводителя народа», которую он исполнял десять лет подряд. Все годы ему оказывали противодействие местные аристократы и сам Алкей, которых не устраивало низкое происхождение их «предводителя». В ответ Питтак, пользуясь доверием простого народа и единоличной властью, объявил открытую войну олигархии (кого — уничтожил, кого — изгнал, а кто — сам убежал) и вернул населению гражданские свободы. В числе сосланных аристократов оказались Алкей и поэтесса Сапфо. Они не простили Питтаку своего позора, осыпали в стихах насмешками и бранью. Алкей называл Питтака «толстобрюхим», «кривоногим», «грязным» и «тираном», а «тиран» добродушно оправдывался:
— Трудно быть хорошим для всех.
В период своего правления Питтак предложил согражданам сочинённые им законы, по которым призывал жить, доверившись власти. Среди них было сказано и о пьянстве:
… С пьяного за проступок — двойная пеня, чтобы не напивались пьяными оттого, что на острове много вина.
Законы Питтака оказались первыми писаными законами в истории Митилены; большинство были направлены на ограничение судебного произвола и неправомерных действий представителей знати. Питтак ограничивал даже роскошь похорон, но только как протест против аристократических обычаев. На вопрос о том, какое государство устроено лучше всего, мудрец дал ответ:
— Такое государство, где низким людям нельзя править, а добрым нельзя не править.
Питтак добровольно сложил с себя властные полномочия, когда понял, что граждане обойдутся без его советов. Получив за усердие от города в надел землю, отделил себе от неё лишь малую часть. Остальную часть посвятил богам.
Царь Лидии Крез, известный своими несметными богатствами, однажды получил от Питтака небольшое посвящение в стихах. Восхищённый мастерством поэта, царь передал ему в дар золотой кубок, фиал. Питтак взял в руки дорогой подарок и сказал:
— У меня и так всего вдвое больше, чем мне нужно и хотелось бы.
И попросил передать фиал Периандру со словами: «Мудрейшему из мудрых — за содействие в примирении Лесбоса с Афинами»
Когда в ссоре убили сына Питтака, Тиррея, а убийцу отослали к нему, чтобы он поступил с ним так, как пожелает, мудрец отпустил его со словами:
— Лучше сейчас простить, чем потом каяться.
А Гераклит говорит, что это Алкея, попавшего к нему в руки, он отпустил со словами:
— Лучше простить, чем мстить.
***
За время общения с Питтаком сограждане записали за ним много интересных высказываний, которые тут же разносились гостями Митилены по всей Греции:
… Истинно добрым трудно стать – завет Питтака.
… С неизбежностью и боги не спорят.
… Человека выказывает власть.
… На вопрос, что лучше всего, он ответил:
— Хорошо делать, что делаешь.
… На вопрос лидийского царя Креза, какая власть всего сильней, ответил:
— Та, что резана на дереве (то есть законы).
…Победы, говорил он, должны быть бескровными.
… Когда ему сказали, что нужно отыскать дельного человека, ответил:
— Если искать с пристрастием, то такого и не найти.
… На вопрос, что благодатно, он ответил:
— Время.
— Что скрыто?
— Будущее.
— Что надежно?
— Земля.
— Что ненадежно?
— Море.
… Он говорил: дело умных — предвидеть беду, пока она не пришла, дело храбрых — управляться с бедой, когда она пришла.
… Задумав дело, не говори о нем: не удастся — засмеют. Неудачей не кори – бойся себе того же.
… Доверенное возвращай.
… Не злословь ни о друге, ни даже о враге.
… В благочестии упражняйся.
… Умеренность люби.
… Храни правду, верность, опытность, ловкость, товарищество, усердие.
… Самое великое, заключающееся в самом малом, есть здравый ум в теле человека.
… Лучший дом тот, где нет ни потребности в излишнем, ни нехватки в необходимом.
… У старого Питтака спросили, что он видел самое удивительное при своей жизни. Он ответил:
— Тирана в старости.

ДЕЛАТЬ СТАРАЙСЯ ПОЛЕЗНОЕ ЛЮДЯМ
Пифагор, философ и мистик (VI в. до н.э.)

Дельфийская жрица предсказала ювелиру Мнесарху с Самоса рождение сына с необычной судьбой: «Ему будут покровительствовать боги, он принесет благо людям на все времена». Пророчицу звали Пифия; в её честь назвали первенца Пифагором («Глашатай Пифии»). После смерти отца юношу опекал родной дядя, который пригласил в наставники философа Ферекида из Сироса. Известный всей Греции космополит увлёк воспитанника идеей метемпсихозы — «одушевление, оживление»; в данном случае «переодушевление», или «переселение душ» как нравственное воздаяние человеку после смерти. После Ферекида у Пифагора были ещё учителя, с которыми ученик спорил, изумляя природной одаренностью и необычайной осведомленностью в любой из сфер знаний. Он вообще любил общаться с каждым интересным для него человеком, слушал со вниманием любого, кто обладал, по его мнению, оригинальными мыслями или идеями. Однако «все собеседники открыли горизонты, но не объяснили того, что он хотел бы знать»…
После захвата власти на Самосе морским разбойником Поликратом, многие зажиточные жители семьями покидали родину. Молодой философ, боясь наказания за вольнодумные разговоры, оказался в Египте, где окунулся в изучение оккультных наук. Его привлекали древние религиозные обряды и церемониальные традиции, исполняемые египетскими жрецами. Уважительным отношением к местному образу жизни Пифагор привлёк внимание египетского царя Амасиса, который убедил Верховного жреца Сопхиза принять иноземца в ближайший круг «посвящённых» в тайные знания. Ему позволили посещать хранилища с запретными для простых смертных древними папирусами.
Постепенно Пифагор «обнаруживал на небе знаки из сверкающих созвездий, которые складываются в буквы, имеющие некий смысл»… Изучая геометрию и другие особые науки, «старался увидеть явное и разгадать сокрытое в Природе». Он творил догадки о строении вещества, предвосхищая открытие будущим человечеством «атома». Убедившись в устремлении Пифагора познать Истину и что он «первый из греков, для кого Небо больше не скрывает своих тайн», Сопхиз посвятил его в первый жреческий сан.
Когда Пифагору исполнилось сорок лет, его жизнь круто изменилась. После смерти царя Амасиса Египет захватили персы, которые по приказу своего царя Камбиза преследовали чужих «чародеев и магов». Египетских жрецов изгоняли в Вавилон и Персию, где использовали в своих интересах. Пифагор был среди изгоев, но двенадцать лет пребывания в Вавилон послужили ему на пользу.
В этом средоточии разнообразных верований и религий, халдейских наук и «алхимических чудес», Пифагору представилась возможность изучить всё, что давала человечеству древнейшие цивилизации Востока и Азии. К знаниям, накопленным в Египте, добавились древневавилонские, выявились преимущества и недостатки культур каждого народа. Через синтез различных учений и культовых догм, часто противоречивых, Пифагор сумел подняться ещё на одну ступень познания наук и Истины. Он так бы остался в Вавилоне до конца дней своих, но помог случай. Греческий врач Демокед из Кротона, будучи на службе у персов, однажды облегчив страдания больного персидского царя Дария, убедил его отпустить «пленного» философа, с которым был хорошо знаком.
Но став свободным Пифагор сразу не вернулся на родину. Он посетил Финикию, Вавилонию — долину между Тигром и Евфратом, и Сирию, и всюду местные жрецы, ознакомившись с мудростью чужеземца, признавали его «своим», посвящали в священные мистерии. Последним этапом его познавательного путешествия была Индия, куда философ попал через Мидию и Персию. Среди индийских брахманов философ провёл несколько лет, затем получил инициацию в жреческий сан брамина. В Индии он получил имя Яванчеария, «Ионийский Учитель», и с тех пор его ученики, которым к тому времени он обзавёлся, не произносили имени Пифагора — только «Мастер» или «Этот Человек»; возможно, потому что «его греческое имя состояло из букв, специальным образом упорядоченных», что имело огромное мистическое значение. Пифагор впоследствии «посвящал учеников в инициируемые, «посредством определенных формул, скрытых в их именах»…
***
По возвращению на родину Пифагор не узнал Грецию: города раздирали междоусобицы, персы закрепляли влияние силой и подкупом местной знати. Греческое население с подозрением относилось ко всему необычному, к странным людям, несущим незнакомые им знания. Опасаясь за свою жизнь, Пифагор вновь уехал — сначала в Спарту, затем на Крит, где изучал остатки блистательной Минойской цивилизации, пострадавшей от катастрофических землетрясений (1750 и 1475 гг. до н.э.). Знакомство с легендами и мифами, многочисленными артефактами убедили неугомонного исследователя Истины в том, что общеэллинская культура пришла на греческий материк с Крита. Это подтверждалось древними сказаниями о раннем государственном устройстве и мудрыми законами Миноса, Радамантия, Идоменея и Мериона, принесшими название «Остров блаженных».
Критские легенды убедили Пифагора в том, что правитель Минос, сын Зевса и Европы, каждые девять лет посещал священную пещеру Зевса на горе Ида, где «бог наставлял его в законодательстве». Поэтому все законы Миноса представлялись Пифагору велениями бога. Родной брат Миноса Родомантий занимался судебным законотворчеством: придумал Герусию, или «Совет тридцати старейшин». На Крите впервые появились государственные чиновники, космы, или «соблюдающие порядок», которые следили за управлением в государстве и за его целостностью. Легендарный герой Троянской войны Идоменей, внук Миноса и Пасифаи, «дал эллинам законы поклонения богам и определил порядок жертвоприношений». Мерион, его сводный брат, внедрил общественное воспитание мальчиков, которых обучали владению оружием и музыке.
После Крита Пифагор появился на юге Италии в Кротоне, богатом городе, достигшем могущества за счет торговли и мореплавания. Философствующего путешественника встретили доброжелательно, хотя знали о нём лишь то, что он мудрец, бродил по свету, много видел и слышал. Чтобы услышать его, на городскую площадь, агору, кротонцы являлись толпами, как на праздник, после чего Пифагор открыл в городе философскую школу, чем окончательно прославил Кротон в греческом мире. До этого город знали как родину самого знаменитого в Греции борца Милона, с которым Пифагор познакомился и вовлёк его в свой круг.
С Кротона началась миссионерская деятельность Пифагора, «благословенная Аполлоном», как предсказывала когда-то дельфийская прорицательница Пифия. Он посещал греческие города, убеждая жителей, не воевать друг с другом и не брать эллинов в рабство. Предлагал стремиться быть свободными и процветать за счет нового и совершенного гражданского устройства. Говорил, что «никогда не будет порядка ни в доме, ни в государстве, если у народа не будет истинного правителя. Но властвовать он должен по собственной доброй воле и по воле народа. Как правильное обучение — учитель должен уметь убеждать, а ученики — ему повиноваться»…

Пифагор «излечивал человеческие пороки и необузданные страсти музыкой, учил восстанавливать изначальное равновесие душевных сил, прибегая к некоторым мелодиям и ритмам». В музыке он видел красоту и гармонию, она его окрыляла «для дальнейших поисков в иных сферах, как лучшее средство возвышения и укрощение страстей». Мудрец считал, что «люди прежде всего получают представление об окружающем мире созерцая прекрасные формы и образы или слушая красивые песни и ритмы». Когда ученики вечером укладывались спать, он «музыкой освобождал их от дневных волнений и шума и прояснял в смятении волновавшийся ум»…
Пифагор учил видеть вещие сны, а когда ученики просыпались, снимал с них сонное оцепенение, расслабленность и вялость «с помощью особых напевов и мелодий, получаемых простым сочетанием звуков лиры, либо игрой на лире в сопровождении пения». Он говорил, что не следует встречаться с кем-либо с утра, «пока не приведешь в порядок душу, не настроишь на соразмерный лад свой разум. Разум же помогает привести в порядок тишина»…
Советовал людям остерегаться наслаждений, ибо «ничто так не обманывает и не ввергает в заблуждение, как страсть к наслаждениям. Человеческие страсти чаще всего не знают никаких границ и уводят в бесконечность, поэтому с малых лет нужно заботиться о молодежи, научить юношей желать того, что им следует. Остерегаться пустых и суетных желаний, оставаться безмятежными, свободными от подобного рода стремлений и презирать тех, кто заслужил презрение своей привязанностью к страстям».
Он был убежден, что определенное состояние души зависит от принимаемой пищи. Но люди не обнаруживают такой силы воздействия, они замечают лишь то, что оказывается причиной значительного изменения душевного состояния. Как, например, «вино, выпитое в большом количестве, делает их более веселыми, но вслед — безумными и безобразными. Поэтому лишь обладающие большим умом люди могут понимать и видеть, что и в каком количестве нужно употреблять в пищу»…
Он предупреждал учеников, чтобы они не молили у бога благ для себя, потому что «они не знают, что человеку хорошо, а что плохо: все люди знают, чего они хотят, но мало кто знает, что ему нужно».
Пифагор противился хирургии, не допускал изменения человеческого тела, поскольку считал это святотатством — вмешиваться во владения Бога. Одним из уникальных методов лечения болезней он считал чтение стихов Гомера «Илиады» и «Одиссеи». Их читали больному человеку.
Философ убеждал мужчин не проводить время с порочными женщинами, не портить рода распущенностью и порочностью. А женщинам советовал уделять внимание своим мужьям:
… Благоразумная супруга! Если ты желаешь, чтобы муж твой свободное время проводил подле тебя, то потщись, чтоб он ни в каком ином месте не находил столько приятности, удовольствия, скромности и нежности.
Он обращал внимание супругов на величайшую предусмотрительность при подготовке к деторождению. По его словам, она выражается «в разумном и здоровом образе жизни, в отказе от несвоевременного и обильного употребления пищи, а также такой пищи, от которой ухудшаются телесные свойства. И лучше вовсе не пить вина, ибо от плохого, нестройного и беспорядочного смешения возникают порочные семена». Легкомысленно и неосмотрительно поступает тот, кто собирается породить живое существо, но не заботится с величайшей тщательностью о том, чтобы это появление и вступление в жизнь и бытие были самым радостным событием». Пифагор убеждал:
… Люди рождают наобум, и как попало, избегая всякого метода, да и после этого кормят и воспитывают с полным пренебрежением — ведь это самая главная и очевидная причина того, что множество людей дурны и порочны!
Он говорил: «любым способом следует избегать и отсекать огнем, железом и всеми иными средствами от тела болезнь, от души — невежество, от желудка — излишество, от города — смуту, от дома — разногласия, от всего в целом — неумеренность».
Он был олицетворением величия и силы; в его присутствии все чувствовали себя смирными и робкими. Говорят, что «по мере того, как Пифагор становился пожилым, его физические силы не убывали, и, когда он достиг столетия, был полон жизни»…
Его влияние на окружающих было столь велико, что похвала наполняла учеников восторгом. Был случай, когда однажды он на мгновение разгневался на ученика — и тот покончил с собой. Пифагор был настолько потрясен этой трагедией, что больше никогда ни с кем не говорил с раздражением.
Он часто гадал с помощью чисел, называя это арифмоманией. У него было какое-то замечательное «колесо фортуны», с помощью которого предсказывал при необходимости будущее, или имел дар «второго зрения», потому что «видел на большие расстояния и точно описывал события, которые еще не произошли».
Верил, что медь обладает пророческими свойствами, поэтому нередко использовал её, «грохоча кусками в тарелке». Он «мог заставить демонов войти в воду и мутить ее, и через рябь предсказывал». А однажды сказал ученикам, что Дух воды сообщил ему назавтра о землетрясении, и оно свершилось, к их великому изумлению!
Он имел реальную власть не только над людьми, но и над животными: «заставлял изменить полет птиц, медведя — прекращать набеги на жилье, быка — поменять пищу» одними лишь умственными усилиями.
Помимо мудрости в призывах соблюдать правила человеческого бытия, ученики и последователи учения Пифагора пользовались его известным поэтическим трудом «Золотые стихи», читаемые, как философские советы. В них «Посвященный» предлагал возлюбить Бога, чтить героев, уважать духов Природы. По окончании дня тщательно размышлять над совершенными поступками, познавать науки, предпочитая сокровища ума и души земным накоплениям: «…подними свою низшую материальную природу и предпочитай самоконтроль — и тогда будешь замечен богами и соединишься с ними, разделишь с ними бессмертие, потому что ты один из них, и так был задуман сразу».
Он говорил о посмертном суде как о способе отучать людей от несправедливости:
… Я знаю, что такой суд в действительности происходит, а напоминание о нем полезно для страха перед свершением несправедливых поступков.
***
Пифагора любили многие люди в Греции, признавали просвещённым мудрецом, Учителем. Но было немало таких, кто боялся его рассуждений, ненавидел. По той причине те, кто был у власти, преследовали Пифагора, пытались вершить над ним судилище. И вот в Кротоне однажды произошла трагедия после почти сорокалетнего пребывания здесь школы Пифагора …
…Некто кротонец Килон, богатый бездельник, «имевший дурной и властный характер», пытался получить от Пифагора «посвящение». Ему отказали, и тогда Килон устроил травлю школы вместе с Учителем и учениками. Подлый клеветник убеждал кротонцев, что «пифагорейство уничтожает свободы граждан, а сам Учитель является тираном для всех кротонцев»… В тот день в большом доме Пифагора, проходили занятия с учениками — собрались сорок четыре человека. Ненавистники подпёрли двери снаружи бревнами, и подожгли дом сразу со всех сторон…
Последователи Учителя долго не хотели верить в его гибель, поскольку его считали «бессмертным». Ходили слухи, что Пифагор чудом уцелел, сумел выбраться наружу через потайной лаз; с ним — ученики Архипп и Лизис. Они, якобы, благополучно добрались в Метапонт на берегу Тарентийского залива, в Италии. По прошествии времени несколько городов спорили, кто приютил беглого мудреца после побега из Кротона. Показывали могилу Великого Посвященного.
***
За время странствий Пифагора по миру находившиеся рядом ученики записали его полезные высказывания. Приводится лишь крохотная часть мудрого богатства:
… Не ничтожь счастье других и не терзай себя душевными муками.
… Дружбу держи, с кем мудрость постигаешь; чурайся глупцов, кто праздно время проводит.
… Меру во всем соблюдай и дела свои во время делай.
… Мать и отца уважай, проявляй внимание к ближним,
С теми, кто доблестью всех превосходит, поддерживай дружбу.
… И не предавайся обжорству. Сон ограничь, научись обуздывать гнев и желанья. Не совершай ни сам, ни с другими постыдных деяний.
… Пусть, что важнее всего, твоим главным судьей станет совесть.
… Быть всегда в словах и поступках стремись справедливым
И никогда старайся себя не вести безрассудно,
… Прежде, чем делать, — подумай, иначе получится глупо.
Образ жизни старайся вести нероскошный и чистый.
… Остерегайся деяний, которые вызовут зависть.
Не допускай непомерных расходов, как низкий душою,
Но и не слишком скупись. Основа всего — это мера.
… В успокоительный сон не должно тебе погружаться,
Прежде чем снова не вспомнишь о каждом сегодняшнем деле:
В чем провинился? Что мог совершить? И чего не исполнил?
Перебери все в уме, начиная с начала и после.
Радуйся добрым делам и себя укоряй за дурные.
… Не стыдись учиться и в зрелом возрасте, — лучше научиться поздно, чем никогда.
… Благоразумный путешественник, старайся
Не усмирять вражду меж тигром и змеей.
Тогда для добрых существует здесь покой,
Когда само себя зло съест. Ты ж обучайся…
… Совет для юноши: Цени же размышленья.
От многословия оно и сохранит.
Тянись до знания, ценнейший твой магнит.
Всего же пуще берегись, друг, самомненья.
… Ничто так не обманывает и не ввергает в заблуждение, как страсть к наслаждениям. Человеческие страсти чаще всего не знают никаких границ и уводят в бесконечность, поэтому с малых лет нужно заботиться о молодежи, научить юношей желать того, что им следует. Остерегаться пустых и суетных желаний, оставаться безмятежными, свободными от подобного рода стремлений и презирать тех, кто заслужил презрение своей привязанностью к страстям.
… Если мне везет, не завидуй мне, а порадуйся со мной вместе, и моя удача будет твоей; а кто завидует, тот себе же делает хуже.
… Во время гнева не должно ни говорить, ни действовать.
… Если можешь быть орлом, не стремись стать первым среди галок.
… Благоразумная супруга! Если желаешь, чтобы муж твой свободное время проводил подле тебя, то постарайся, чтоб он ни в каком ином месте не находил столько приятности, удовольствия, скромности и нежности.
… Живи с людьми так, чтобы твои друзья не стали недругами, а недруги стали друзьями.

ЦЕНА ОТЦОВСКОЙ ЛЮБВИ
Селевк Никатор, царь Антигонии (IV в. до н.э.)

Другу и военачальнику-диадоху Александра Македонского Селевку после смерти царя в Восточном походе в управление досталась огромная территория, включающая часть Малой Азии с Сирией и Фригией. Этого показалось недостаточным, как, впрочем, и остальным диадохам, отчего отношения прежних товарищей по походу перешли в череду ожесточённых войн. В результате Селевк приобщил к немалым собственным владениям земли от Вавилонии – между реками Тигр и Евфрат, — до Инда, с населением и богатыми ресурсами. С тех пор в истории известен как Селевк I Никатор («Победитель»), основатель царской династии Селевкидов.
Оставаясь эллином по духу, близкому к народовластию, Селевк поделил огромное царство на несколько областей с центрами управления в городах-полисах, самоуправляемыми по греческому образцу. За собой оставил наблюдение за жизнью провинций как бы со стороны, не вмешиваясь, но и не позволяя на местах слишком много воли. При таком раскладе царская казна была во все годы полна, а царь Селевк ощущал себя уверенно и определённо счастливо.
***
Македонянин по рождению Селевк имел единственного сына Антиоха от согдианской* царевны Апамы. Они вступили в брак молодыми в Сузах, столице завоёванной Персии, когда Александр предложил своим полководцам взять в жёны девушек из знатных персидских семей. По его грандиозному замыслу, в один день поженились, не меньше — не больше, девяносто пар, «что означало защиту и поддержку от высших сил». Бракосочетание, означавшее слияние двух народов одной державы Александра Великого, длилось пять дней. Хотя царь уже был женат на дочери бактрийского* правителя Роксане, в тот день он женился ещё дважды — на дочери персидского царя Дария Статире и Парисатиде, дочери прежнего царя Персии Артаксеркса III. Так Александр подтверждал статус законного правителя Персидского царства.
После смерти Александра большая часть македонцев развелись со своими персидскими жёнами. Селевк остался верен Апаме, которая родила ему Антиоха; умерла, когда сын достиг совершеннолетия. Селевк во второй раз решил жениться, избрал в невесты Стратонику, юную дочь Деметрия Полиоркета («Осаждающий город»), сына царя Македонии Антигона Одноглазого, своего друга-диадоха. На тот момент Селевку было немало лет — пора думать о внуках, покое, — но для него был важен выгодный политический союз, чему способствовал намеченный брак. Свадьбу сыграли роскошную, как подобает царям, и Селевк стал зятем Деметрия, который был на двадцать лет его моложе. Стратоника же — мачехой Антиоху, который был лишь на немного старше.
С некоторых пор Селевк заметил, что любимый сын начал худеть, чахнуть; жизнерадостный юноша на глазах превращался в подобие тени. Какие врачи ни посмотрят его, в один голос заявляют о «неизвестной неизлечимой болезни». Их заключение ввергло отца в большое горе. Он надеялся видеть сына здоровым, достойным наследником царского престола. В надежде на чудо, Селевк приказал искать врачей по всей Греции и Азии, которые бы могли излечить Антиоха всеми средствами и лекарствами, какие только можно достать или изготовить. Но сын, как заговорённый, к великому горю отца, стал отказываться от еды и питья, и однажды его чудом вытащили из петли — так он намерился расстаться с жизнью.
Узнав о беде царя Селевка, во дворце появился врач Эрасистрат, внук учёного и врача Аристотеля, ученик знаменитого врача Хрисиппа Книдского. В своей практике он придерживался мнения, что «главной причиной всех болезней являются излишества в пище и несварения её; остатки пищи засоряют сосуды, вследствие этого возникают воспаления, язвы и другие заболевания». Увидев царевича, Эрасистрат похожих признаков не обнаружил, стал наблюдать за ним в течение дня и ночи. А когда решил, что причиной болезни молодого человека может быть любовь, врач присел на постель больного, взял руку и нащупал пульс, очень и очень слабый. А затем велел приглашать в помещение поочерёдно всех молодых красивых женщин, живущих во дворце. Всё было, как обычно, пульс царевича не реагировал на присутствие женщин, но когда вошла Стратоника, молодая мачеха, сердце Антиоха забилось так сильно, что лицо юноши покраснело; он сразу вспотел и задрожал мелкой дрожью.
Вернулся Эрасистрат к Селевку и сказал доверительно:
— Я выяснил всё, что нужно было узнать о болезни твоего сына. Я знаю, как его вылечить.
— Так говори скорее, Эрасистрат, не мучай меня! — в нетерпении вскричал царь.
— Но ты должен пообещать, что выслушаешь меня до конца, спокойно, и примешь разумное решение.
— Прошу, излечи сына моего любимого!
— Дай царское нерушимое слово, о чём я прошу!
Когда Селевк поклялся богами, Эрасистрат начал осторожно:
— Это очень серьезная болезнь, царь. Она может быть неизлечима, но излечить её всё-таки я попробую. Для началу скажу, что болезнь называется — любовь!
Селевк не поверил своим ушам, вначале удивился, затем расхохотался:
— Развеселил ты меня, друг Эрасистрат! Нашел причину! Любовь — не болезнь. Она есть бред, она — пустяк! Не бывает любви в том виде, как ты предполагаешь. Но есть Эрос! Он повелитель страстей, управляющий сердцем и волей человека!
— Ошибаешься, царь! Если любовь безнадежна, то и болезнь становится неизлечимой, — возразил Эрасистрат, — а она действительно такова, потому что твой сын любит одну замужнюю женщину!
— Кого же, позволь мне узнать? — удивился Селевк.
— Он любит… — Эрасистрат замялся, — мою молодую жену…
Врач посмотрел на Селевка, ожидая его реакции. Тот радостно воскликнул:
— О, боги! Вот, оказывается, в чём причина! Так это же нетрудно разрешить!
Царь оживился:
— Эрасистрат, неужели ты не дашь развод своей жене, чтобы вылечить моего сына? Это же твой врачебный долг!
Врач притворно возмутился:
— Но боги не одобрили бы такую жертву с моей стороны! Да и ни один бы муж не пошел на подобное — даже ты, его отец!
Селевк резко оборвал его речь:
— Разве ты не знаешь, как я люблю с сына, своего наследника? Жизни не пожалею ради его выздоровления — не то, чтобы отказаться от своей жены!
— Ну, тогда, царь, слушай! — выдохнул с облегчением врач и стал спокойно объяснять Селевку, как действительно обстояло дело.
***
Известно, что история с болезнью царевича Антиоха не завершилась трагедией. Селевк остался верен собственному обещанию: в тот же день призвал во дворец приближённых сановников и старейшин царства, в их присутствии заявил:
— Интересы царства требуют моего развода со Стратоникой. Она до сих пор не исполнила свой долг передо мной, мужем своим, не родила сына, а только дочь.
Царь оглядел растерянные лица приглашённых вельмож на Совет, но к сказанному не добавил, ни слова. А Эрасистрат тоже сохранил врачебную тайну.
Через некоторое время Селевк женил Антиоха на Стратонике, которая вообще не догадывалась о чувствах к ней молодого «пасынка». После свадьбы Селевк наделил Антиоха титулом царя и отправил управлять «Верхней Азией» — территорией к востоку от Евфрата. А после смерти отца Антиоху досталась вся Селевкия.

КОГДА ГЛУПЕЦ МОЛЧИТ, ОН ПОСТУПАЕТ РАЗУМНО
Симонид, поэт (VI в. до н.э.)

Лирические произведения и гимны для религиозных праздников поэта Симонида знала вся Греция. Афинский тиран Гиппарх, большой ценитель искусств и поэзии, часто приглашал Симонида во дворец, чтобы во время изобильного пиршества послушать стихи. Их «дружба» резко прекратилась, когда в результате аристократического заговора «тираноубийц», братьев Гармодия и Аристогетона, Гиппарха убили. В ту же пору «любитель дворцовых приёмов» поэт Симонид перебрался в Фессалию под покровительство царственных особ из династий Скопаса и Алевада.
Однажды поэт оказался на пиршестве у Скопаса, который предложил сочинить экспромтом хвалебную оду в его честь по случаю победы в состязании четырёхконных колесниц в Олимпии. Обещал достойную оплату. Симонид выполнил заказ и потребовал оплаты, а Скопас отказался, пояснив с надменным видом:
— Я заказал тебе оду в свою честь, а ты уделил мне слишком мало слов. А вместо этого прославил больше героев давних мифов Кастора и Полидевка. И ты за это требуешь от меня платы?
Симонид стал возражать, объяснять, что ему пришлось применить такой художественный приём. Но Скопас упорствовал:
— Не буду платить за оду в полном размере! За остальным — обратись к тем братьям — Кастору и Полидевку.
Поэт промолчал, проглотив обиду. Вскоре судьба распорядилась этим случаем по-своему. Симонид вновь оказался на пиршестве у Скопаса; в самый разгар поэта кто-то вызвал из зала. Он вышел, и в этот момент внезапно обвалилась кровля над пиршественными столами, похоронив хозяина застолья и всех гостей. Поэт посчитал это чудом, и жертвенным приношением не забыл «поблагодарить» Кастора и Полидевка за «оплату» хвалебной оды.
У этого реального трагического случая есть достоверное продолжение. Через пятьсот лет в Греции заговорили о риторе Метродоре из Скепсиса, обладавшем необыкновенной памятью. Утверждали, что он дословно повторял беседу, которую вели по очереди несколько человек! Когда стали разбираться, как он этого достиг, оказалось, что Метродор действовал по системе запоминания речи, событий и обстоятельств «по методу Симонида».
Возвращаемся к той трагедии, когда погибли люди. После разбора завалов многие тела оказались настолько изуродованы, что оставались неопознанными. Поскольку Симонид остался единственным свидетелем, он помогал родственникам, подтверждая, где кто сидел, на основании образных деталей, по памяти. Этот повод неожиданно привёл поэта к созданию так называемого «метода локусов (мест)», иначе, «системы организации памяти как своеобразного театра». В дальнейшем, Симонид использовал его для запоминания собственных текстов и литературных произведений других авторов, удивляя окружающих отличной памятью.
Метродор из Скепсиса слышал о «методе запоминания Симонида». Но пошёл дальше, развив его и создав свой оригинальный способ запоминания «Зодиак», где применил «триста и ещё шестьдесят мест в двенадцати небесных знаках, через которые проходит Солнце». Если у Симонида память опиралась на местонахождение пирующих гостей в ограниченном пространстве зала, Метродор использовал астрологические образы в качестве точек, придающих упорядоченность для запоминания текстов. В нужный момент в его мозгу появлялась своеобразная «запись», похожая на ту, как человек фиксирует письмена на восковой табличке. Система Метродора показала поразительные возможности человеческой памяти, что для непосвящённых в тайны мозга казалось, если не чудом, то колдовством или магией.
***
До Симонида греческие поэты не назначали плату за свои сочинения «под заказ», хотя в знак благодарности получали ценные дары и деньги. Он был первым, кто превратил профессиональную поэзию в надежный источник личного дохода. Современники Симонида приводят случай, когда его попросили написать хвалебную оду в обмен на искреннюю благодарность. Поэт показал на два сундука у стены и сказал:
— Посмотри, друг, на эти два сундука: первый предназначен для благодарностей, другой — для денег. Когда откроешь первый, увидишь его пустым. А вот второй сундук всегда чем-то наполнен.
Когда в Олимпии один победитель в состязаниях на мулах — были и такие скачки на знаменитых Всегреческих играх — предложил Симониду слишком незначительную плату за посвящение, поэт отказался:
— Извини, друг, ты же знаешь, что мулы — дети кобылиц от ослов. Мой язык затрудняется воспевать «полуослов».
Олимпионик понял отказ за намерение поднять цену. Подумал и утроил вознаграждение за оду. На этот раз поэт не устоял, согласился, и в оде были строки:
— Привет вам, дочери быстроногих, как вихрь, кобылиц!
В Греции повсюду высоко ценили творчество Симонида. Его элегия в честь павших воинов в сражении при Марафоне признавалась лучшей, опередив всех поэтов, в том числе знаменитого Эсхила. Симонид хвастался перед друзьями, что в награду он получил «шестьдесят быков и столько же бронзовых треножников». Он воспевал афинских героев знаменитых сражений — при Саламине, Артемисии и Фермопилах, и воинов Спарты, что полегли в сражении при Платеях. Для свободолюбивых эллинов его стихи не оставались незамеченными: последовал мощный импульс национального патриотизма в борьбе против персов.
Симонид добивался многочисленных успехов в дифирамбических состязаниях; ему приписывалось до пятидесяти семи побед. Поэтому неудивительно, как резко возросла популярность поэта среди политиков и государственных деятелей Греции. Известно, что именно его вмешательство примирило двух сицилийских тиранов — Гиерона и Ферона накануне едва не начавшейся войны.
Помимо Симонид писал эпиникии (торжественные гимны в честь победителей на атлетических играх), элегии, эпиграммы, гимны, дифирамбы, парфении, гипорхемы, френы (плачи). Он собирал изречения древних мудрецов и нередко вставлял их в свои стихи, не забывая упомянуть автора. Как философ, Симонид придерживался светлого фатализма, призывая терпеливо переживать всякого рода бедствия и слабости человечества, уповая на высшие силы, управляющие миром.
Поэт занимался теорией греческой грамматики, считался основателем принципа запоминания, мнемоники, и преобразователем алфавита. Но славу всегреческого поэта Симонид заслужил лирическими стихами — плавных и эмоциональных, свободных от напыщенности, полных остроумия и спокойного миросозерцания.
***
В последние годы жизни Симонид жил при дворе тирана Сиракуз Гиерона I, обласкавшего его вниманием и дарами. Однажды Гиерон спросил:
— Скажи, Симонид, что такое бог для тебя.
Поэт, немного подумав, ответил:
— Повелитель, вопрос не простой. Дай для ответа мне хотя бы день.
На следующий день Симонид попросил уже два дня сроку, и так — каждый раз, при этом удваивая число дней на размышление, когда Гиерон с нетерпением подступал к нему. Наконец, озадаченный тиран спросил, почему он так делает. Симонид сказал:
— Потому что, что чем дольше я размышляю над твоим вопросом, тем более этот вопрос кажется мне темным.
Когда жена Гиерона спросила поэта, кем лучше быть — богатым или мудрым, ответил:
— Конечно, богатым, потому что приходится видеть, как мудрецы постоянно торчат у дверей богатых.
После смерти поэта среди множества строк с философским содержанием были такие:
…Каждый, пока не увял ещё цвет его юности милой,
Много несбыточных дум носит в наивном уме;
Мысли о старости, смерти грозящей его не тревожат,
Нет до болезней ему дела, пока он здоров.
Жалок тот неразумный, кто даже подумать не хочет,
Что ненадолго даны смертному юность и жизнь!
Ты же, постигнувший это, ищи до самой кончины
Благ, от которых душе было б отрадно твоей.

Я УЛИЧАЮ ВАС В ЗЛОДЕЙСТВЕ
Сократ, философ (V в. до н.э.)

Одни афиняне любили этого мудреца, восхищаясь умом и умением убеждать; другие ненавидели и презирали… за невежество и безнравственность. А он просто был неудержимо увлечён поиском Истины, в такой степени, что его духовная сущность преобладала над всем остальным естеством. Он искренне верил, что отыщет свою Истину и откроет глаза людям, заблудившимся в её поисках. Только она, по его мнению, представляет собой высшее и абсолютное Благо, составляющее цель человеческой жизни, даёт ощущение Счастья!
Рано утром, едва развиднело, афиняне устремились к зданию Собрания, чтобы исполнить гражданский долг — участвовать в судебном процессе в качестве народных заседателей. Распорядители у ворот отсчитывали входящих: один, два, три… четыреста девяносто восемь, четыреста девяносто девять, пятьсот! Пятьсот афинян прошли на заседание Народного суда. С этого момента в их руках оказалась судьба человека, которого обвиняли в безбожии и ещё других преступлениях против Афин.
Стражники закрыли входную дверь; кто из граждан не попал в число заседателей, остались в качестве наблюдающей публика. Народу набралось очень много; сегодня выдающийся день — судят Сократа!
***
Сократ родился в пригороде Афин в семье каменных дел мастера Сафроникса; мать Финарета была местной «вспомогательницей родов», повитухой. Отец с детства приучал сына к работе над камнем, отчего Диоген Лаэртский утверждал, что «одетые богини-хариты на Акрополе принадлежат молодому скульптору Сократу». Но есть ещё сведения, что Сократ какое-то время был рабом у каменотеса, а «Критон из Афин, привлеченный его юношеской одухотворенностью и душевной красотой, выкупил у хозяина, дал свободу и хорошее образование»…
В молодости Сократ занимался всем, что давало возможность не только прокормиться, но и заработать на достойную жизнь: торговал зерном и оливками. Помня о семейном деле, однажды все заработанные деньги удачно вложил в аренду каменоломни, извлёк неплохую прибыль. Успех окрылил Сократа, заставил посмотреть на себя как на удачливого человека, но по-молодости увлёкся пирушками в кругу друзей и быстро растратил нажитые деньги. К торговле он больше не возвращался.
Во время войны зарекомендовал себя храбрым воином. Сохранилась история, как он спас жизнь раненому Ксенофонту, будущему полководцу и писателю. Сократ спас раненого Алкивиада, ставшего позднее государственным деятелем и знаменитым полководцем: храбро отбивался мечом от наседавших на Алкивиада врагов. Близкие и друзья поражались равнодушием Сократа к физическим лишениям, необыкновенной способности переносить жару и холод, голод и жажду. Ещё удивлялись «невероятной способностью пить вино больше любого сотрапезника, совершенно не теряя при этом ясности ума».
Здоровье у Сократа с юности было отменное: даже когда Афины посетила чума и сотни людей ежедневно умирали, он остался невредим, неустрашимо помогая больным.
С молодых лет у Сократа появилось неистребимое увлечение — философия. Однажды «задумавшись о суетности и бездуховности афинян», он самостоятельно ворвался в большую греческую философию. Начал с того, что слушал яркие речи «материалиста» Анаксагора, с которым потом тесно общался на Самосе. Его учителем был музыкант и софист Дамон, и «физик» Архелай. В результате сделал неожиданный вывод — «нужно отказаться от всего лишнего» — ведь «боги ни в чём не нуждаются; так вот, чем меньше человеку надо, тем больше он похож на бога».
С возрастом Сократ становился требовательней к себе, предпочитал ходить босой и отказывался от многих жизненных удовольствий, которые считал излишними:
… Как приятно, что есть столько вещей, без которых можно обойтись! Я ем, чтобы жить, когда остальные живут, чтобы есть.
… Если кто говорил о нём дурно, спокойно реагировал:
— Это потому что его не научили говорить хорошо.
… В рыночной толпе кто-то намеренно толкнул Сократа, когда он разговаривал с учеником. Философ не прервал занятия, но ему крикнули:
— Ты обязан потребовать, чтобы невежда извинился! Надо проучить его, ведь он смеется над тобой!
Философ улыбнулся:
— Спасибо за совет, но предпочту другое: я не вижу здесь невежды, кто толкнул меня. Но есть осёл, лягнувший меня! А от осла разве дождёшься извинений?
А если кто сильно досаждал ему, отворачивался и говорил:
— ЭТО не касается меня!
… Иногда на людях он вдруг замирал, погруженный в глубокое раздумье, замолкал и ни на что не реагировал. Его спрашивали, что с ним такое было?
— Я слушал внутренний «голос, — отвечал Сократ.
— А что тебе твой «голос» рассказал? — ехидно спрашивали граждане. Он не скрывал и это:
— «Голос» подсказывает мне, что человек есть существо, Богом наделённое разумом. И поэтому человек должен пользоваться божественным даром, осмысливая сущность добра и красоты окружающего мира. И жизнь свою человеку следует строить в соответствии с этими понятиями. Но тогда человек должен подчинить жизнь свою овладению великих истин, подвергаясь сложным испытаниям.
Сократ постоянно искал встреч с людьми — на рынке, городской площади-агоре, в таверне и бане, на дружеской пирушке или в Народном собрании. И всегда задавал людям «неудобные» вопросы, посвящённые политике, атлетическим занятиям и состязаниям или семейным проблемам. Спорил по любому поводу — с кем попало, но не для того, чтобы убедить в своём мнении, а ради поиска той самой истины. При этом казался собеседнику человеком заинтересованным, но несведущим, видом своим показывал, что сомневается абсолютно во всём, будто сам не может разобраться. Сократ никому не навязывал собственного мнения, говорил, что ни во что ставит свою мудрость:
— Ничего по правде не стоит моя мудрость, так как всего мудрее тот, кто знает, что существует истинное и абсолютное знание. Но доступно оно, это знание, только богу, а люди лишь раскрывают способность своей души в стремлении к этому знанию. Иные считают себя знающими даже то, что им вовсе неизвестно. Я же, по крайней мере, твердо знаю одно — что ничего не знаю.
Его речи не каждому были понятны, да и немногие желали с интересом слушать странного мудреца. Сократ настойчиво, и с любовью, делился с людьми своими открытиями: «что есть добро и что есть зло, что — благочестиво и что — нечестиво, что — прекрасно и что — безобразно, что — справедливо и что — несправедливо, что — благоразумие и что — не благоразумие, что — храбрость и что — трусость, что есть государство и что есть государственный муж, что такое власть над людьми и что есть человек, способный властвовать над людьми»…
Со стороны, кто не был знаком с манерой бесед Сократа, он казался непонятливым и даже невежественным, поскольку нередко прибегал к необычному приёму: превозносил умственные способности оппонента, не открывая ему собственного знания ответа. Внимательно выслушивал и вновь задавал вопрос в надежде получить обстоятельный ответ. В результате собеседник Сократа в философском споре вдруг понимал, что его собственные убеждения ничего не стоят, и это он сам оказался перед Сократом невежественно глуп. Зато, увидев на лице оппонента растерянность, Сократ был счастлив. В таких случаях он говорил:
— Ты только что помог родиться Истине!
При этом пытался неуклюже оправдываться перед тем человеком, заглаживая неприятное впечатление от всей этой истории…
…У Сократа был юный ученик Алкивиад, сын знатных и богатых родителей; впоследствии Алкивиад стал большим другом философа. Когда ученику понадобилось впервые выступать с речью перед народом, он сильно оробел, и страшился. Чтобы ободрить и успокоить его, Сократ спросил:
— Алкивиад, вон, видишь того башмачника?
— Да, вижу.
— Ну, а этого разносчика или мастера, шьющего палатки?
Алкивиад согласно кивнул.
— Ты же презираешь и того, и другого, и третьего? — спросил учитель. Юноша был вынужден снова согласиться с ним.
— Так вот, весь афинский народ состоит из подобных людей. Если ты презираешь каждого в отдельности, тебе следует презирать и всех вместе.
Так философ в тот день внушил юноше чувство уважения простого народа.
В другой раз, когда Сократ услышал от Алкивиада бахвальство богатством родителей, а особенно принадлежащими семье землями, привёл его в помещении Пританеи, государственного совета, где на стене висела картина с изображением Ойкумены, всего земного круга, и предложил найти Аттику с Афинами. Алкивиад поискал и нашел; Сократ попросил показать на картине теперь свои владения. Юноша долго искал, пока в растерянности не сказал:
— Их нет здесь!
— Смотри, Алкивиад, ты гордишься тем, что не составляет и самой малой части земли, — с укором сказал Сократ, после чего ученику стало неловко.
На улицах и площадях философу приходилось сталкиваться с обычными людьми, у которых не хватало эрудиции, чтобы понимать его и не обижаться. Сократа нередко били кулаками или палками и, хуже всего, набрасывались толпой. Но чаще осмеивали, бранили и прогоняли, считая, что ему не место среди афинян. Он безропотно воспринимал их действия, оставаясь верным своему принципу:
…Кто претерпевает несправедливость, счастливее того, кто ее совершает.
***
Свои выступления перед учениками Сократ заранее дома не записывал, уверенный в том, что живую речь в общении с собеседником ничем не заменить. По этой причине от Сократа не осталось письменных документов — философских трудов или хотя бы сборника речей. Всё духовное богатство Сократа сохранилось благодаря воспоминаниям его учеников, восхищённых последователей и слушателей. Но его оригинальный метод ведения спора остался в философии под названием «Сократовская ирония». Как вспоминали очевидцы, «Сократ боялся навлечь на себя ненависть собеседников и поэтому говорил загадочно и излагал мысли немного пространно. Он не говорил в своих беседах прямо, но стоило перевернуть его слова, и они становились вполне понятными». Возможно, поэтому многие ученики Сократа сделались известными философами: Антисфен основал школу киников, Аристипп вывел из его учения киренаику, подхваченную Эпикуром. Евклид Мегарский под впечатлением встреч с Сократом привнёс в античную философию диалектику скептицизма, отрицавшую возможность подлинного знания. Платон и Эвклид считали Сократа своим учителем.
Особенно вызывающими казались высказывания Сократа о государственном устройстве, его возражения против выборов «случайных» граждан на ответственные должности, в том числе, высшего командования армией и флотом… по жребию:
…Никому не придет в голову избирать по жребию в атлеты или кормчего, кому нужно управлять кораблем, а то каменщика, флейтиста или вообще любого ремесленника. Афины может спасти только правительство знающих и способных; а знания и способности ничуть не в большей мере определяются голосованием. Должностных лиц государства не должны избирать также ни сила, ни богатство. Разумный компромисс — это аристократия, где государственные должности будут отданы людям умственно пригодным и подготовленным.
Сократ поддерживал модель государственного устройства, «которая бы лучше всего соответствовала благополучию основной массы общества, простых людей». Сам считал себя приверженцем демократических форм управления государством, хотя говорил, что «при демократии властью должен обладать тот, кто слывет доблестным и мудрым. Иначе она превращается в род тирании. В основе такого устройства лежит «равенство по рождению». Равенство происхождения, говорил Сократ, заставляет стремиться к равным правам для всех, когда всё основано на законе, и повиноваться друг другу лишь в силу авторитета доблести и разума. Он был уверен, что «людей растит государство: прекрасное — хороших граждан, плохое — дурных». С этой меркой Сократ подходил к царям и правителям, осуждая их за «неправедно нажитое богатство и знатность, не приносящие никакого достоинства, кроме дурного»:
…Если вы заявляете, что обязанность правителя приказывать, что делать, а подчиненного повиноваться, то я представляю, что на корабле управляет знающий, а хозяин судна и все пассажиры повинуются этому одному знающему.
***
Семейная жизнь у Сократа выглядела «не как у всех». Он женился дважды, причём, с обеими жил одновременно. Первую жену звали Мирто, вторую — Ксантиппа, «рыжая бестия», как он заглаза её называл. Мирто родила ему двух сыновей, Сафроникса и Менексена, а Ксантиппа — Лампрокла. Если о Мирто сохранилось немного сведений, то Ксантиппа благодаря неуемной скандальности обрела статус героини многих анекдотов о Сократе.
Есть объяснение, почему так произошло, что Сократ стал мужем двух женщин. В результате так называемых «Пелопоннесских войн» — Афин со Спартой и союзниками, длившиеся почти тридцать лет, Афины лишились большей части взрослых мужчин. Осталось много вдов, которые настояли, чтобы Народное собрание приняло закон «О возмещении убыли населения». С этого дня каждый полноценный мужчина обязывался помимо жены взять в дом «и даже не одну женщину», способную родить ребенка. Сократ при своих скромных доходах подчинился закону, и был обязан содержать своих двух женщин.
Так сложилось, что плохо разрешаемые бытовые нужды заставляли «двоежёнца» проводить много времени вне дома, за что он попадал под «перекрестный» скандал. С разными по характерам женщинами философ плохо ладил, потерял покой и былую уверенность в себе. Мирто и Ксантиппа жили с детьми в разных домах; муж мог «маневрировать», исходя из ситуации. Когда пути женщин на улице пересекались, обычно они ругались меж собой, но если выпадала удача, и они видели Сократа «живьём», переключались на него: громко кричали, что он не уделяет им должного внимания, не заботится о собственных детях. Поэтому Сократ редко появлялся в семье, большей частью проводил время на улице среди близких ему людей или посещал пирушки в домах друзей. По возвращению домой слышал оскорбления, в его мудрую голову летели глиняные чаши или кувшины, на потеху соседям. Сократ же переносил скандалы с юмором и мужественностью, как подобает философу. Когда друг Критобул спросил его:
— Как ты только терпишь таких сожительниц?
Сократ пожал плечами и, в свою очередь, спросил:
— А как ты терпишь своих гусей?
— Какое мне дело до гусей? — удивился Критобул.
— Так вот и я обращаю на них не больше внимания, чем на рассерженных гусынь!
У Сократа в друзьях и поклонниках числились богатые люди. Зная о вопиющей бедности в его семье, постоянной материальной нужде, они предлагали помощь, а он всегда отказывался от денег и даров. Его ученик Алкивиад, очень богатый человек, часто скрытно от Сократа поддерживал Ксантиппу и Мирто деньгами. Однажды предложил другу-философу переехать в одно из его многочисленных поместий, где имелись скотный двор, поля, виноградник и сад с цветником. Сократ наотрез отказался переезжать на новое местожительство, объяснив другу, что у него есть крыша над головой, и этого достаточно. А Ксантиппе сказал:
— Пусть хотя бы в честолюбии мы не уступим Алкивиаду и откажемся от всего этого.
Ксантиппа сердилась, когда муж отказывался от подарков, а он говорил ей, улыбаясь:
— Если бы мы брали всё, что нам предлагают в дар, нам бы ничего не давали, даже если бы мы просили.
Однажды он пригласил в дом гостей, а Ксантиппа устыдилась убогого застолья. Муж успокоил:
— Не бойся, Ксантиппа! Если к нам придут люди разумные и порядочные, им все равно, что будет на столе; если неразумные и пустые, тогда нам всё равно, и до них вовсе нет дела.
Именно его философская позиция в семейных отношениях дала повод однажды ответить на вопрос одного юноши:
— Скажи, Учитель, нужно ли мне жениться?
Философ долго не думал:
— Знай, что брак — это зло, но зло необходимое. Так что тебе лучше жениться.
— Но почему?
— Если тебе достанется такая фурия, как моя Ксантиппа, ты можешь стать философом. А если тебе достанется хорошая жена, будешь счастлив. В обоих случаях ты останешься в выигрыше.
— Значит, мне нужно жениться?
— Женись, но знай: женишься ты или не женишься — все равно раскаешься.
Судя по скудным сведениям о семейной жизни Сократа, можно сделать вывод, что Ксантиппа и Мирто не смогли приручить к дому своего единственного мужчину, привязать его к быту. Он же тяготился семейными и супружескими обязанностями, скучал, когда был вынужден находиться дома. Его не радовало общение со своими детьми, которых, к сожалению, природа не наделила большим умом, и даже наоборот — они были слабоумными. Зато в кругу учеников, упрямых и здравомыслящих оппонентов он забывал обо всём и только тогда чувствовал себя «счастливейшим человеком».
Он был счастлив, когда посещал друзей, которые устраивали в его честь длительные застолья, на которых он без устали развлекался, предпочитая оставаться ночевать в чужом доме. Иногда его не видели в семье по нескольку дней, принимая затем на свою голову «громы и молнии» разгневанной Ксантиппы.
… Сократ пригласил Алкивиада на завтрак, а Ксантиппа, проходя мимо, в сердцах перевернула стол. Хозяин дома спокойно собрал всё упавшее со стола и снова поставил на место. Алкивиад сделал вид, что ничего не видел и не слышал, сидел смущенный, а Сократ сказал:
— Кажется, Ксантиппа сегодня вымещает на нас свое дурное настроение.
Несколько дней спустя он завтракал у Алкивиада, как вдруг налетела огромная птица и перевернула блюдо с едой. Сократ отвернулся, как бы испытывая стыд, и перестал есть. Алкивиад засмеялся и спросил:
— Почему ты не ешь, Сократ?
Он ответил:
— Накануне, когда Ксантиппа перевернула стол, ты не захотел есть. Так теперь, думаешь, я стану есть, когда птица перевернула блюдо? Может быть, ты полагаешь, что моя жена чем-нибудь отличается от глупой птицы? Если бы свинья перевернула стол, ты не стал бы сердиться, — продолжал он. — А если бы это сделала жена с нравом свиньи, то не потерпел бы?
***
Сократ любил посещать театральные представления и состязания атлетов, непременно появлялся в Олимпии, когда там проходили Всегреческие игры, добираясь туда пешком шесть-семь дней. Когда один афинянин удивился такому испытанию, Сократ пояснил:
— Чему ты, собственно, удивляешься? Разве ты не ходишь целый день по Афинам и по своему дому? Так и в путешествии: ты гуляешь, потом обедаешь, ещё гуляешь, ужинаешь и поспишь: через шесть-семь дней ты уже в Олимпии.
… Известная в Афинах гетера Каллисто однажды похвасталась Сократу, что у неё больше друзей, чем у него, философа.
— Вполне понятно, — ответил Сократ, — ибо ты ведешь их под гору, я же заставляю взбираться к добродетели, а это крутая и непривычная для большинства дорога.
Но если Сократ ограничил своё знакомство с гетерой Каллисто одними словами, в молодости его преследовал вопрос: «Если ты философ, и в тебе не угас мужчина, то в какой степени женщины и любовь к ним могут влиять на твою жизнь?» Он признавался друзьям, что «уступал своим плотским чувствам во имя поиска истины, обновляя, таким образом, душевные впечатления».
В этом смысле Сократу повезло: если его учителями в классической философии были знаменитые Архелай и Анаксагор, то «уроки философии любви» ему давала не менее известная афинская гетера Диотима. Великолепно образованная и деликатная в общении, она симпатизировала почти нищему философу, имевшему к тому же невыразительную для мужчины внешность. Опытная в утехах «жрица любви» с пониманием относилась к странным выходкам и причудам любовника, коих у него было немало, и тонко поддавалась влечению Сократа к ней. И что удивительно, дарила молодому философу внимание безвозмездно. А он находил в её нежных объятиях тихую гавань, где укрывался от суровой прозы жизни.
Диотима для Сократа оказалась больше, чем возлюбленная. Проникновенно заглядывая ей в глаза, философ пытался выяснить для себя: кто в любви важнее — мужчина или женщина? Чем чаще общался с Диотимой, тем больше убеждался в её невероятно привлекательном эротическом притяжении. Иначе не могло быть — с юности обученная опытными наставницами гетера служила культу Афродиты, владела оккультными приёмами, особой магии любви. Она не просто манила к себе Сократа — нежнейшим голосом, царственным поворотом головы, страстным изгибом гибкого тела она его привораживала. В сладостные минуты затишья гетера шептала Сократу, что только женщина есть воплощение эротической чувственности, она хранительница любовного творческого потенциала. А на его вопрос, почему он, не успеет расстаться с ней, как вновь стремится увидеть, ответила естественно просто:
— Каждый человек рождается в лоне женщины, — поэтому каждый мужчина так естественно стремится вновь попасть туда же, но уже в ином качестве.
Добрая по натуре гетера взялась обучить неискушенного в любви молодого Сократа таинствам вечного искусства любви. Постепенно преподавая ему «урок» за «уроком», она погружала его в глубинные горизонты эротических ощущений и наслаждений, не контролируемые никакими возникающими при этом чувствами. Диотима, опытная гетера и умная женщина, внушила Сократу, что «в любви двух партнеров важна не столько их физическая красота, но и духовная сущность»… Диотима дала Сократу ответ на философский вопрос: кто есть кто в любви. Именно «женщина вначале стимулирует мужчину физически, так как способна на это по природе своей, а затем переводит возвышенную страсть из чувственного состояния в духовный план»…
Сократ остался благодарным Диотиме за преподанные уроки любви. После у философа были другие женщины, к ним он тоже чувствовал большое влечение. Одну из них звали Теодот; она была его ученицей — красивая молодая женщина. Несмотря на то, что комедиограф Аристофан был её возлюбленным, она предпочла Сократа. Говорили, «была от него без ума, но не столько по вине его ораторского искусства, а ради мудрости в вопросах любви». Сократ ответил взаимностью и настоял на том, чтобы Теодота рассталась с Аристофаном. Позже это явилось причиной постыдного участия комедиографа в смертельной травле Сократа.
Сократ был хорошо знаком с подругой своего ученика Алкивиада — Феодотой, известной состоятельным мужчинам Афин. Однажды Сократ зашёл в мастерскую к другу живописцу, когда ему позировала обнажённая красавица Феодота. Уверенная в своей неотразимости гетера лукаво взглянула на философа и кокетливо сказала:
— Готова принять благодарность от нескромных созерцателей моего тела.
Сократ не задержался с ответом:
— Блистательная Феодота, я не уверен, что нам следует благодарить тебя за возможность увидеть твоё очаровательное тело с весьма ценимыми прелестями! Скорее, наоборот, ты должна благодарить нас за то, что мы смотрим на тебя.
Увидев изумление на лице гетеры, Сократ продолжал:
— Если ты считаешь, что тебе полезно показывать свою красоту, то в этом случае ты должна быть благодарна нам. Если же красоту созерцать полезно для нас, то мы должны благодарить тебя. Не так ли?
Озадаченная непривычными для слуха избалованной красавицы словами, Феодота молча кивнула.
— Таким образом, женщина, ты получаешь пользу от нашей похвалы, — подытожил Сократ. — Но когда мы о красоте твоей расскажем многим, то это будет для тебя ещё полезнее. Кроме того, мы испытываем желание быть причастными к тому, на что смотрим, испытываем тревожное нам томление. Так что выходит, что ты нами повелеваешь, а мы тебе служим. А если так, то с тебя причитается плата проявлением благодарности нам!
Гетера в ответ на изящную словесность смогла только произнести:
— Конечно! Если это так, то я действительно должна вас благодарить за то, что вы смотрите на меня.
Это был лишь один небольшой, но прекрасный эпизод общения Сократа с афинскими женщинами.
Как видим, Сократа привлекали женщины вне семьи, но красивые и умные. Философ не скрывал свои симпатии к Аспасии, известной в Афинах гетере, поддерживал с ней близкие отношения, называл «моя возлюбленная с серебристым голосом и с маленькой стопой». Признавался, что искусству красноречия он научился у Аспасии, поскольку она содержала в Афинах свою философскую школу. Позже Сократ «уступил» Аспасию влюбленному в неё Периклу, своему другу, а после говорил друзьям, что «обрел свободу, остро и необычно для окружающих воспринимая собственное счастье в постоянном стремлении к наслаждению знаниями, руководствуясь лишь умеренностью, справедливостью, силой, свободой и истиной».
Из своего общения с Аспасией, он оставил важный для себя и многих мужчин вывод:
…Хотя физическая красота женщины ценится мужчинами довольно высоко, ее недостаточно самой по себе — власть и значимость красоты душевной превосходит поверхностную красоту. Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, ради чего и были предприняты все предшествующие труды — нечто Вечное и Прекрасное. И тот, кто благодаря правильной любви поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и приступил к постижению самого прекрасного, тот, пожалуй, почти у цели. Начав с отдельных проявлений этого самого прекрасного, надо всё время словно по ступенькам подниматься ради самого прекрасного вверх — от одного прекрасного тела к двум, от двух — ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь, что же это — Прекрасное.
***
Комедиограф Аристофан не мог забыть тот факт, что гетера Теодота когда-то предпочла Сократа вместо него. Он не нашёл ничего лучшего, как сочинить поэму «Облака», излив в ней обиду на счастливого соперника. Имя Сократа не указал, но все необходимые приметы совпадали: кто хотел — узнал мудреца. С этого, казалось, незначительного эпизода в жизни философа начались для него большие неприятности.
Комедию афиняне заметили, поэтический образ «плохого героя» восприняли, как хотел Аристофан. Все вдруг возненавидели Сократа. К тому же среди учеников философа оказался Критий, бывший участник ненавистной афинянам жестокой тирании «Тридцати олигархов». Да ещё военачальник Алкивиад, друг и ученик Сократа, неожиданно совершил государственную измену во время сицилийской экспедиции. Чем не повод для гонений на Сократа?!
Большая часть афинских граждан знала о Сократе не так много. Только, что он с утра до вечера бродит повсюду в порванном несвежем одеянии, босой, задевает прохожих вопросами, странными обращениями вносит сумятицу в умы юношей. Ведёт с ними «развращающие» беседы о высоких и священных предметах, ставит под сомнение существование богов. Граждане злились на Сократа, особенно, крестьяне, которые замечали, как у афинян после его речей пропадал интерес к жертвоприношениям животными, которых крестьяне специально выращивали и продавали в городе. А если учесть, что большинство судебных заседателей избиралось из крестьянской среды, судьба Сократа была незавидной!
У простых афинян существовала ещё причина ненавидеть непонятного уличного мудреца. После череды разорительных войн, принесших в греческие города огромные материальные и людские потери, люди искали виновных их собственного унижения. Беднота рвалась к власти, чтобы уничтожить неравенство между богатыми и неимущими. Всем хотелось спокойствия и незыблемости старых законов, а философы, казалось, злонамеренно расшатывают древние устои. Речи бродячих мудрецов лишь тревожили, непонятные слова — раздражали. Философы становились опасными обществу, а значит, преступниками.
Предки афинян мудро надумали — «люди должны ходить под богами»! А чтобы люди боялись богов, люди придумали законы. И теперь, кто говорил о богах плохо, о том человеке говорили, что он хочет навлечь беду на общество, народ, государство! Уже пострадал философ Анаксагор, утверждавший, будто «Солнце — не бог вовсе, а раскаленная глыба, и Луна тоже не бог, а такая же, как Земля, с городами и людьми». После суда Анаксагора изгнали из Афин. Следующим по тому же обвинению оказался Протагор; за обедом у своего друга Еврипида он прочитал сочинение «О богах», где сомневался по поводу их существования. Среди слушателей был человек, который подал в суд донос. Чтобы избежать страшного обвинения в безбожии, Протагор бежал в Сицилию, но погиб в кораблекрушении. Его сочинения афиняне публично сожгли.
Сократу стало ясно — настала его очередь. Но он не понимал, зачем ему приписывают «богохульство», если он, «хотя сомневался в пребывании богов на небесах, никогда их не отрицал»:
…О богах мы не знаем ничего, потому наилучшее для меня — признать своё невежество в этих материях и повиноваться Дельфийскому оракулу, который на вопрос, как должно почитать богов, ответил: «По законам отечества». А случаев восхитительной приспособленности и очевидной целесообразности слишком много, чтобы мы могли приписывать сотворение мира случайности или неразумной причине.
***
У владельца кожевенных мастерских и, заодно, предводителя афинских демократов Анита сын предпочитал слушать речи Сократа, нежели заниматься делом отца. Анит пожаловался гражданам:
— Сократ смущает моего мальчика скептицизмом, он не почитает ни родителей своих, ни богов.
Затаив месть на философа, Анит подбил Аристофана на открытую ссору с Сократом. Вместе подговорили своего знакомого Мелета, чтобы он подал на Сократа в суд донос с обвинением «за нечестие и развращение (в умах) юношества». К ним присоединились философ Поликрат, ярый противник Сократа, не раз битый им в дебатах. Оратор Полиевкт бесплатно сочинил Мелету обвинительную речь для суда. Оратор Ликон потратил немало средств на то, чтобы настроить афинское общество против неугодного философа. Идейные оппоненты Сократа, тайные недруги и явные враги объединились с намерением избавиться от него любой ценой. Это был заговор демократов Афин против «Истины Сократа»
Друзья не бросили философа в беде. Платон предложил свою помощь:
— Не следует ли тебе, Сократ, подумать о том, что говорить в свою защиту?
На что Сократ ответил:
— А разве вся моя жизнь не была подготовкой к защите по такому случаю?
Друг Лисий всё-таки подготовил для защиты на суде впечатляющую речь, но Сократ предпочёл защищаться сам.
В день суда обвиняемый явился в Народное собрание, где должен был состояться суд над ним. В роли председателя суда участвовал первый архонт. Присяжные заседатели разместились на скамьях, укрытых свежими тростниковыми матами; напротив, на двух соседних возвышениях — обвиняемый и обвинитель.
Сократ заметил среди зрителей широкоплечего друга Платона, не скрывавшего своего волнения, рядом — розовощёкого брата Адейманта и тощего Клеобула. Клеобул прибыл в Афины со своим старым отцом Тритоном, который не мог усидеть дома в такой день. Здесь же — мрачный с виду, но добрейший душой Аполлодор с братом Эантодором; вон там — Аристипп, он оживленно переговаривает с беотийцами Симмием и Кевитом, и ещё Федонд, и молодой Федон, и Антисфен… Все пришли, чтобы поддержать своего друга и учителя Сократа.
Председатель бросил на алтарь щепотку жертвенного ладана: один из судей произнес молитву. Служитель зачитал обвинение Мелета, затем — письменный ответ Сократа, не признающего вину. Судьи выслушали сначала Мелета. Он заметно волновался, в речи возбуждался и останавливался, словно сам не верил собственному обвинению философа. Его речь показалась судьям не очень убедительной, некоторые из них собирались отказать в иске. Когда наблюдавший за водяными часами, клепсидрой, сказал, что время Мелета вышло, слово взял другой обвинитель — Анит, а после — Ликон. Оба с возмущением говорили о преступном поведении Сократа, который, по их словам, «речами развращал неразумную молодежь». Каждый требовал, чтобы Сократа наказали, лучше всего, изгнанием, если он сам не хочет уехать из Афин.
Следом за обвинением выступал обвиняемый Сократ. Его внятная речь имела успех у судей, поскольку он с надлежащим достоинством и остроумием отвергал все нападки. Философ держался с полнейшим хладнокровием, не взывал к снисходительности судей, не просил пощады или сострадательности, как было заведено в греческих судах.
После защитительной речи присяжным было принято голосование. Каждый по очереди подходил к возвышению с каменной урной, куда судьи опускали деревянные диски: диск с отверстием оправдывал обвиняемого, без отверстия — обвинял. И вдруг, после подсчета обвинительных дисков оказалось на тридцать больше!
По закону, теперь следовало назначить меру наказания. Только сейчас Сократ понял, что ему грозит смертный приговор! Расстроенные друзья подсказывали ему, что нужно покаяться перед народом, просить у судей снисхождения. В таком случае есть возможность получить лишь большой штраф, но сохранить жизнь …
Сократ думал не долго. В тот день сказал судьям:
…Как же вы обвиняете меня в безбожии, если сам бог вразумил меня заниматься философией. Когда мне, простому воину, приказывали военачальники, избранные вами, сражаться под Потидеей, Амфиполем и Делием, — вы же не берете под сомнение это мое участие? Так почему вы сомневаетесь, что я занимаюсь философией с вами по воле бога? Я же тогда не испугался и не бежал с поля сражений, а выполнял свой долг. Так и сейчас я не оставлю своего места. И хотя я люблю вас, афиняне, и желаю вам добра, но ослушаться бога не могу. Пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, чтобы вы стыдились своих забот о деньгах, славе и почестях, а пеклись о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше. Вот почему я могу сказать вам, афиняне: «Послушаетесь ли вы моих обвинителей или нет, отпустите меня или нет — поступать иначе, чем до того поступал, я не буду, даже если бы мне предстояло умирать несколько раз.
Во время речи философа в помещении суда застыла тишина, до слуха доносилось жужжание докучливых мух. Сократ говорил спокойно и убедительно, словно он был не осужденный на смерть, а учитель, втолковывающий нерадивым ученикам простые истины:
…Избежать смерти нетрудно, гораздо труднее избежать нравственной порчи: она настигает стремительней смерти… Я ухожу из жизни приговоренный вами, несправедливыми судьями, а вы уйдете уличенные моей правдою в злодействе и несправедливости… Я выбираю смерть, ибо она — сон, потому что продолжать жить среди вас и делать вид, что это жизнь — безнравственно… А кто из нас идёт на лучшее — это никому не ведомо, кроме бога и философов.
Один судья возмутился и перебил его, за ним — другой. Вскоре все возмущались, требуя от Сократа покаяния. А он всё говорил и говорил своё:
…Будьте уверены, что если вы меня такого, как я есть, убьёте, то вы больше повредите себе, нежели мне… В самом деле, если вы меня убьёте, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен, как овод к лошади, большой и благодарной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли… В самом деле, мне кажется, что бог послал меня городу такого, который целый день, не переставая, всюду садится и каждого из вас будит, уговаривает, упрекает. Другого такого вам нелегко будет найти, о, мужи, а меня вы можете сохранить, если поверите.
Будь речь его примирительней, возможно, Сократа бы оправдали или дали меньшее наказание. Но на этот раз за смерть проголосовали на шестьдесят присяжных больше, чем за оправдание. Он ещё мог попросить, как осужденный, для себя иное наказание, но отказался даже от такого послабления.
От имени Платона и других друзей Сократа суду поступило предложение уплатить за Сократа штраф в тридцать мин. Судьи стали голосовать, но оказалось, что к обвинению присоединились ещё восемьдесят присяжных, — настолько неприятными показались им последние слова философа. А он ещё и протестовал против несправедливого обвинения и решения:
…Я не признаю за собой никакой вины; я не только не заслужил наказания, но считаю себя достойным высшего отличия, которым располагает государство, — обедов в Пританее.
В тот момент многие присутствующие поняли поведение философа — он спешил к собственной смерти, нежели стремился её избежать! Вероятно, жизнь для него имела ценность лишь при условии беспрепятственного продолжения своего философского призвания. Это обстоятельство обидело даже тех заседателей, кто был ещё расположен добром к Сократу. В итоге триста шестьдесят заседателей из пятисот окончательно проголосовали за смертный приговор Сократу.
***
По традиции, осужденным на смерть предлагали выпить быстродействующий «государственный» яд — цикуту («болиголов пятнистый»). Но собственной смерти Сократу пришлось ожидать тридцать дней — чтобы не нарушать священной традиции афинян. Всего лишь накануне из Афин на остров Делос отплыл корабль с депутацией, которая везла в храм Аполлона дар — «первину урожая». По древнему закону, ни одна смертная казнь не могла состояться, пока корабль не вернется…
Всё это время Сократ находился в тюрьме, продолжая общаться с близкими и друзьями. Они каждый день приходили кнему, беседовали с ним; кто-то оставался рядом с ним на ночь. Много спорили и даже шутили, забывая иногда, по какому поводу собирались в этой мрачной тюрьме. Сократ, в отличие от опечаленных друзей, не падал духом, имел приподнятое настроение и даже старался всех утешить как старший товарищ и Учитель.
Приходила Ксантиппа с детьми, в голос рыдала и говорила:
— Ты умираешь безвинно!
Он ей в ответ:
— А ты хотела бы, чтобы заслуженно?
В какой-то день Сократу предложили бежать из тюрьмы. Сказали, что договорились с охранниками. Он наотрез отказался:
— Я не имею права пойти против воли афинян, осудивших меня на казнь. Это будет несправедливо по отношению к Закону, который я обязан чтить! Несправедливый поступок есть всегда зло: нельзя отвечать несправедливостью на несправедливость! Нельзя воздавать злом за зло! Ничего нельзя ставить выше справедливости, даже жизнь!
Похоже, афинские власти «опомнились, что натворили», и сами уже желали смерти известного в Греции мудреца. Были готовы, что его уговорят на побег. Надеялись на то, что Сократ, достаточно ими униженный, решится на этот шаг, и тогда побег являл собой благополучное разрешение всей скандальной истории. Но только не для самого Сократа!
***
Афинский корабль вернулся с Делоса, и уже к вечеру тюремщик принёс Сократу чашу с ядом. Ближайший друг Аполлодор подал красивый плащ, предложив умереть в нём. Сократ искренне удивился, не принял плащ со словами:
— Неужели мой собственный старый плащ годился лишь для того, чтобы в нём жить, и не годится, чтобы в нём хорошо умереть?
Взял в руки чашу, отошёл в тёмный угол, где находилась его лежанка. Прилёг и медленными глотками испил до капли, как свою Судьбу…
Убитые горем друзья приблизились к нему, ловя каждый миг жизни Учителя. Глядя на них, философ продолжал разговаривать, будто с ним ничего не происходило. Пока мог, с усилием сдерживая надвигающиеся судороги, произносил слова:
…Я хочу теперь объяснить, почему человек, посвятивший жизнь философии, перед смертью полон бодрости и надежды, обрести за могилой величайшие блага… Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью… Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, нелегко всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго с таким рвением упражнялся… Но людям не понятно и не ясно, в каком смысле желают умереть и заслуживают смерти истинные философы и какой именно смертью… А я хочу это понять сейчас…
Яд начал действовать. Сократ подозвал Критона:
— По нашим обычаям, при выздоровлении приносят в жертву Асклепию петуха. Я думаю, что смерть — это исцеление… Критон, отдай за меня петуха Асклепию…
Это были последние слова Сократа. Его возвышенная и чистая душа тихо отлетела в мир, в чьи сокровенные тайны он стремился проникнуть всю свою жизнь…
***
Узнав о насильственной смерти Сократа в Афинах, жители греческих городов необычайно возмутились. В адрес Афин и убийц Сократа прокатилась волна протестов и проклятий. Вскоре сами афиняне поняли, кого лишились; они сильно огорчились и раскаялись. Затем осудили виновников травли Сократа: доносчик Мелет принял яд по решению суда — «за клевету на честного гражданина Сократа»; Анит разорился из-за различных судебных исков, и его, наконец, изгнали на чужбину; все остальные участники процесса «Афины против гражданина Сократа» также пострадали, каждый «в соответствии с виною против истины, но особенно — презрением сограждан»…
Смерть Сократа осталась во все времена такой же философской проблемой, как и его жизнь. Много споров было и есть по этому поводу, но ясно одно: Сократ принял смерть согласно непоколебимости собственных убеждений. Он не искал её, но принял свободно, свято повинуясь законам отечества, в котором жил.
Сократ-Философ и Сократ-Человек совершил яркий и осознанно последний поступок в своей жизни, в полном соответствии с собственными представлениями о моральных и духовных ценностях человека. Преодолев животный страх, присущий человеку перед смертью, он победил природу Смерти, показав людям путь избавления от страха перед последним вздохом — и в этом, вероятно, заключалась последняя Истина, которую познал Сократ.
Философ прожил семьдесят один год.
***
Мудрые мысли Сократа
… Тех, кто желает и сам иметь много хлопот и другим доставлять их, я поставил бы в разряд годных к власти.
… Завистники те, кто горюет по поводу счастья друзей.
… Трудно найти врача, который знал бы лучше, чем сам человек, что полезно ему для здоровья.
… Нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться большинству и хотел бы предотвратить всё то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, кто ратует в самом деле за справедливость, тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен.
… Не от денег рождается добродетель, а от добродетелей бывают у людей деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной.
… Вино укрощает печали, как мандрагора — человека, но как масло — огонь, так вино возбуждает симпатию… Но дурно не только пить много вина, но и находиться в большой компании собутыльников.
… Некоторые утверждают, что любить — значит искать свою половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если они не представляют собой какого-то блага… Ведь ценят люди только хорошее.
… Пусть молодые почаще смотрятся в зеркало: красивым — чтобы не срамить своей красоты, безобразным — чтобы воспитанием скрасить безобразие.
…Человек, преданный или желудку, или вину, или половой страсти, или изнурению, или чрезмерному сну, — невоздержанный человек, ненадежный. Мы не можем выбрать его себе для защиты и для врагов поражения; не можем поручить воспитание мальчиков или присмотр за незамужними дочерьми, или охрану имущества, присмотр за работами. Мы даже даром не будем его держать как слугу или покупателя припасов на базаре. Теперь, если мы не станем держать невоздержанного даже у себя дома в прислуге, то не следует ли остерегаться, чтобы самому не быть таким? Тем более что человек невоздержанный даже не в таком виде другим вреден и себе полезен, как корыстолюбец, который считает себя обогащающимся, если отнимает имущество у других. Невоздержанный человек вреден для других, но еще более вреден для себя, а что особенно вредно, так это то, что он разрушает не только свой дом, но и свою душу и свое тело. Да и в обществе для кого будет приятнее такой человек, для которого кушанья и вино дороже друзей или который более думает о публичных женщинах, чем о товарищах?
… Всякий человек, который пришел к убеждению, что в самообладании основа добродетели, должен прежде всего утвердить в своей душе эту добродетель. Кто без этой добродетели изучит что-либо основательно или достигнет навыка?
… Какой человек, будучи рабом удовольствий, не развратит своего тела и своей души? Человек должен желать, чтобы не иметь такого раба. Только в таком случае подобный человек может спастись.
… Не стыдись учиться, выспрашивать и выведывать и питать великую благодарность к тому, кто тебе отвечает, и никто не должен быть обойден твоей благодарностью.
… Лучше всего для любого государства, чтобы оно представляло единство. Но при постоянно усиливающемся единстве государство престанет быть государством, поскольку станет представлять собой некое множество. Как известно, если государство будет безмерно стремиться к единству, образуется семья, а из семьи — отдельный человек: семья отличается большим единством, нежели государство, а один человек — нежели семья.

НЕЛЬЗЯ УБИВАТЬ ВРЕМЯ
Солон, законодатель Афин (VII в. до н.э.)

Солон — выходец из разорившегося аристократического рода, представители которого вели генеалогию от мифического царя афинян Кодра. В семье мечтали о возвращении в политику, но Солон был вынужден долго заниматься оптовыми закупками и перепродажей зерна, что выглядело совсем необычно для его «круга». Хорошее образование и трудолюбие, порядочность во взаимоотношениях с клиентами позволили Солону быстро разбогатеть. Но однообразные операции и определённый круг лиц в торговле ему надоели, и он в сорок шесть лет идёт в политику, становится одним из девяти членов Совета архонтов — высшей административной должности в Афинах — с полномочиями военачальника армии и флота. Под его командованием отряд на кораблях высадился на соседний с Афинами остров Саламин, спорный с жителями сопредельных Мегар. Захват острова произошёл стремительно и почти бескровно для афинян благодаря хитрости Солона: он велел посадить на корабли воинов, переодетых в одежду мегарцев. Воспользовавшись беззаботностью охраны, корабли без препятствий пристали к берегу и высадили вооружённых афинян. Захватив вначале гавань, отряд Солона беспрепятственно оказался на улицах беззащитного города. Многих жителей застали врасплох, перебили и взяли в плен. В Афины Солон возвратился народным героем.
На этом заслуги Солона перед афинянами не закончились. Понимая превосходство Афин, мегарцы всё же намеревались вернуть Саламин. Но через посредничество Спарты, извечного соперника Афин, куда обратились как к третейскому судье. Спартанские старейшины, эфоры, вынесли решение в пользу мегарцев только на основании заявления, что на острове захоронены предки мегарцев. Солон велел перекопать на Саламине все древние могилы, и оказалось, что большинство покойников лежали головой к закату — по аттическому обычаю, как принято у афинян. А в Мегарах хоронили по другому обряду – на восход солнца! Факты оказались настолько убедительными, что эфоры не решились поддерживать Мегары в отношении принадлежности Саламина. С тех пор у афинян не стало проблем с мореплаванием; никто не мешал афинским торговым кораблям свободно проходить мимо острова.
С этого времени Солон окунулся с головой в общественную и политическую жизнь полиса. Время неспокойное: из-за череды разорительных для Афин войн беднота стала ещё беднее, в большинстве имела огромные долги по налогам и денежным займам у ростовщиков. Кредиторы забирали у них дома, имущество и земельные наделы, доставшиеся от семейных предков. От безысходности должники требовали у власти списание всех долгов — перед государством и частными лицами. Неумолимо назревала гражданская война классов; в этой ситуации ни один политик не отважился взять власть в свои руки. В воздухе витала сильная рука деспотизма — только обладая ею, можно было искоренить имущественное неравенство между богатыми и бедными, спасти общество от потрясений. Таким политиком оказался Солон.
Афиняне припомнили его военные заслуги, уверенность в разрешении международных конфликтов, и предложили Солону высшую должность архонта-эпонима, наделив почти диктаторскими полномочиями. Сделали это без сомнений, что Солон предаст их интересы ради корысти, потому что знали его как человека, полного жизненной силы и душевной энергии, имеющего доброжелательный кроткий нрав.
Он действительно обладал открытым взглядом, а когда говорил об Отечестве, речи его покоряли ясностью мысли, убеждая даже противников изменить настроение в его пользу. Оттого народ сказал: «Солон, стань устроителем Афин, водворителем мира между знатью и народом, и издателем необходимых для этого законов. И действуй так, как считаешь необходимым, если даже для этого надо будет уничтожить или сохранить прежние законы, если они покажутся тебе ненужными».
Но Солон не сразу согласился. Чтобы устранить естественные в таких случаях сомнения, он посетил священные Дельфы за оракулом Аполлона, который гласил:
«Садись посреди корабля и бери себе в руки кормило,
На помощь много столпится кругом тебя мужей афинских».
Божественное послание давало Солону понимание, «что Зевс устами сына Аполлона поручает ему великую миссию».
***
Архонту-эпониму, облечённому безграничным доверием афинского народа, позволялось разрешать проблемы внутри и вне государства любыми мерами вплоть до насильственных действий против собственных граждан. Но убеждённый в том, что «диктатура — забава превосходнейшая, да вот беда: от неё нет исхода!», Солон, избрал путь, не допускавший крови и насилия по отношению к оппонентам и политическим врагам. При этом проявлял твердость и решительность, свойственных диктатору или тирану, что позволило Солону практически мирным путём разрешить многие проблемы затяжного экономического и политического кризиса в Афинах.
Он понимал, что главная причина недовольства в афинском обществе заключалась в его резком расслоении на сверхбогатых и сверхнищих гражданах. Поэтому призывал богачей и олигархов «не дразнить обозленный народ новыми притеснениями; у народа достаточно демократических прав, чтобы отстоять свои интересы. Крестьяне не зря теперь требуют разделения земли между всеми поровну». Хотя сам Солон был уверен, что «дать худым и благородным долю равную иметь нельзя», сочинив даже стихи:
«Быть богатым я хочу, но нечестно владеть не желаю этим богатством: Поздний час для расплаты придет»…
Правитель Солон убеждал богачей отдать бедным «излишки» своего состояния, поскольку «многие негодяи владеют нечестным богатством, тогда как те, что лучше их, бедны». А бедным горожанам говорил:
— Не следует покушаться на то, чем обладают богатые, потому что сей дар — непреходящ, другие же переходят от человека к человеку.
В результате у Солона-эпонима многое из задуманного им получилось: он смог удовлетворить требования бедняков, и «бедные кое-что обрели, заставив богатых потерять излишнее имущество». Он проявил решительность, введя так называемую сисахфию — крайне непопулярное у богачей «стряхивание бремени», иначе, долговых обязательств, имущественных и денежных. С заложенных за долги земельных участков бедняков были сняты «долговые камни»; под страхом смерти запрещалось долговое рабство. Всех афинян, проданных до этого в рабство за долги, государство выкупило за счёт казны. Солон распорядился восстановить их в гражданских правах, а заодно и всех изгнанников по политическим мотивам. Когда его ругали за эти его действия, он отшучивался:
— Великому человеку невозможно всем нравиться.
В обязанностях эпонима входило законотворчество по тем разделам общественно-политической жизни Афин, когда законы отсутствовали или не действовали как устаревшие. Солону «приходилось, как волку между собаками, прокладывать себе путь, не уклоняясь ни в ту, ни в другую сторону и никого не слушая, чтобы прийти к разумному выводу»… Под натиском новых законов афиняне пересматривали своё отношение к законам и к собственной правовой ответственности перед государством, обществом.
Солон осудил роскошные жертвоприношения и пышные религиозные церемонии. Он уничтожил древний и не всегда оправданный обременительный обычай давать за невесту большое приданое; разрешил приносить в дом мужа самое необходимое: утварь небольшой ценности. Ведь сожительство мужа с женой, говорил эпоним, — должно иметь целью рождение детей, радость и любовь. Иначе брак выглядит доходным предприятием или, ещё хуже, куплей-продажей!
Солон предлагал замужним женщинам иметь не более трёх дорогих нарядов по причине того, что «большее их количество отвлекает внимание от мужа и семьи. Муж должен строго за этим следить, не допуская излишеств, потому что жена — это бремя, нести которое мужу нелегко»…
Афинянам нравилась политика Солона, его ещё просили принять меры к мужчинам, которые долго не женятся, «забывая о своём предназначении в создании семьи и деторождению». Он рассмеялся и повторил то, что уже говорил:
— Для мужчины жена — непосильное бремя, которое нести мужу нелегко. Какое я имею право столь тяжко наказывать? Пусть мужчины сами решают, что для них благо, а что — зло.
***
Солон высказывался о женщинах в своём «женоненавистническом» духе, из которого следует, что «жёны нужны мужчинам для рождения детей; для развлечения мужчин есть гетеры». Эпоним не оставил без внимания образ жизни афинских куртизанок, как правило, нелегально зарабатывавших, — отсюда, не платили налогов. Их деятельность и соответственно доходы Солон предложил поставить не только под контроль, но и охрану государства, то есть, легализовать профессиональную проституцию. Объяснил, что он «всего лишь заботится, чтобы оградить прежде всего девственниц от посягательств похотливых извращенцев, защитить супружескую семью от адюльтера, разрушающего брак, часто ломающего судьбы детей».
С участием Солона афиняне приняли закон об устройстве публичных домов, диктерионов, причём, сразу по всем районам города, «где продажные женщины — если у них такая судьба — могли честным трудом зарабатывать на жизнь и, главное, платить налоги городу, в котором проживают». Но и после открытия этих заведений эпоним не забывал о своём «детище»: проявлял беспокойство о «чистоте рядов» служительниц диктерионов, давал указания и деньги на приобретение молоденьких рабынь-диктериад. По инициативе Солона, обитательницы диктерионов обозначались в государственном реестре «служащими», чем очень гордились! С этого времени между «жрицами любви» больше не существовало конкуренции, зависти, беспричинных отказов «работать» или каких-либо своевольных выходок — «только жёсткая дисциплина и порядок». Но главное, чего добивался Солон-эпоним, — чтобы «каждый афинянин независимо от семейного статуса и занимаемой государственной должности считал гражданским долгом обязательное посещение диктериона, тем самым внося посильный вклад в казну ради укрепления могущества Афин».
Солон также был инициатором объединения всех «продажных женщин» в подобие профессионального «кооператива», где они могли сообща решать внутренние проблемы. Городскую власть такой «кооператив» устраивал, поскольку, в случае чего, вину одной куртизанки можно было возложить на всех представителей древней профессии, принять необходимые меры воздействия. Солон постановил довольно жестоко поступать с детьми, рожденными куртизанками, а таковых было немало. Дети считались незаконнорожденными, они не имели гражданства, права на наследство родителей и прочих льгот, которыми обладали свободнорожденные. Юноша, сын куртизанки, не имел права выступить с речью перед людьми, такие дети учились отдельно и играли отдельно. Вот почему женщины, открыто торговавшие своим телом, после родов обычно подбрасывали младенцев к дверям общественных зданий в надежде, что их подберут и передадут на попечение государства.
***
Солон учёл обстоятельства, когда недобрые слухи, клевета и доносы становились так называемой «свободой слова» — обязательной принадлежностью афинской демократии. Он запретил злословить о мертвых и говорить плохо о живых в храмах, судах и прочих публичных местах.
Добрались законы Солона и до пиршественных застолий. Он предписывал афинянам «не есть в одиночестве, а приглашать к себе на торжественные обеды менее состоятельных граждан». Чернь обрадовалась, поскольку теперь мало кто осмеливался отказать незваному гостю в куске пирога и чаше вина. Появилась особая категория нетрудового населения — параситы, или нахлебники, проводившие время в безделье. Их толпы кочевали по городу в поисках домашних застолий, бесцеремонно приходили к накрытым столам, — и никто не мог отказать им!
Мудреца Солона интересовала не только политика. Сочинил он свои законы и для садоводов, дал им «Земельный свод»:
… Если у тебя в колодце нет воды, а у соседа есть, разрешено брать её у соседа, но не более двух раз в день по одному сосуду в шесть хоев (мера емкости).
… На помощь приходи к соседу при его нужде, а не по лености.
… При посадке деревьев на своём поле отступать от владения оседа на пять или девять футов (в зависимости от дерева), потому что эти деревья пускают корни, что небезвредно для соседних растений.
… Ставить пчельники не ближе двухсот локтей (прим. 90 м) от пчельников соседа.
***
Солона неоднократно пытались подкупить, а он говорил:
— Нельзя менять доблесть на мешок денег.
Когда речь заходила о новых законах, объяснял их появление тем, что «к старым законам афиняне привыкли настолько, что никакого воздействия они не оказывают». Утверждал:
— А мои законы приспособлены к интересам афинян, их нарушать им самим невыгодно; граждане сами должны убедиться, насколько лучше поступать честно, чем нарушать законы.
Действительно, до Солона в распоряжении судей имелись неоднозначные и часто противоречивые правоустанавливающие и запретительные акты, что позволяло выносить — по недоброму умыслу или ошибочно — несправедливые решения. «Добропорядочные» афиняне из-за несовершенства действующих в недавнем прошлом законах поневоле становились нарушителями и порой преступниками. На практике имелось неприятность от применения древних, но отживших законов: афиняне тяготели к судебным делам, касающихся чужого имущество, отчего в грабительских целях намеревались присвоить его или хотя бы ввергнуть богатого соседа в нищету. Судебное производство «до Солона» было самым доходным промыслом из всех видов государственной службы!
Солону как беспокойному реформатору в борьбе с порочными явлениями пришлось воевать с вполне легальным доносительством, иначе, сикофанством. Прежняя судебная система нуждалась в целой армии профессиональных доносчиков-сикофантов, порой, лжесвидетелей и шантажистов, отчего особенно зажиточные афиняне всегда ощущали на себе пристальное внимание черни. Находясь под бдительным оком завистливых соседей, богачи оказывались под судом и теряли всё, даже жизни!
Закон Солона лишал сикофанта материального вознаграждения за доносительство. Если суд по какому-то доносу выносил решение не в пользу обвиняемого и отбирал имущество и деньги, средства поступали в храмы, а обвинитель ничего не получал. Мудрый замысел Солона оправдался: судебное решение теперь служило целям, отличным от запросов лукавых доносчиков. «Соблазнов у всех стало меньше, ибо тогда, кто намерен совершить преступление, будет не меньше опасаться совершить его; зато толпа будет иметь меньше склонности к осуждению подсудимых, зная, что от этого никто ничего не получит».
Солон реформировал систему гражданских прав, исходя из имущественного положения каждого гражданина, по принципу: «чем больше кто имеет имущества, тем больше у него прав на занятие должности во власти». Но в таком случае, кто больше имел гражданских прав, тот нёс большую нагрузку по своим обязательствам перед государством: военная служба, обременение налогами и денежными «поборами» в пользу государства.
Эпоним Солон не ограничил деятельность экономическими реформами. При нем появился новый Совет с демократическими полномочиями — Буле, состоящий из четырёхсот выборных представителей от всех классовых сословий. Одновременно выросла значимость прежнего высшего органа власти — Народного собрания, Экклесии. В свою очередь, древнейший суд Ареопаг, состоящий из аристократов, и коллегия архонтов растеряли исключительную законодательную значимость. Солон по этому случаю заявил: «Совет четырёхсот» и старый Ареопаг — это два якоря государственного корабля, на которых он вдвое крепче будет держаться в бурю».
При нём появился «суд присяжных» Гелиэл, в котором гелиасты из народа с невероятным усердием контролировали деятельность всех должностных лиц в государстве. Так в «диктаторское» законотворческое правление Солон уничтожил многие привилегии аристократов и олигархов во власти, предоставив возможность простому народу в дальнейшем участвовать в политической жизни.
Он произвел денежную реформу, после которой изменилась система расчетов за основную денежную единицу — серебряную мину. До Солона вес аттической мины мог произвольно меняться без последствий для виновника; теперь монета окрепла и была законодательно зафиксирована на 436, 6 граммов серебра за одну мину; при этом самопроизвольное уменьшение веса воспринималось как кража из государственной казны.
***
Два десятка лет добросовестно служил Солон государству Афины и афинскому гражданскому обществу. В возрасте шестидесяти лет, сославшись на болезни, пожелал уйти на покой — «чтобы заняться приведением в порядок личных дел». Афиняне отказывались верить, что смогут дальше жить без «своего Солона», терялись в догадках о причинах добровольного оставления верховной власти, уговаривали не делать этого. Он как всегда был тверд в намерениях, говорил, что «спокоен за свою работу на благо народу», ибо его законы давно вырезаны на вращающихся деревянных пирамидках, установленных по всему городу — «для чтения народом». Оставить Афины хочет, чтобы посвятить старость путешествиям и прочему приятному времяпрепровождению.
Перед отъездом Солон завещал афинянам:
«Пусть мои законы служат Афинам не меньше ста лет».
Солон покинул Афины и десять лет затратил на посещение Египта, Кипра и Лидии «ради изучения наук и знаний». Существует легенда о том, что в Сардах Солон имел беседу с лидийским царем Крезом, который хвалился перед мудрецом неслыханным богатством и спросил:
— Видел ли ты людей богаче и счастливей меня?
— Ты богат безмерно, — отвечал гость, — но счастливым назвать тебя я не могу. Бог дал нам способность соблюдать во всем меру, тем более что в жизни всегда бывают всякие превратности судьбы. Нам непозволительно гордиться счастьем данной минуты и изумляться благоденствию человека, если еще не прошло время, когда все может измениться к худшему. Кому Бог пошлет счастье до конца жизни, того мы считаем счастливым. А называться счастливым человеком при жизни, пока он еще подвержен опасностям, — это все равно, что провозглашать победителем и венчать венком атлета, еще не кончившего состязание. В любую минуту боги могут отвернуться от тебя, — ты сегодня богач, а завтра беден! И не в богатстве счастье, а в радости творить добро людям и радоваться этому. Даже бедный человек может быть счастлив, если умеет радоваться своим маленьким радостям. Тогда и счастье не отвернется от него до самой смерти.
— Но я же сейчас богат, а это значит, счастлив! — не унимался Крез.
— А насчет твоего богатства скажу, царь: на войне решает все железо, а не золото — достаточно, если кто-нибудь придет к тебе с лучшим, чем у тебя железом. Он овладеет всем твоим неисчислимым золотом! Вот и думай, царь, счастлив ли ты сейчас?
Крепко обиделся царь на мудреца, сгоряча приказал убить, но вовремя одумался и отпустил с миром: Афины и Греция не простили бы ему смерти уважаемого мудреца. Расстались Крез и Солон прохладно, подарками лидийский царь гостя не одаривал. Но гораздо позже, когда персидский царь Кир разгромил армию Креза и пленил его, говорили очевидцы, что в свой смертный час на костре Крез с горечью вспомнил слова Солона.
Позднее Солон встретился с Эзопом и пожаловался на отвратительный прием у Креза. Эзоп рассмеялся:
— С царем, Солон, надо говорить или как можно меньше, или как можно слаще!
— Нет, клянусь Зевсом, — возразил Солон, — или как можно меньше, или как можно лучше!
***
Прошло десять лет отсутствия Солона в Афинах; за это время афиняне почти забыли своего архонта-эпонима, его законы. Тем временем жители Дельф пригласили путешествующего мудреца к себе, чтобы он дал совет — как совладать с жителями Кирр, города в Фокиде. Кирряне пошли на святотатство — присвоили долину с расположенными в ней плодородными землями, испокон принадлежащими храму Аполлона. Когда афинский военачальник Клисфен пришел с войском на помощь Дельфам, кирряне укрылись за высокими стенами своего города, откуда открыто издевались над нападавшими. Безуспешная осада Кирр затянулась на много дней.
Солон обратил внимание на небольшую речку Плисту, протекавшую через Кирры, питая водой городские накопительные резервуары, цисты. Придумал военную хитрость, стратагему. Велел воинам отвести воды Плисты от городских стен в новое русло, оставив высыхать старое. Осажденные, увидев его затею, смеялись, выкрикивали обидные слова, издевались, выливая на головы врагам воду из кувшинов — показывали, что её запасов в хранилищах в избытке… А Солон действовал, как задумал: велел набросать в обмелевшую речку раздробленные корни чемерицы, и когда заметил, что вода достаточно впитала в себя это снадобье, — вновь направить Плисту по прежнему руслу…
Кирряне, обеспокоенные отсутствием воды в речке, обрадовались, вновь увидев её в прежнем состоянии, с жадностью набросились на воду — и пили её без меры…
Через сутки войско Клисфена свободно зашло в обессиленный от внезапной болезни город.
Дельфы наказали Кирры и вернули себе не только долину, но ещё приобщили все земли в Киррении. Сам город превратился в удобную гавань для кораблей с грузами и тысячами паломников, прибывающих в Дельфы.
***
Вернувшись в Афины после длительного отсутствия, Солон застал раздоры между политическими группировками, одной из которых руководил молодой аристократ Писистрат, жаждущий тиранической власти. Со всей душевной горячностью Солон, о котором афинская молодежь мало была наслышана, кинулся в водоворот политических страстей. Он уговаривал народ бороться за свободу, не допускать тиранию к власти; облачившись в боевое снаряжение, с риском для себя, ходил по улицам, призывая горожан к восстанию. Но афиняне, страшась подлых убийств, безмолвствовали. И тогда старый мудрец отправился к себе домой, сложил у порога оружие и, призывая богов в свидетели, что он выполнил свой гражданский долг, лёг спать.
Друзья советовали старику бежать из опасения быть убитым от наёмников коварного Писистрата, а он ответил, что «защитой ему теперь послужит его старость». Так, собственно, и произошло: Писистрат не посмел убить знаменитого горожанина, о котором Платон скажет: «Солон — мудрейший из Семи Мудрецов Греции, самый благородный поэт».
Не увидев перемены в настроениях неблагодарных афинян, Солон согласился покинуть Афины. В сопровождении нескольких старых друзей перебрался на Кипр, где провел остаток жизни, не сожалея о старости:
— Да, я старею, но зато, приближаясь к старости, я непрестанно учусь, с каждым днем познаю что-нибудь новое.
Умер Солон на Кипре в возрасте почти восьмидесяти лет, «не держа зла и обид ни на кого»… Перед тем как испустить последний вздох, он попросил друзей доставить его тело на любимый его сердцу остров Саламин, поручив потом сжечь на погребальном костре, — «а пепел пусть развеет над островом свежий средиземноморский ветер»… Говорили, последние слова, какие услышали от него друзья, были:
«Чтобы попасть в вечность, нельзя убивать Время»…

***
От мудреца Солона остались «назидания», пригодные и в современной действительности:
… Опьянение есть истинное безумие, оно нас лишает наших способностей» умнейшего — громко петь и безмерно смеяться и даже плясать заставляет. И часто внушает слово такое, которое лучше б было сберечь про себя.
… С людьми будь осторожен — не таят ли злобу в сердце своем за светлым лицом и из черной души, не двойной ли язык лукавит?
… Не будь ни чрезмерно праведен, ни чрезмерно мудр, если не хочешь погубить себя.
… Не будь чрезмерно нечестив и сумасброден, если не хочешь умереть преждевременно — не советуй угодное, советуй лучшее.
… Договоры люди соблюдают, когда нарушать их невыгодно ни той, ни другой стороне; и законы я так приноравливаю к интересам граждан. Что покажет всем, насколько лучше поступать честно, чем нарушать законы.
… Советуй не то, что всего приятнее, а то, что всего лучше.
… Новых друзей обрести не спеши, но и старых в дружбе не забывай.
… Не выноси приговора, не выслушав обеих сторон.
… Прежде чем приказывать, научись повиноваться.
… Слово есть образ дела.
… Кто во время междоусобных раздоров не примкнет ни к одной из сторон, тот лишается гражданских прав.
… Кто не может указать, на какие средства он живет, тот лишается гражданских прав.
… Кто не кормит своих родителей, наказывается бесчестием. Но сын может отказать престарелому родителю содержание, если тот не обучил его своевременно мастерству.
… Кто растрачивает отцовское имущество, наказывается бесчестием.
… Кто ведет праздную жизнь, на того всякий желающий вправе за это подать в суд.
… Законы подобно паутине: слабого запутывают, а сильный их прорвет. А когда народ повинуется правителям, а правители — закону, государство делается упорядоченным и благоустроенным.
… В великих делах всем невозможно нравиться.
… От богатства рождается пресыщение, а от пресыщения — наглость.
… Лучший дом тот, где добро приобретается без несправедливости, сохраняется без недоверчивости и тратится без раскаяния.
… Если в государственном устройстве всё перевернуть вверх дном, то потом может не хватить сил, чтобы вернуть прежний порядок.
… Дурно — злословить о том, чему сам ты свидетелем не был. О чём знаешь — молчи, а не то навредить себе можешь легко ты.

УМ — ПЕРВОЕ УСЛОВИЕ ДЛЯ СЧАСТЬЯ
Софокл, драматург (V в. до н.э.)

Поэт Софокл обрёл известность во всей Греции в двадцать восемь лет, когда в Афинах, впервые участвуя в театральном состязании, победил самого Эсхила! С этого дня «старался писать трагедии лучше знаменитого Эсхила». Афиняне с теплотой относились к его поэзии, считая её чистой и выразительной, как всё, что соответствовало характерам жителей Аттики. Уважение к Софоклу дошло до того, что однажды под впечатлением батальных сцен в новой трагедии «Антигона», спектакль которой триумфально прошёл в Афинах, граждане назначили поэта… командиром отряда, выступившего против Самоса. Это случилось, когда Софоклу исполнилось пятьдесят четыре года; поэт так хорошо справлялся с военными обязанностями, что ещё несколько лет занимал должность гелленотамия — главного хранителя военной казны Афин и союзных городов.
Все годы Софокл плодотворно трудился над трагедиями и сатирическими драмами, в результате оказался одним из самых известных поэтов своего времени. Помимо стихотворений, пеанов, праздничных песен, сочинений в прозе он сочинил около ста тридцати пьес. Самыми востребованными стали «Антигона», «Царь Эдип», «Электра», «Трахинянки», «Аякс», «Филоктет» и «Эдип в Колоне». Сюжеты для пьес он черпал из эпического цикла, в основном из мифов, легенд и аттических сказаний.
***
Творческую биографию Софокла можно продолжить названиями его поэтических произведений, а вот, что касается его личной жизни, современники сообщали достаточно скупо. Известно, что в пожилом возрасте поэт влюбился в известную гетеру Феориду, опытную соблазнительницу мужских сердец. В Афинах и в других греческих городах увлечение женатых мужчин «жрицами любви» — не редкость, обществом не осуждалось. Но Софокл совершил неоправданный в общественном понимании шаг — он словно забыл о существовании собственной семьи — жене и детях. Ушёл из семьи, перестав общаться с родными, и — о, ужас! — перебрался в дом возлюбленной. Сообщил удивлённым друзьям, что «теперь уже на постоянное жительство». Что не воспринималось обществом, в ущерб интересам собственного сына Иофонта «начал питать чуть ли не отцовские чувства к сыну Феориды — Аристону». Иофонт, уже достаточно взрослый человек, чтобы подать жалобу в суд, обвинил родного отца в том, что он «выжил из ума», в надежде на то, что если суд признает Софокла таковым, это будет означать его недееспособность: влюблённый поэт терял не только родных детей и супругу, но все права распоряжения имуществом!
Настал день заседания суда. Сначала выслушали сторону обвинения, Иофонта и свидетелей. После резких обвинительных речей в зале определённо возникла ситуация не в пользу Софокла. Но закон требовал выслушать обвиняемого.
Поэт встал со своего места, но почему-то долго не начинал, словно в растерянности подбирал подходящие случаю слова. Люди подумали — наверное, устыдился и испугался. Судьи забеспокоились — возможно, прав сын, когда говорил о неблагополучном душевном состоянии отца?
Но дело было не в этом. Знаменитый поэт привык находиться на сцене под взглядами восторженных зрителей, прислушиваться к ропоту в зале, наконец, купаться в лучах славы, овациях… Поэтому держал паузу, как делали опытные актёры, до предела используя нетерпение зрителей в своих целях. Когда пауза, показалось всем, слишком затянулась, он заговорил со всей страстью поэта…
Нет, отец не оправдывался перед сыном и родственниками, не просил снисхождения у судей, не взывал к милосердию афинян, ссылаясь на свою известность и значимость для общества, а сказал следующее:
— Чтобы убедить вас, уважаемые судьи, что поступок мой не есть следствие моей невменяемости, а лишь движение моего любящего сердца, сейчас я прочитаю свою поэму, законченную на днях. Вы будете первыми её слушателями.
Софокл приподнял подбородок, устремив взгляд поверх «зрительного зала» — судей, свидетелей, публики, — стал нараспев читать характерные поэтические строки трагедии «Эдип в Колоннах». Читал на память от начала до конца в течение нескольких часов — по времени гораздо больше, чем разрешалось судьями для защиты. В водяных часах, клепсидре, стоявших рядом с судьями, из верхнего резервуара истекла вся вода, но никто не подумал остановить поэта, пока он чувственно переживал на людях жизни своих героев. Голос Софокла временами гремел, словно медная труба в сражении, потом слабел и затихал, будто страдал, чтобы затем выплеснуться эмоциями и вновь куда-то звать, не ведая, как выбраться человеку из беды, что нагрянула вдруг…
Когда с последними строками голос поэта умолк, в зале суда стояла тишина. Потом встал один судья, за ним — другой, вдруг встали все судьи и… зааплодировали. Публика тоже не осталась равнодушной, она ревела от восторга, что только что наблюдали Необыкновенное чудо…
Софокла оправдали. После оглашения судебного решения зрители подхватили его на руки и так вынесли из зала, как полководца-триумфатора. Недоставало ему только водрузить на голову оливовый венок!
Посрамлённый сын поэта постарался уйти с процесса неприметно, хотя это обстоятельство совсем не согрело душу отца.
***
Софокл прожил девяносто один год. О причинах смерти существуют две версии. По одной, он умер от радости, когда одержал ещё одну победу на состязании поэтов Греции. По другой, у него не выдержало сердце при чтении своей трагедии «Антигоны». И, наконец, он, якобы, поперхнулся застрявшей в горле виноградины — на этот случай показывают сразу несколько античных авторов.-
Афиняне учредили в честь умершего Софокла священный культ, почитая как божество: соорудили святилище и обязали граждан приносить ежегодную жертву. Впоследствии оратор Ликург убедил афинян поставить в театре Диониса статуи трёх знаменитых трагиков — Эсхила, Софокла и Еврипида, а в публичном месте хранить тщательно выполненные копии их лучших трагедий.
***
Софокл говорил:
… Я сочиняю людей такими, как они должны быть, а Еврипид — как они есть.
… Много в мире сил великих, Но сильнее человека нет в природе ничего.
… Дары врагов пагубны.
… Кто друга верного изгнал, Из жизни тот своей изъял, Что лучшего в ней есть.
… Одно дело — говорить много, другое — говорить дело.
… Великие дела не делаются сразу.
… На тех, кто впал без умысла в ошибку, не гневаются сильно. … Много говорить и много сказать — не есть одно и то же.
… Ведь нет у смертных ничего на свете,
Что хуже денег. Города они
Крушат, из дома выгоняют граждан
И учат благородные сердца
Бесстыдные поступки совершать.

ТИРАНИЯ РЕШАЕТ ВСЕ ПРОБЛЕМЫ
Фаларид, тиран Акраганта (VI в. до н.э.)

Фалирид, уроженец города Астипалай (о. Кос), на родине слыл человеком порочным, но раскрыть «таланты» в полной мере смог только в Акраганте на южном берегу Сицилии — греческой колонии переселенцев с Гелы и Родоса. Сюда прибывали с семьями и домашним скотом, вокруг поселения возделывались поля, растились сады. По склонам холмов выстраивались дома из местного камня-пороса. Выше основного города возвели Акрополь со святилищем — крепость, откуда каждый день устремлялись с алтарей в небо жертвенные дымы. Уже через десять лет Акрагант превратился в самый крупный и богатый город на Сицилии с вместительными гаванями, куда прибывали торговые корабли из разных городов и стран.
Поток мигрантов с материка не прекращался. Фаларид появился с очередной волны мигрантов и поначалу успешно занялся скупкой партий товаров с прибывающих кораблей и перепродажей местным торговцам. Заработав достаточно много денег, Фаларид уговорил членов городского Совета на передачу ему функций сборщика налогов с населения, в откуп, и на этих действиях заработал ещё немало прибыли. Этого хватило, чтобы заполучить выгодный подряд на строительство храма Зевса, «Покровителя государственного порядка». А затем получил согласие городской власти на передачу ему из тюрьмы, «на время», физически крепких преступников, чтобы использовать их как почти дармовую рабочую силу. За каждого «работника» заплатил в городскую казну «арендную плату».
Для жителей Акраганта сделка показалась выгодной — казна экономила на содержание преступников в тюрьме значительные средства. Поэтому, когда Фаларид в очередной раз обратился к горожанам, чтобы возвести высокую каменную стену вокруг строящегося храма — для надёжности сохранения преступников, — никто не возражал.
Храм Зевса и высокие стены вокруг возвели за несколько лет. Фаларид организовал за свой счёт городские празднества, а когда жители Акраганта беззаботно веселились, он вдруг объявил через глашатаев, что с этого момента он один представляет власть в городе, и поэтому предлагал подчиняться. Горожане вдруг узнали, что в нарушение закона Фаларид обзавёлся личной охраной из преступников, которым обещал свободу, если они поддержат мятеж против власти. Вооружил их и повёл за собой в город против возмущённого народа. Убили и покалечили многих безоружных граждан, а чтобы остальные не возражали против такого решения Фаларида, захватили в заложники женщин с детьми. С ними вернулись в храм на холме как в свою крепость, заблаговременно укреплённую прочными стенами. Оттуда Фаларид передавал жителям Акраганта свои указы, законы и распоряжения на протяжении шестнадцати лет, управляя Акрагантом как жестокий тиран.
***
При Фалариде Акрагант значительно расширил границы за счёт земель, силой отобранных у аборигенов и соседних городов. Многие греки и варвары, жившие на материке, завидовали богатству и удачливости граждан Акраганта, но акрагантяне не спешили радоваться своей жизнью из-за беззакония, гнусных поступков, творимых тираном. В подтверждение существует легенда о меднике Периллае и Фалариде, заказавшему мастеру большое изваяние быка из листовой меди, полое внутри.
За работу тиран пообещал двадцать золотых монет; Периллай поинтересовался, каким высоким целям будет служить его творение. Тиран ответил с загадочной улыбкой:
— Твоё искусство послужит исправлению преступности.
Мастер не придал его словам значения и удалился для исполнения ответственного заказа.
Изваяние медного быка вышло замечательное: размеры! формы! мощные бугры напряженных в ярости мышц, свирепо раздутые ноздри — все говорило о необузданности не домашнего животного, быка, а дикого свирепого хищного зверя! Фалариду работа Периллая понравилась, но прежде чем расплатиться с Периллаем тиран затребовал привести из тюрьмы преступника, совсем юного, приговорённого Фаларидом к смертной казни за смелое высказывание. А когда юношу привели и насильно запихивали вовнутрь через отверстие в брюхе «Быка», снабженное дверцей, он кричал от страха и неизвестности. Изнутри крики доносились глуше, но продолжали свидетельствовать о приближении конца чудовищного и жестокого испытания «Быка».
У ног творения Периллая разложили сухие дрова, … подожгли. Языки разгорающегося пламени коснулись медного брюха; порывами ветра огонь усилился…
Изнутри послышались вопли, затем протяжный вой – от страха и боли кричал человек, но казалось, что звуки исторгались из раскрытой пасти разъяренного Быка! Придворные тирана, охрана и случайные горожане замерли, не зная, как вести себя дальше. А Фаларид торжествовал!
Когда из утробы медного чудовища прекратились звуки, тиран улыбнулся Периллаю, онемевшему от ужаса, и произнёс:
— Вот и проверил я твою работу, Периллай! Угодил мне! Получи свои десять монет.
Услышав цену, вдвое меньшую обещанной сумме, ваятель пришёл в себя, изумился:
— Как, десять?! Ты обещал двадцать золотых монет!
Пришла очередь возмутиться Фалариду:
— Как, двадцать?! Мы договаривались, за десять.
Периллай настаивал на своём, вступил в перебранку. Тиран разгневался и велел засунуть ваятеля в ещё горячее брюхо собственного медного творения.
И подобных случаев проявления жестокости Фаларида происходило немало в Акраганте. И всё тирану сходило с рук. Но греки не могли простить ему того, как он обошёлся с Пифагором…
***
Это произошло во время путешествия Пифагора по миру. В поисках Истины, делясь с людьми своим знанием, мудрец объявился на Сицилии. Фаларид всегда опасался бродячих философов, способных разговорами внести в умах граждан сумятицу, подбить на мятеж. А тут сам Пифагор, с ним его ученик Абарид — оба безбожники. Фаларид подговорил наёмников убить непрошенных «гостей» где-нибудь поодаль от Акраганта. Но вовремя одумался; решил, что будет лучше устроить суд над мудрецами, да придумать такое наказание, что никому впредь не пришло в голову появиться на Сицилии и мутить речами народ. Приказал схватить путешественников, доставить во дворец.
Так Пифагор с Абаридом оказались в дворцовой тюрьме под стражей, пребывая до того дня, когда Фаларид назначил свой суд. «Чтобы выглядело по справедливости, по закону, на суде были заседатели, зрители; сам тиран — в качестве главного судьи.
Фаларид ожидал увидеть Пифагора измождённым старцем, сломленным духом вследствие заключения в темницу и ожидания приговора. Но на его лице тиран не обнаружил, ни страха, ни даже беспокойства. Тогда Фаларид обратился к его молодому ученику в надежде ввергнуть в смятение и тем погубить себя и учителя:
— Я обвиняю тебя, Абарид, в нарушении порядка, мира и спокойствия, установленного мной в Акраганте. Богохульными разговорами, неверием в существование высших сил ты развращаешь граждан против веры, что означает мятеж против власти, хранителя древних устоев и традиций предков.
Сказав эту длинную фразу, Фаларид ожидал, что Абарид начнёт оправдываться, но молодой товарищ Пифагора отвечал с философской невозмутимостью:
— Твоя ошибка, Фаларид, в том, что ты назвал меня возмутителем спокойствия. Я всего лишь философ, и дело моё не в смущении человеческих душ, а в поисках Истины. Увидев меня, люди спрашивают о богах, а я говорю о том, что знаю и чему верю.
Словно не замечая недовольную гримасу Фаларида, Абарид продолжал говорить:
— У меня нет желания раскачивать твой престол, Фаларид, потому как знаю, что тебе на нём и так уже недолго находиться.
— Это почему?
— Ты вопреки желаниям народа насильственно захватил власть. Для жителей Акраганта ты — тиран. Даже боги, которым ты поклоняешься, не могут спокойно наблюдать, как мучается подвластный тебе народ.
Фаларид возмутился:
— Для своего народа я не тиран, всего лишь правитель, к тому же, благодетель. Это я укрепил государство, армию и флот, развил ремёсла, торговлю и улучшил положение народа. Акрагантяне должны быть мне благодарны за благоденствие, которое имеют. Я покровительствую искусствам, наукам и поэзии, я разбираюсь в философии не хуже твоего. Без моего управления сам народ никогда не справился бы со многими проблемами в Акраганте. А всё потому, что мне покровительствуют боги, от которых ты, философ, так легко отказался.
— Ты прав, Фаларид, — отвечал Абарид, — каждый эллин верит в богов, какие ему близки и понятны. Я — не исключение. Мои боги тоже находятся на небе, как и твои. Но моё небо представляется сферической Вселенной, где не существует твоих богов, потому что во Вселенной существуют только планеты и звезды. Они — создания Одного Бога, которого философия называет Вселенной, которая есть всепроникающая сила и живая среда. В центре размещён пылающий Очаг, главное вместилище Жизненной Силы, и только Он представляется причиной смены дня и ночи и времен года. Он движется среди десяти сфер, вращающихся вокруг Очага, после сферы неподвижных звезд и пяти планет. За Ним на восьмом месте находится Луна, на девятом — Земля, на десятом — Антиземля.
Фаларид скривил лицо в ехидной улыбке. Он понял лишь часть того, о чём сказал философ. Изобразив гнев на лице, воскликнул:
— Презренный болтун! Ты хочешь убедить меня, будто Земля есть одна из планет на небе, и она похожа на сферу, какой обычно играют дети пиная ногами?
— Да, подтверждаю. А ты посмотри на Луну в затмение, тогда убедишься, что она закрывается сферической тенью от Земли. Это ли не доказательство? Всё потому что лунное затмение возникает тогда, когда Земля при движении своём по небу оказывается между Луной и Солнцем. Посмотри на это чудесное явление, — и ты больше не посмеешь усомниться в сферичности ночного светила.
— Но Луна всегда непостоянна по форме. Это как объяснишь?
— Потому что Луну мы видим в зависимости от того, насколько освещенная Солнцем сторона Луны обращена к Земле. Отсюда она, то — полная, то — фазами, меньшими или большими — вот и вся природная причина затмений и фазности Луны.
Фалариду вдруг стало не по себе: в ожидании гнева богов от всего услышанного он непроизвольно втянул голову в плечи и раздраженно воскликнул:
— Проклятый болтун! Твоя речь противна моему слуху! Но я тебя не виню. Ведь ты сам не мог всё это выдумать! Скажи, это учитель твой надоумил говорить столь кощунственные слова? Только скажи — и я тебя прощу, верну свободу!
— Не ожидай от меня фальшивого признания, тиран. Никто меня не заставлял верить в свои идеалы. Наш Учитель, Великий Мастер Знаний, учит не доверять словам, но мыслить, доискиваясь до Истины. То, что я сказал тебе — моё знание, во что я верю. А если ты намерен совершить зло и убить меня — знания убить невозможно. Они остаются с людьми. Поэтому я прошу только — убей меня, но отпусти Его, нашего Учителя! Он говорит о том, что велел ему сказать людям сам Бог, называемый Разумом. А если ты не волен повелевать Разумом, не верши суд над ним, ибо простыми смертными он не подсуден.
Неожиданно Фаларид оживился и рассыпался коротким смехом. Его смех подхватили заседатели и придворная публика, приунывшие было от всего услышанного. Вытирая рукавом взмокревшие губы, тиран обрадовано воскликнул:
— Ага! Ты только что отрицал существование богов, а сам заговорил о Боге своего Учителя! А если твой учитель утверждает, что Бог есть, тогда он обманывает тебя, а ты веришь обманщику!
Тиран уже чувствовал себя победителем в философском споре и не сдерживал своей бурлящей ненависти:
— На земле всё зависит от богов — вот это я точно знаю. Как знаю, что в их руках нить жизни человека, оборвать которые суждено только им! И мне боги сейчас велят наказать тебя за безбожие. И вот, Абарид, тебе мой приговор: ты заслуживаешь мучительной смерти на кресте, и ты её получишь!
Произнеся приговор, Фаларид с торжествующим видом повернулся к Пифагору, ожидая увидеть в его глазах ужас, страх или хотя бы покаяние. Мудрец невозмутимо наблюдал за происходящим, а сейчас неожиданно выступил вперёд, словно прикрывая собой Абарида. В зависшей тишине дальнейшие слова Пифагора прозвучали для Фаларида неожиданно резко:
— Остановись, тиран, не твори дальше беззаконие, называемое судом! Ты всё время взываешь к своим богам, в могущество которых веришь, а сам исключаешь право других людей носить в сердце своих богов.
— У тебя тоже есть вера в своего бога? — медленно растягивая слова, произнёс Фаларид. — Говори о нём!
— Всесильных богов придумали люди, и существуют они только в умах верующих. Вот почему люди верят в божества, думая, что Добро и Зло исходит от них. Но это не так! Зло и болезни, и все телесные страдания человека есть результат бездумной невоздержанности самого человека. И Добро есть творение рук человека, а не дар небесных богов. Поэтому не следует человеку просить снисхождения или покровительства у богов, если сам он себе враг и друг!
— Ну, а ты, во что предпочитаешь верить? — не сдавался Фаларид.
— Я надеюсь, что ты хотя бы раз заглядывался на Небо. Но на нём ты увидел богов, которых сам себе придумал. Тебе только казалось, что ты разговаривал с богами, а боги — с тобой. Я же созерцаю Небо в поисках своего истинного Бога. Прекрасно зрелище небосвода для тех, кто наблюдает на нём движение светил, кто способен усмотреть порядок в этом движении как причастность к Первосущему и Умопостигаемому — могущественным Числам и божественным пропорциями. Природа чисел и пропорций является Первосущей, пронизывающей Всё и Вся. Вот в какое Небо я верю, и которое знаю и люблю.
— Я услышал, что ты назвал своего Бога «Пропорцией», причём, божественной! Выходит, она происходит от богов?
— Я называю так, потому что она выражает сокровенные глубинные соответствия, присущие эволюции Космоса. Например, Спираль, построенная по числам этой Пропорции, есть символ развития и развертывания Вселенной. Божественная пропорция лежит в основании многих совершенных видимых форм Вселенной — цветов, морских звезд, раковин.
— А что представляет собой твоё «Число», которое ты причисляешь к своим богам?
— Всё небо есть множественность «Чисел»! «Число» есть Первоначало и Материя всех Вещей. Элементами Чисел являются Чет и Нечет — одно Ограниченное, другое Неограниченное. Четные числа посвящены Женскому Началу, нечетные числа — Мужскому. Из них обоих состоит «Единица» — когда «число состоит из одного».
Фаларид давно уже чувствовал себя беспомощным в понимании абстрактных философских понятий Пифагора, но показать слабость не мог себе позволить. Он замахал руками и закричал резким голосом в отчаянии:
— Ты говоришь о вещах, не подвластных осмысливанию! Но ты так говоришь, чтобы я и судьи не могли обвинить тебя в безбожии! Тогда скажи лучше, какому богу ты служишь? И не увиливай от ответа!
— Я верю в Бога Единого, Всем управляющего. Оттого всё на земле зависит от небесных явлений и управляется другими, ещё более многочисленными и божественными силами и их энергией.
Пифагор продолжал раскрывать свои знания об изменении движения Солнца за год относительно неподвижных звезд, словно он находился не на фаларидовом судилище, а в диспуте. Сообщил, что «открыл Великий эпицикл, размером в двадцать шесть тысяч лет, в течение которого совершается полный оборот небес вокруг Северного полюса мира». Отсюда, говорил мудрец, следует вывод, что через определенные периоды времени всё подобное происходит снова, «а нового нет абсолютно ничего»… И летящие по небосводу молнии в непогоду — не огненные стрелы Зевса, а остатки далёких умерших древних планет.
Пифагор завершил речь уверенно:
— И чем скорее и точнее мы узнаем природу Неба, тем скорее сможем предвидеть многое у себя на Земле. Потому что именно Небо вызывает небесные и земные катастрофы. А я пока только знаю, что один раз в одиннадцать лет центральный Очаг яростно пламенеет и излучает гневные энергии, посылаемые к земле — потому что они связаны с эпициклом Гестии, богини Вечного Огня.
Фаларид и остальные люди, кто находился в зале и слушал Пифагора, пребывали в совершеннейшем смущении. «Подсудимый» говорил настолько убедительно, что не верить было невозможно — как и поверить. Иначе затеянное судилище представлялось фарсом.
Фаларид отказывался признавать собственное поражение. Сморщив взмокший от усердия лоб, спросил вкрадчивым тоном:
— Ладно, но теперь доказывай мне, что люди на земле появились сами собой, без воли Зевса.
— Зевс не причём! Человек есть живое существо, как и прочие животные, которые рождаются от других им подобных посредством животворных «семян».
— Смешно слышать от умного человека глупости! Какие растения? Какие цветы?
— Так было. Но в отличие от других созданий Природы человек помимо сердца и мозга, как у всех животных, имеет ещё и душу.
— Но сердце, душа и мозг, уже точно, — разве не божественного происхождения? Этого хочу от тебя услышать, — почти в отчаянье воскликнул Фаларид.
— А вот здесь ты оказался прав, тиран! Всему есть знание: сердце порождает чувства, мозг — интуицию и Разум, а последних двух состояний без участия Бога получить невозможно.
— Наконец-то, я услышал правду о Боге! — восторжествовал Фаларид. Но Пифагор остановил его:
— Нет-нет, ты поспешил и не дослушал меня. Когда я говорил об участии Бога, имел в виду Высший Разум, как понятие философское.
— Так этот Разум — он Бог или не Бог?
— Разум человека не есть ещё Бог, но уже Разумное Начало. В человеке есть его собственный Разум, который он черпает из Вселенной, и которую мы считаем Бессмертным Божеством. Но свой Разум подавляется чувствами человека, и потому он нуждается в покровительстве Высшего Разума. Так как без Высшего Разума никто не может познать ничего здравого, ничего истинного, и не может сделать этого с помощью какого бы то ни было иного чувства. Ибо тот Разум всё видит и слышит, а остальное — глухо и слепо!
Фаларид не смог уже совладать собой, слушая разумную речь Пифагора. Сбежал с возвышения главного судьи и в возбуждении заметался по залу, размахивая руками, словно отгоняя назойливых мух в жаркий полдень. Он понял, что его гордыня и спесь перед Истиной Пифагора сдулись, словно воздух из кузнечного меха. Но злость-то осталась! Он закричал:
— А сейчас, Пифагор, твой философский разум не улавливает гнев моих богов, которые желают, чтобы я казнил вас, как мерзких заговорщиков?
Пифагор с полным безразличием произнёс:
— Ты волен поступать, как велит твой собственный разум. В неправедных деяниях тебе не следует прикрываться велениями богов — они здесь не причем. Но обязан сказать, что ты волен убить тело физически, а над душой ты не властен, ибо она бессмертна, как и разум человека, и вот в этой степени человек представляет собой Божество.
— Ты кощунствуешь, Пифагор, если не только отвергаешь существование богов, но ещё присваиваешь себе бессмертие!
— Земному человеку невозможно присвоить великое назначение Высшего Разума — бессмертие души. Но человек долго не мог разобраться в себе самом, а когда разобрался, обнаружил в своём хранилище, физическом теле, свою бессмертную душу. После смерти тела душа, пройдя очищение в Аиде, возвращается на землю и входит в какое-то иное тело, не обязательно человеческое — растение, рыбу, собаку и прочее создание Природы. Потому что по закону Природы душа скована прочной цепью бесконечных переселений, положить конец которым способно лишь совершеннейшая добродетелью жизнь.
Пифагор глянул на тирана в упор, словно вонзил в его сердце убийственные стрелы; голос возвысился до предела:
— Я призываю тебя, Фаларид — пока не поздно, откажись от власти, ибо тирания губительна для народа. Начни праведное существование, и тогда душа твоя очистится от накопленных грехов и обретет долгую счастливую жизнь!
Потрясенный его словами Фаларид всё равно не сдавался:
— Ты готов умереть ради этого своего учения? Неужели твои мысли стоят того, чтобы тело твоё рассталось с жизнью?
— Я не думаю об этом, Фаларид. Я только думаю о том, как научить человека достичь самого главного: освободить свой Разум, плененный с рождения чувственными оковами.
Тиран вернулся на своё место, на судейское возвышение. Задумался надолго — как поступить с философами? Убить или отступиться? Если отступиться — как не допустить своего позора?
И всё же Фаларид не осмелился казнить Пифагора и Абарида. Отпустил, но запретил продолжить путешествие по Сицилии. Приказал своим воинам сопроводить до гавани, где посадить на корабль, идущий в Грецию.
***
После позорного судилища Фаларида над философами прошло не больше года, как сбылось предсказание Пифагора. Жители Акраганта восстали, убили ненавистного тирана, возвратив управление городом через выборное управление на всех уровнях общественно-политической жизни. Власть народным избранникам на любую должность давалась только на двенадцать месяцев. Возможно, они вспомнили бессмертные слова Пифагора:
«Когда лучшие люди обретут единодушие и, объединившись друг с другом, придут к власти, тирании не будет места на земле».

ЛУЧШЕЕ ПРАВЛЕНИЕ — КОГДА НЕТ
НИ БЕДНЫХ, НИ БЕЗМЕРНО БОГАТЫХ
Фалес, мудрец (VII в. до н.э.)

О мудреце Фалесе из Милета в Греции ходило немало безобидных анекдотов, как, например: «Шёл, засмотрелся на звёзды, оступился, упал в канаву. Служанка начала его корить: «Тебе не в силах рассмотреть, что находится прямо под ногами, а думаешь познать то, что на небе»…
Есть легенда о подаренном Фалесу за мудрость золотом треножнике, который он уступил другому мудрецу, на его взгляд, более достойному. Но ценный дар в итоге «вернулся по кругу мудрецов к нему»… Греки называли Фалеса в числе своих «Семи Величайших Мудрецов», хотя родители были представителями древнего финикийского рода. Но сам Фалес, видимо, этот факт не замечал, так как с гордостью заявил однажды: «Я благодарен богам за три вещи: что родился человеком, а не зверем, к тому же мужчиной, а не женщиной, и еще эллином, а не варваром»…
Гены финикийцев, известных в древнем мире торговцев, наверное, позволили ему стать удачливым коммерсантом, неплохо заработать. Но его ум постоянно обращался к наукам, поэтому от торговых инициатив он вскоре отказался, в жизни проявляя великую скромность. Он жил неприхотливо, имея лишь то, без чего было невозможно существовать. Когда ему говорили, что он просто не желает трудиться, — а «мудростью не прокормишься», он доказал обратное. По природным приметам и благодаря собственным знаниям Фалес предугадал хороший урожай олив; загодя скупил в округе все маслобойни. Осенью сдал маслобойни в аренду или сам переработал оливы в масло. Получив неплохую прибыль, новоявленный «коммерсант» сказал скептикам:
— Видите, разбогатеть философу оказалось не трудным делом. Но разве это может быть ему интересным!
И Фалес легко расстался со своим прибыльным делом, продав желающим повторить его успех. Всё потому что мудрец не воспринимал наживу как часть нормального бытия, всегда советовал: «Не богатей дурными средствами!»
Фалес любил путешествовать — финикийцы, как известно, ещё знатные астрономы и отважные мореходы. Желая познать окружающий мир, он разумом устремлялся в небо, «открывая для себя метеоры и воздушные волнения». От Фалеса греки впервые услышали, что богам на небе нет места — оно занято естественными светилами, планетами и звёздами. Он предсказал солнечное затмение (585 г. до н.э.), объяснив природным явлением, а не божьей карой. Его смелые высказывания ставили под сомнение греческие мифы о существовании богов и героев, что становилось небезопасно для него. Но Фалес не отказывался от дерзких выводов, настаивал на том, что «невежество — тяжкое бремя для человека… Люди должны пользоваться знаниями, ибо корабли должны далеко плавать и доставлять грузы в порты»…
«Что самое трудное? — спрашивал мудрец у собеседников; не ожидая ответа, говорил: «Познать себя!»…
В поисках новых для себя знаний неутомимый Фалес посетил Египет, Азию, Месопотамию, другие места мира. В Египте его поразили колоссальные творения рук человеческих — пирамиды; но даже всезнающие жрецы не знали их высоту. Фалес измерил пирамиды с помощью… тени от своей палки в час, когда тень человека становится равна его росту. Он установил палку на край тени, отбрасываемую пирамидой, а когда луч света коснулся одновременно вершины пирамиды и палки, их тени образовали два треугольника. Как задумал мудрец, «пирамида соотносится с палкой так же как их тени друг с другом». Велико же было изумление жрецов, когда узнали о таком простом способе измерения от чужеземца!
Заслугой Фалеса считается доказательство, что «диаметр делит круг пополам». Он объявил Луну «виновницей» затмений Солнца, и на основании такого вывода предположил, что в дальнейшем можно и предсказывать подобные небесные явления. Ещё он «определил величину Солнца как 1/72 части круга, им проходимого, и то же он сказал и о Луне». Фалесом с юности двигала страсть к собиранию сведений о природе Неба и Земли, «которых задумал соединить по-своему». Фалес осторожно высказался о том, что «человеческая душа бессмертна, присуща даже неодушевленным телам… Её природа такова, что она находится в вечном самодвижении и она разумна»… Когда же Фалеса спросили, чем отличается смерть от жизни, он ответил:
— Да ничем!
— Тогда почему ты не умираешь?
— Именно потому, что разницы никакой!
Греки называли Фалеса основоположником геометрии и астрономии. Учёный Каллимах (III в. до н.э.) утверждал, что мудрецу принадлежит создание «Морской астрологии», и он же якобы «открыл Малую Медведицу, ссылаясь на то, что созвездие Повозки давно знакомо финикийцам, и они руководствуются им в мореплавании»…
Фалес впервые поставил самый главный вопрос греческой философии: «Что есть всё?» — и дал ответ: «Разумная вода дала жизнь на Земле, ибо всё из неё появляется и всё в неё же возвращается», — потому что вода может находиться в трех состояниях — газообразном, жидком и твердом. «Пища всех существ — влажная и семена имеют влажную природу — говорил мудрец, — а то, из чего рождается всякая вещь, и есть первоначало»… А на вопросы, есть ли бог, отвечал немногословно, но как всегда точно:
…«Что есть бог? — Бог не имеет ни начала, ни конца!.. Бог древнее всего, ибо он не сотворен… Боги повсюду! Всё полно богов!
Предполагается, что именно Фалес в переписке с Пифагором побуждал его отправиться в Египет, так как «мемфисские жрецы и мудрецы издавна хранили тайные космические знания». А ещё написал автору поэтического труда «Космогония» Ферекиду, жившему на острове Сирос:
«Дошло до меня, что ты вознамерился явить эллинам сочинение твоё о божественных предметах. Пожалуй, ты и прав, что думаешь сделать писанное тобою общим достоянием, а не обращаешь его без всякой пользы к избранным лицам. Но если тебе угодно, то и я хочу стать твоим собеседником в том, о чём ты пишешь; и если ты скажешь, я буду у тебя на Сиросе. После того как мы с Солоном Афинским плавали на Крит ради наших там изысканий и плавали в Египет ради бесед с египетскими жрецами и звездочетами, право, мы были бы безумцами, если бы не поплыли и к тебе; говорю «мы», ибо и Солон приедет, если ты на то согласишься. Ты ведь домосед, новых людей видеть не любишь, и одна у тебя, как я полагаю, забота — о том, что ты пишешь. Мы же не пишем ничего, но зато странствуем по всей Элладе и Азии».
***
Фалес не признавал абсолютной власти ни одним проявлением. Предвидя угрозу нашествия персов на разрозненные греческие города в Малой Азии, он предложил им объединиться в союзное государство, управляемое общим советом. Соотечественники не послушали Фалеса и вскоре были подчинены Персии.
Существует предание, будто Фалес был гостем лидийского царя Креза, который собрался воевать с Персией. В это время пограничная река Галис из-за проливных дождей оказалась настолько полноводной, что у армии Креза не смогла её перейти вброд. Мудрец посоветовал царю отрыть обводной канал выше намеченной переправы. Крез дал армии поручение и — Галис разделился на две части, что позволило царю решить первую задачу — застать персов врасплох. Следует отметить, что лидийский царь зря начал войну с Киром: он потерпел сокрушительное поражение, оказался в плену, потерял своё царство и едва не погиб на костре.
Фалес не тратил личное время попусту, проводил с пользой. Наверное, по этой причине долго не хотел жениться. В молодости он даже не допускал мысли об том, что нужно завести семью, детей. Мать настаивала и ворчала по этому поводу, а он отвечал:
— Пока не время, матушка!
Будучи в возрасте, отмахивался от всех предложений, присмотреть себе невесту; упирался, заявляя:
— Уже не время, матушка!
В беседах с учениками и правителями Фалес обязательно затрагивал вопросы воспитания молодого поколения. Предупреждал:
— Дети ваши будут обходиться с вами так же, как вы обходились со своими родителями.
О проявлении ещё одной житейской мудрости сохранилась такая история:
…Пришли к нему за советом погонщики мулов, перевозившие из солеварни на рынок соль в мешках. Рассказали, что один мул из их каравана при переходе реки вброд всегда валился на бок и не вставал. А когда соль в мешках почти вся растворялась в проточной воде, вскидывался и, как ни в чем не бывало, продолжал путь. Мула били палками за эту проделку, но это не помогало!
Фалес, когда услышал эту историю, засмеялся и сказал:
— Вы должны радоваться, а не печалиться тому факту — вы обладаете очень умным животным! Мул, по всей видимости, споткнулся когда-то в том месте, а когда встал, почувствовал, что поклажа стала намного легче — соль растаяла! Вот он и приноровился падать каждый раз, когда переходил реку.
Мудрец предложил погонщикам нагрузить в следующий раз мула не солью, а шерстью: она намного легче соли, но в воде намокнет и станет тяжелой. Если мул действительно умный, он почувствует разницу.
Так и случилось: мул опять опрокинулся с поклажей шерсти в воду, а когда встал и пошел дальше, ноги его подкосились от тяжести. Погонщики со смехом рассказывали, что с тех пор мул покорно переносил соль, как и другие животные в караване, и больше «не умничал»…
***
Фалес воздерживался от вина и мясных блюд, да и в остальном вёл умеренный образ жизни. У него был очень короткий сон; просыпаясь рано, делал гимнастические упражнения, совершал длительные пешие прогулки. Возможно, по этой причине чувствовал себя бодрым до старости. Мудрец обожал появляться на гимнастических состязаниях атлетов зрителем, и сам охотно участвовал в некоторых видах, доступных возрасту и здоровью. Поэтому неудивительно, что скончался Фалес, как сообщали очевидцы в Олимпии, «от жары, жажды и бессилия» на стадионе во время выступления борцов, бурно им сопереживая. Ему исполнилось тогда всего лишь семьдесят лет.
Своим наследникам Фалес оставил из имущества совсем немного, а человечеству в дар — мудрые мысли и советы, которые охотно использовали последующие поколения мудрецов. Вот лишь некоторые из них:
— Сильнее всего — неизбежность, ибо она властвует над всем. Мудрее всего время, ибо оно раскрывает всё.
— Многословие вовсе не является показателем разумного мнения.
— Что есть общее для всех нас? — Надежда, ибо если у кого ничего нет, то она, точно, есть.
— Мы приглашаем друг друга в гости не для того, чтобы есть и пить, а для того, чтобы есть и пить во взаимном общении.
— Истинное наслаждение на пиру не в обилии еды, а в её малости, в том, чтобы есть со вкусом, а не с пресыщением.
— Телом гордишься своим? – знай: красота увядает. Лучше делами гордись, Что обессмертят тебя. Помни: здоровье — залог совершенства телесного; знания необходимы тебе для совершенства ума.
— Сколько смогли уделить мы внимания родителям нашим, — столько же и от детей в старости мы обретём.

ГЛУПОСТИ МУЖА ПЕРЕНОСИ С ТЕРПЕНИЕМ
Феано, философ (VI в. до н.э.)

Среди большой группы учеников Пифагора находились женщины, не только умные, но ещё красивые. Достигнув шестидесятилетнего возраста, Великий Посвящённый и Учитель не устоял перед обаянием девушки по имени Феано, дочери жителя Кротона Бронтиноса. А когда женился, объяснил философскому окружению, что совершил это «для соблюдения одного из основных Космических Законов — Закона сотрудничества и взаимодействия Начал».
Поначалу Феано, посетив уроки Пифагора, даже в мыслях не держала, чтобы рассматривать Учителя как будущего мужа; «он привлек её внимание светом, исходящим из всей его личности». Вместе с другими кротонцами девушка приходила на встречи с Учителем, желая получить высшие знания. Но этого оказалось достаточно, чтобы постепенно у Феано появилось желание быть рядом с необыкновенным человеком, разделить его судьбу. Пифагор, как многие великие мудрецы, отдавал всего себя служению своему учению, поэтому тоже не давал повода для сближения.
И всё же в огромной философской душе Пифагора нашлось местечко для большого человеческого чувства — любви. В поисках прохладной тени в жаркий полдень Пифагор однажды укрылся в известном всем кротонцам «гроте Персефоны», дочери богини Деметры. В этот день Пифагор оказался без учеников, что удивительно и без божественного благословения не делалось, и рядом с гротом людей не было. В прохладной пещере мудрец погрузился в раздумья, оставался в таком состоянии какое-то время и вдруг очнулся, когда обнаружил приближающуюся к нему девушку. Он узнал её — она посещала занятия, — но как звать, не имел понятие.
Девушка близко подошла и… неожиданно для него опустилась на колени; склонила голову и начала говорить, спеша и явно нервничая… Но он ясно услышал, что «её тело и душу охватила всесжигающая любовь к нему». Но девушка просила у него не ответной любви, а… освобождения от неё, поскольку понимала, кого она полюбила.
Мудрец был настолько потрясён, что не обмолвился словом. И вдруг он будто прозрел — её чувства показались ему искренними, ему не безразличными! Обычно Пифагор владел собой, мог устранить любые непрошеные вожделения, но в этот раз словно молния озарила его — это неутолённая девичья страсть зажгла в его груди пламенный бушующий жар. Он протянул руки к девушке, поднял с колен и спросил, как зовут.
— Я — Феано, — услышал
***
Их брак оказался крепким семейным союзом, совершенным во всех отношениях и взаимно полезным. Теперь семейный дом Пифагора ученики называли «храмом Цереры», а двор — «храмом Муз». Феано с такой полнотой и ответственностью прониклась духовным состоянием мужа, что после его гибели продлила жизнь его знаменитой школы в Кротоне на несколько десятилетий. Если «Великий Посвященный» для последователей почитался как Отец, основатель «Пифагорейского братства», то Феано предстала для них «Матерью».
Феано родила Пифагору двух сыновей — Ариместа и Телаугеса, и дочь Дамо. Есть сведения, что «Эмпедокл учился у Телаугеса, отчего стал обладателем тайн пифагорейской доктрины». Дочь Дамо тоже была причастна к просветительской деятельности отца и матери; во время религиозных празднеств Феано руководила хором женщин, а Дамо — хором молодых девушек. Отец доверил ей свои рукописные «священные заповеди», запретив передавать их в чужие руки, вне семьи. И хотя предложений продать рукописи было предостаточно, дочь свято соблюдала запрет. Также известно, что когда наступили трудные для пифагорейцев времена, и они рассеялись по свету, Дамо не продала духовные ценности отца, продолжая жить в величайшей бедности.
Всюду, где появлялись последователи Пифагора и Феано, люди начинали осознавать необходимость собственного перерождения и обновления, в городах, разрываемых междоусобицами и политическими войнами, устанавливался мир и порядок, и общество вдруг вспоминало о справедливости, гармонии и единстве.
***
Сведения о Феано крайне скудные. Но она является автором сочинений: «О Пифагоре», «Изречения пифагорейцев», «Философские записки», «О добродетели», «К Гипподаму Фурийскому», «Женские завещания», «О благочестии». Ей принадлежит известное высказывание о супружеской верности и женской добродетели:
… Добродетель супруги состоит не в том, чтобы сберечь своего мужа, но чтобы нравиться ему и угождать его желаниям, а сие исполнит она тогда, когда глупости его с терпением переносить будет.
… Встав от своего мужа, жена должна немедленно совершить жертвоприношение.
… Стыд — это то, что даёт мне право зваться женщиной.

УЧИСЬ ПОВИНОВАТЬСЯ ЗАКОНУ И ВЛАСТИ
Феопомп, царь Спарты (VIII в. до н.э.)

Феопомп, сын Никандра из рода Эврипонтидов, в истории Лаконии был одним из первых царей Спарты. На войне храбро, над поверженным врагом не издевался, в отношениях с согражданами проявлял мягкость и справедливость. И семьянином считался примерным; жена видела в нём верного мужа и заботливого отца.
Но однажды Феопомп удивил спартанцев, и прежде всего собственную жену, тем, что собрал на площади народ и объявил, что отказывается от многих полномочий, принадлежавших ему по закону как царю. Добровольно перераспределяет свои права и обязанности единоличного правителя между общим Народным собранием и Советом эфоров — высшим законодательным органом, куда свободным волеизъявлением народ избирает своих лучших представителей. Должность царя остаётся, поскольку кому-то нужно воевать с врагами Отечества и представлять Спарту в международных переговорах. Теперь царь не мог отменить решения эфоров или Народного собрания!
На вопрос из толпы, зачем он так делает, ответил, как принято в Лаконии — коротко, лаконично:
— Так будет лучше народу и царям!
Супруга Феопомпа узнала, что произошло в тот день на городской площади, только дома. Подумала — чудит муж, и справедливо упрекала в том, что он оставляет собственным детям в наследование власти меньше, чем принял сам от родителя. Феопомп отвечал с достоинством:
— Да, власти у царя теперь будет меньше, согласен. Но взамен положение у царей станет гораздо прочнее!
***
Как показали дальнейшие события в Спарте, Феопомп поступил предусмотрительно. Народ отказывался повиноваться царям, если они брали на себя чересчур много власти. Так что, реформы, произведённые Феопомпом, оказались своевременными; лично его они обезопасили от злой и порой несправедливой зависти подданных или даже ненависти.
Царь в Спарте становился единовластным правителем лишь на время войны, когда требовались чрезвычайные меры. Он принимал обязанности главнокомандующего армией и флотом. В таком виде баланс царской власти и демократической оппозиции соблюдался строго. Когда же Феопомп слышал, что Спарта держится достойно даже в трудные времена и побеждает врагов только потому, что цари умеют управлять своими гражданами, он поправлял:
— Нет! Это потому что спартанцы умеют повиноваться законам и власти.

ПРАЗДНОСТЬ — МАТЬ ПОРОКОВ
Ферекид (VII в. до н.э.) философ

Ферекида Сиросского называют первым учителем юного Пифагора; многому научил, а ученик сохранил добрую память о нём на всю жизнь. Ферекид первоначально набирался знаний не у философов, а самостоятельно: говорили, «приобретал и читал тайные книги финикийских магов». Покинув Сирос, учился мудрости у Питтака на Лесбосе, а после его смерти «Зоил, дядя Пифагора, пригласил Ферекида в наставники к своему юному племяннику».
До Ферекида философские труды писались стихами. Он же опубликовал сочинение «Семинедрие, или Богосмешение» в прозе, что показалось читателям своевременной находкой. Автор попытался осмыслить мифологическую картину мира путём отождествления некоторых богов. У него всесильные боги утратили четкие контуры и начали смешиваться друг с другом — отсюда название «Богосмешение».
Ферекида узнала «вся Греция», и хотя некоторые философы называли его учение «загадочным», мудреца причисляли к «Семи мудрецам», признавая автором размышлений, среди которых самые известные:
— Лучшее — враг хорошего.
— Кто стремится быть добродетельным, уже добродетелен.
— Осмеивать других по нраву лишь ленивым.
— Трудно хвалить того, кто итак заслуживает похвалу.
— Терпение и труд делают больше, чем сила и деньги.
— Кто не ценит верной жизни, тот её и не заслуживает.
— Если бедность — мать преступлений, то лень — их бабушка.

А для греческой истории «Богосмешение» послужила «сигналом» для так называемых логографов, которые начали создавать анналы — хронометрические истории своих государств, — используя прозу как новую литературную форму.
… О Ферекиде говорили, что однажды прогуливаясь на Самосе, он увидел с берега корабль под парусом и сказал, что сейчас он станет тонуть. И корабль действительно утонул на глазах присутствующих.
… В другой раз, отведав воды из колодца, он вдруг сказал хозяину колодца, что на третий день в этих местах случится землетрясение. И оно случилось.
… По дороге из Олимпии в Мессению Ферекид заночевал в доме некоего Перилая; поутру посоветовал ему во избежание скорой беды поскорее уйти прочь с домочадцами и ценным добром. Перилай удивился такому совету, но не послушался мудреца. А вскоре к городу, где жил Перилай, подступили враги; сожгли многие дома, пограбили всё вокруг. Перилай и его семья пострадали.
***
Ферекид прожил более девяноста лет, но в последнее время ужасно страдал. Заболел непонятным недугом: «тело покрылось горячей и клейкой, как слизь, испариной; впоследствии испарина приняла опасный характер, и он чудовищно завшивел. Вши съедали Ферекида, и он таял каждым днем, пока не умер».
Сохранилось его письмо Фалесу, в котором он описывает своё состояние именно таким образом и заканчивает словами:
«Болезнь меня гнетет все неотступнее; ни из врачей, ни из друзей я никого не впускаю, они стоят у дверей, а на расспросы их, каково мне, я в замочную щель выставляю палец мой, изъеденный болезнью. И на завтра я велел, и прийти хоронить Ферекида».
И он действительно умер на следующий день. Таков был мудрец Ферекид.
После его смерти жители Делоса рассказывали, что «наслал на Ферекида болезнь бог Аполлон… Поскольку, проживая на Делосе, он кичился своей мудростью, а особенно тем, что никогда не приносил жертв; хвастался, что живет счастливо и беспечально, не хуже людей, жертвующих целые гекатомбы («царские» жертвоприношения в сто быков). Вот бог и покарал за дерзкие речи».
Греки рассказывали, как «больной Ферекид пришел в Дельфы и бросился вниз с высокой скалы». Но Аристоксен в книге «О Пифагоре и его учениках» утверждает, что Пифагор похоронил его на Делосе.
***
Зёрна мудрости Ферекида:
— Гении стоят на плечах титанов.
— Доверие к своей интуиции — первое условие великих начинаний.
— Знания, не рожденные предыдущим опытом, ведут к ошибке и лишним страданиям.
— Инстинкт и разум разрывают душу в разные стороны.
— Собственный пример всегда воздействует сильнее, чем проповеди и материальная помощь.
— Тупость, лень и тщеславие вечно идут рука об руку.

НЕ ДЕРЖИ ЗЛА НА ОТЕЧЕСТВО
Фокион, полководец (IV в. до н.э.)

Афинский государственный деятель Фокион происходил из семьи среднего сословия; учился у Платона, дружил с Ксенофонтом, был большим поклонником Диогена. По характеру и душевным свойствам он являл собой кроткость и человеколюбие, но казался суровым и неприступным, из-за чего с ним не всегда решались заговаривать. В молодости Фокион служил у известного военачальника Хабрия, героя сражений со спартанцами, что создало ему популярность среди афинян. Особенно впечатляющим стал эпизод, когда Хабрий послал Фокиона с двадцатью кораблями-триерами и отрядом воинов для сбора «добровольных взносов» с союзных городов. Фокион сказал полководцу:
— Если ты посылаешь меня к нашим врагам, тогда двадцати кораблей для сражения мне будет маловато. Но если ты посылаешь меня к друзьям, кого мы называем союзниками, мне довольно будет одного корабля.
Он настоял на том, чтобы ему дали одну триеру с небольшой охраной. Посетил союзные города, где вступал в переговоры с властями, убеждая исполнить свои обязательства. В Афины возвратился Фокион с несколькими кораблями, которые дали союзники, груженными всем необходимым и, главное, с деньгами. После этого похода Фокион прослыл человеком, к мнению которого следовало прислушаться.
На фоне беспримерной лжи и лести, коими были насыщены речи многих афинских демагогов и ораторов, Фокион следил за собой, своим внутренним содержанием и порядком слов в речах, особенно, если давал какие обязательства. В этом смысле вспоминал Зенона, который говорил, что «философу надлежит обмакивать слова в уме своем, прежде чем их произнести». Следуя этому правилу, Фокион зря ничего не говорил, зато если говорил, то кратко, стараясь заключить много смысла. Он следовал согласно принципу — «как монета при меньшей тяжести и величине имеет меньше цены, так смысл речей состоит в том, чтобы под немногими словами много разуметь».
Не обладая высоким ораторским талантом, Фокион выражал мысли иногда с грубостью, напоминая согражданам о присущих им недостатках, отступая от рутинной манеры политиков. В этом преуспел больше, чем его известный соотечественник и противник Демосфен, о котором говорили, что он «оратор превосходнейший». Фокиона признавали «сильнейшим», отчего завистливый Демосфен однажды выкрикнул в Народном собрании:
— Фокион, за твой язык афиняне должны убить тебя!
На что Фокион ответил со спокойствием:
— Да, они это обязательно сделают, если сойдут с ума. А тебя убьют, если придут в себя.
Простой народ нередко возмущался, когда слышал от Фокиона не то, что им хотелось. А он им говорил:
— Вы можете заставить меня сделать то, чего я бы не желал исполнить, но вы никогда не услышите от меня таких слов, каких я не хочу произносить.
Как вспоминали друзья, перед собранием дома Фокион подолгу расхаживал в глубокой задумчивости. Когда его спросили, о чем он размышляет, ответил:
— Я думаю, нельзя ли чего ещё убавить от своей речи, которую намерен сказать афинянам.
Он никогда не пытался говорить в угоду настроению народа. Когда однажды афиняне запросили прорицательницу в Дельфах, как поступить в каком-то случае, услышали ответ: «Все афиняне согласны, один думает, нежели другие». Стали гадать, кто бы это мог быть, с подозрением поглядывая друг на друга. И вдруг услышали голос Фокиона:
— Не ищите этого человека и не беспокойтесь — это я! Мне одному не нравится всё, что вы сейчас желаете.
На собраниях граждан он обычно высказывался не как большинство, но не из-за испорченности характера, а потому что его мнение оказывалось единственно правильным. Даже если с ним соглашались, он всё равно удивлялся:
— Не сказал ли Фокион, забывшись, чего-либо дурного, коли вы дружно голосуете за него?
В тот момент, когда афиняне объявляли очередную войну Фивам, своему сопернику в гегемонии над Грецией, Фокион так высказался:
— Вам следует воевать с фивянами не оружием, а словами, в которых вы сильнее фивян.
При всей непопулярности дерзкого оратора среди большинства афинян, он обладал чем-то неосязаемым, что непременно тянуло к нему — всё равно хотелось Фокиона слушать, смотреть на него, размышлять над его словами. Когда он говорил, все молчали, не перебивали и не перекрикивали, как случалось с другими ораторами. Но после «противных» его речей афиняне часто возмущались. А он отмалчивался, не желая ввязываться в спор. Его с подозрением спрашивали:
— Фокион, ты молчишь, потому что размышляешь над тем, что сказать против нашего мнения?
— Вы правы, афиняне, я размышляю над тем, как обойти то, что надо мне сказать против вас, афиняне!
***
Фокион за всю долгую жизнь не сделал зла никому из сограждан, и хотя враги у него были, никого не считал таковыми, ни с кем не враждовал. Он был суров, непреклонен и неумолим лишь против людей, которые представляли угрозу для отечества. А в частной жизни был необыкновенно скромен, ко всем проявлял благосклонность и человеколюбие до такой степени, что помогал даже своим противникам, в несчастии и в опасности защищая их.
Он презирал богатство и всякую роскошь, заодно и своих современников, замеченных в излишествах, считая недостойными называться свободными гражданами.
Фокион был женат. Жена не имела дорогих украшений и одеяний, но заявляла подругам:
— Моё самое дорогое украшение — мой супруг Фокион.
Фокиону не повезло с сыном, названным Фоком. Он плохо поддавался родительскому воспитанию, полюбил вино и продажных женщин, совершал непорядочные поступки — полная противоположность отцу! Фокион насильно отвез непутёвого сына в Спарту и передал «особым людям», которые смогли привить Фоку иные правила поведения. Так он спасал сына от дурной природы, а люди в Афинах шептались: «Фокион презирает афинские обычаи, если обращается за помощью к врагам».
Царь Македонии Филипп пытался подкупить Фокиона, угадав в небогатом, но влиятельном политике идейного противника. Но с Фокионом это не сработало. Посланец царя удивился:
— Если сам легко обходишься без денег, тебе стоит подумать о детях, которым трудно станет в крайней бедности поддерживать громкую отцовскую славу.
— Спасибо, друг! Но если мои дети, когда вырастут, будут похожи на меня, для них довольно того, что отец оставит им; их вскормит та же землица, которая подняла меня среди людей. А если они не будут похожи на меня, то для них всё будет мало, и я тогда тем более не стану в ущерб себе питать и раздувать в них страсть к роскоши.
Когда царю Филиппу передали разговор, он стал ещё больше уважать Фокиона, завёл переписку с ним, словно с другом. А наместник македонского царя в Греции Антипатр говорил своим близким:
— В Афинах у меня двое друзей — Фокион и Демад; но одного я никогда не мог принудить принять что-нибудь, а другого друга не могу насытить, что бы ни давал ему.
После смерти Филиппа его сын Александр проявлял к Фокиону уважение, которым пользовались немногие из его окружения. В зените грандиозных побед Александр начинал письмо Фокину словами: «Радости желаю!», что допускал только в посланиях ближайшему другу и соратнику Антипатру. Зная о постоянной материальной нужде в его семье, Александр однажды передал Фокиону сто талантов. Посланцы царя, принесшие дар в дом Фокиона, увидели невероятно скромную обстановку, которую правильней было назвать бедностью: жена сама месила тесто, чтобы выпечь хлеб на день, а Фокион черпал воду из колодца и мыл себе ноги. Когда македоняне объявили, с чем пришли, хозяин дома спросил у них:
— Зачем Александр прислал эту кучу денег одному мне, когда в Афинах так много граждан?
— Фокион, наш царь одного тебя из всех Афин только и почитает добродетельным человеком.
— Если так, тогда пусть позволит он мне и дальше казаться таковым, и быть всегда им.
Царские посланцы не могли взять в толк, почему Фокион отказывается принять дар Александра. Они говорили ему, что Александр не поймёт отказа, и что непристойно жить в такой бедности. Фокион показал на проходящего мимо старика в захудалом плаще, сказал македонянам:
— Этот человек беднее меня, однако, он доволен своим состоянием. А если я приму деньги от царя и не употреблю их, то буду иметь эти деньги напрасно; если же употреблю для своей выгоды, я навлеку на себя и на царя нарекание сограждан.
Посланцы вернулись назад, не исполнив поручение царя, но так и не смогли объяснить Александру поступок Фокиона. Царь рассердился, больше на себя, так как понял, что «человек, не имеющий нужды в деньгах, богаче того, кто их предлагает». Сгоряча Александр написал письмо Фокиону, угрожая отказаться от дружбы с ним, «коль не имеет он никакой нужды в Александре». Отослал письмо с теми же деньгами, но Фокион вновь отказался взять деньги. Правда, воспользовался удобным случаем, чтобы выхлопотать прощение для ораторов, противников Македонии, высланных из Афин по требованию Александра. Молодой царь с готовностью исполнил просьбу чудака-бессребреника.
И всё-таки Александра сильно задел отказ Фокиона от царских милостей, поскольку делал это действительно из уважения к нему, выделяя из других афинских политиков. Александр попробовал «приручить» Фокиона ещё раз: прислал письмо с сообщением, что передает Фокиону в наместническое управление на выбор один из четырех греческих городов — Киос, Гергит, Элею и Миласы. Не забыл предупредить, что сильно осердится, если он откажется. Фокион и тут не изменил собственным принципам, пожелал отказаться, но с ответом предусмотрительно решил не спешить в надежде на время, которое может всё поправить.
Он оказался прав — неожиданная смерть в Вавилоне тридцатитрёхлетнего полководца и великого завоевателя разрешила это удивительное противостояние великих личностей. Но в то же время уважение Фокиона со стороны Александра вызывало понятное раздражение у многих афинян, поскольку молодой македонский царь представлял реальную опасность униженной Элладе.
***
Афинские политики между разговорами о заботах в Отечестве не забывали делить между собой государственные должности. Фокион не искал места во власти, но когда ему предлагали занять ответственную должность, не отказывался. Однажды во время выборов военного стратега афиняне предпочли нечистоплотного на руку Демада, а не Фокиона. Демад подошёл к Фокиону и сказал с ухмылкой:
— Одолжи мне свой грязный плащ, который ты носил, когда был стратегом.
— Тебе хватит грязи и без этого плаща, — ответил Фокион.
Когда же Фокиона выбирали архонтом, он заботился не о развязывании новой войны, а о сохранении мира и спокойствия. Далекий от всяких идеальных порывов, благоговея только перед теорией полезного, он считал дисциплину и порядок под руководством сильного правителя наилучшей основой общественной жизни. По этой причине ему не нравились некоторые формы демократии в государственном управлении, из-за чего стал непримиримым политическим противником знаменитого коллеги — оратора Демосфена. В надежде на оздоровление прогнивающего от крайностей демократии афинского общества, Фокиону по духу стало близко македонское влияние в Греции. Он распознал в царе Филиппе, потом и в Александре, новый тип властителя, «угодного простому народу». Благодаря этим качествам Филипп однажды попросил Фокиона «управлять несговорчивыми Афинами», и он согласился — «в надежде соединить опыт диктатуры Перикла, справедливость Аристида и мудрость Солона».
Невзирая на нелюбовь афинян к «правдолюбу» Фокиону, на его несносный характер и не скрываемое презрение толпы, он избирался стратегом ежегодно сорок пять раз! Причем выдвижение его кандидатуры и голосование граждане проводили тогда, когда он отсутствовал. Настолько был высок его общественный авторитет и признан боевой опыт!
Однажды войско Фокиона стояло лагерем против македонян, и некоторые афинские воины, устрашившись, начали незаметно оставлять свои позиции. Стратег призвал командиров не обращать на это внимания, сказав, что «уходят плохие солдаты, они были бы здесь бесполезными и вредными для сражающихся».
В дальнейшем Фокион прилагал усилия, чтобы афиняне возглавили военный союз греческих городов в общей войне с македонянами. Но при этом Фокион советовал заключить мир с Македонией, поскольку царь Филипп искал мира с Афинами.
— Фокион, как ты смеешь отговаривать афинян от войны, когда они уже взяли оружие в свои руки? — возмущались в Афинах.
— Да, я смею отговаривать от войны, хотя знаю, что во время войны я вам начальник, а во время мира вы мои начальники.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что Афинам не выдержать долгую войну с Македонией, которая может показаться забегом атлета, способного быстро бегать одну стадию, по длинной дорожке в десять стадий.
Демосфен убеждал афинян не ждать македонян в Афинах, а воевать подальше от Аттики. Фокион протестовал:
— Друг мой Демосфен! Не на то должно смотреть, в каком случае война будет далеко от нас; если же мы будем побеждены, то все бедствия будут от нас близки. Вы всегда становитесь робкими и смирными в трудных обстоятельствах во время войны и порицаете своих полководцев в том, что они лишают вас побед. А по заключении мира сразу делаетесь дерзкими. Счастье ваше, что вы имеете полководца, который вас знает — это я.
Когда Афины раздирали противоположные мнения граждан, защищать ли город от посягательств Филиппа или «становиться под его крепкую руку», Фокион предложил согласиться на довольно умеренные условия мирного соглашения Филиппа с Афинами. Демосфен называл намерения Фокиона «преступными и пораженческими». Но позже Филипп предложил «всегреческий мир», и его сторонник Демад объявил народу, что Афины должны немедленно подписать договор. Тогда воспротивился Фокион: он говорил, что соглашаться нельзя, пока афиняне не будут знать всех условий, какие выставляет Филипп. Как оказалось, македонский царь просто тянул время, чтобы собраться с силами и вновь развязать военные действия на территории Греции. Предложение Фокиона на этот раз отвергли, афиняне послушались Демада. И вскоре афиняне раскаивались в содеянном, ибо вынуждены были поставлять в армию царя Филиппа свои корабли и конницу. Тогда Фокион стал укорять свой народ:
— Вот этого я боялся, когда вам противился! Но раз вы согласились, то не следует вам теперь роптать и унывать: вспомните, что и предки наши, то брали верх в войнах, то покорствовали победителю; зато, ведя себя хорошо и в одном и в другом случае, спасли наш город, и всю Грецию.
Когда умер царь Филипп, Фокион отговаривал афинский народ приносить благодарственные жертвы богам:
— Во-первых, неблагородно радоваться по такому поводу; во-вторых, сила, стоявшая против Афин, сделалась меньше всего лишь на одного человека.
Сын Филиппа, Александр, на правах победителя не церемонился с афинянами, требуя, чтобы они выполняли условия «союзного мира». Фокион говорил афинянам:
— Я советую вам либо побеждать оружием, либо быть друзьями победителя. А что умеете вы?
За такие слова его считали пособником македонян, но спрашивали:
— Фокион, дай нам совет, когда начать войну с Македонией?
— Когда увижу, что молодые люди окажутся готовыми нести военную службу, богатые – платить налоги, а политики откажутся от краж общественных денег.
В тот момент, когда наместник македонского царя Антипатр решил ставить в Афинах большой отряд македонских воинов, афиняне использовали отношения Фокиона с Александром и Антипатром, и он убедил наместника ограничиться небольшим гарнизоном. А когда Антипатр потребовал денег с Афин, Фокион добился отсрочки их взыскания «до лучших времен». Царь Александр поручил Фокиону управление Афинами, и в этой роли он говорил возмущенным афинянам:
— Да, я представитель македонской власти в Афинах, но с возможной справедливостью для афинян.
В своих политических симпатиях, в общении с друзьями и врагами Фокион был постоянен и честен. Когда наместник Греции, македонянин Антипатр, правая рука Филиппа, ставший его близким другом, попросил выполнить личную просьбу — «что-то не очень по совести», Фокион отказался, хотя мог пострадать жестоко. «Нельзя в Фокионе иметь одновременно и друга, и льстеца!» — сказал он Антипатру. А после того как в Афинах узнали ошеломляющую весть о неожиданной смерти молодого царя Александра, «тирана и поработителя Эллады», многие афиняне вместе с Демосфеном откровенно радовались, призывая немедленно взяться за оружие. Один Фокион предлагал:
— Вначале подумайте, надо ли вам спешить, все взвесьте, а потом решайтесь. Если лев мертв сегодня, то он будет мертв и завтра, и даже послезавтра.
Но сограждане спешили воспользоваться «свободой от тирании»: Афины восстали, истребив малочисленный македонский гарнизон. После этого напомнили Фокиону о его приверженности к «македонской партии».
***
Почему афиняне повели себя странно по отношению к своему знаменитому оратору и полководцу Фокиону, трудно предположить. Но они казнили своего любимца, несмотря на восьмидесятилетний возраст, которого всегда ненавидели, и который за всю жизнь не стремился ни к какой политической власти над ними.
Фокион и в этой ситуации был похож на старого льва, который отбивался изо всех сил от подросших в семье молодых зубастых львов и их приспешников, шакалов. А они обвиняли Фокиона во всех грехах! Во-первых, он не защитил народного любимца Демосфена от мести македонян и преследования Демада. Фокион, пользуясь своим влиянием, заставил народ проголосовать за изгнание Демосфена, Ликурга и других уважаемых граждан, известных своими заслугами перед государством. Демосфену пришлось бежать из Афин на остров Калаврию, где в 322 году принял яд. К тому же Фокион как приверженец сильной власти, поддерживал афинского политика Демада в намерении сдать ослабленные войной Афины македонского военачальнику Антипатру. Но афиняне возмущались не столько тем, что их стратег действовал «во вред отечеству», а что он «не сохранил верности в дружбе с согражданами».
Но главное обвинение, предъявляемое Фокиону, заключалось в том, что он «не угадал истинные намерения македонского военачальника Никанора, коварством завладевшего афинским портом Пирей». Это сказалось на трудностях в обеспечении Афин продовольствием, что подразумевало предательство Фокиона в пользу македонян. Тем более, когда афиняне бросились с оружием в руках отвоевывать упущенную гавань, Фокион «отказался возглавить страстный порыв афинского народа». Тогда многие афиняне обвинили его в измене, а он, по обычаю, молчал и не обращал внимания на нападки недругов, трезво объясняя их не своевременными действиями.
После смерти Антипатра, могущественного «блюстителя престола» Александра Великого в Греции, началась схватка за власть над Македонией и Греций, где главными исполнителями стали сын Антипатра Кассандр и Полиперхонт — оба македонские полководцы. В Афинах народная партия в надежде на обретение демократической автономии благоволила Полиперхонту, а партия, представляющая интересы «лучших граждан», к которой принадлежал Фокион, сочувствовала Кассандру. Полиперхонт, ощущая на себе неприятие Фокиона, подкупал предателей, которые нападали на Фокиона с обвинениями в небрежении к интересам Афин.
Фокиона начали покидать друзья — первый признак грядущей опасности. Едва афиняне узнали о победе Полиперхонта над Кассандром, Фокиона и его единомышленников изгнали из города как членов враждебной партии. Направили делегацию к Полиперхонту, чтобы он согласовал такое решение.
Фокион, решив защищаться сам, тоже отправился к новому правителю в Македонию; с ним были его друзья, приговоренные афинянами на изгнание. Но Полиперхонт устроил видимость царского суда — отдал Фокиона под стражу и отправил в Афины для предания гражданскому суду.
Старика доставили в повозке, поскольку ходить он уже не мог: «не владел ногами по дряхлости и переживаний». При виде его сбежалось много народу, некоторые сострадали немощной старости, поминая прошлую славу, но большинство афинян исходили злобой, подозревая в измене. Для суда над Фокионом нашлись свидетели, обвинявшие его в преступлении против афинского народа. А в пользу Фокиона высказаться никто не осмелился, и сказать слово в свою защиту ему не позволили. Но были такие, кто плакал или молчал.
На суде ему с трудом удалось заставить народ на время умолкнуть и послушать его:
— Я спрашиваю вас, мои сограждане, праведно ли вы собираетесь умертвить меня и других?
— Праведно, праведно, Фокион, можешь об этом не беспокоиться!
— Тогда я опять спрашиваю вас, как же вы можете это знать, не выслушав нас?
Но народ не хотел его слушать. Афиняне жаждали смерти всех «виновников» собственного унижения от македонян. Послышались возгласы с предложением «колесовать» или забросать камнями. Фокион повысил голос, чего никогда не делал:
— Афиняне! Я признаю себя виновным и за свое правление достоин смертной казни, если вы того желаете. Но не совершайте ошибки с этими людьми, которых судите вместе со мной. Они виновны лишь в дружбе со мной. Тогда зачем хотите их умертвить?
Его усилия оказались напрасными. Афиняне остались глухи к жалости и благоразумию. И тогда старик не сказал ни слова, опустил голову, отвернувшись от людей, которых всегда любил. Его лишили последнего слова, не дав возможности защищаться, потому что судьи решение своё подготовили уже заранее: «Фокиона предать мучительной смерти».
***
Фокиона с друзьями передали «коллегии одиннадцати» — исполнителям казней, палачам. Афиняне ходили по городу с праздничными венками на головах, будто в Афинах разом прекратились все неприятности. Друзья Фокиона, окруженные родственниками, по дороге в темницу плакали, а Фокион удалился с Народного собрания, «внушая спокойным видом судьям раскаяние в содеянной несправедливости». Некоторые из судей начали сомневаться, правильно ли поступили, а неприятели ругали, и кто-то плюнул ему в лицо. Он повернулся к сопровождавшим исполнителям, сказал:
— Уймите, пожалуйста, этого человека, охраните от бесчинства.
В тюрьме начались приготовления к казни: надзиратели терли цикуту, чтобы в воде растворить и дать выпить яд тем, кто был осужден на смерть. Неграждане, как и рабы и разбойники, обычно осуждались на повешение и прочие наказания. Один знакомый сказал Фокиону в тюрьме:
— Фокион, твои страдания из-за несправедливости!
— Да, но это не удивительно. Ведь такой конец имели многие славные афиняне. Вспомни Сократа!
Друг Фокиона Фудипп неожиданно расплакался и сказал:
— Но я-то погибаю с тобой вовсе невиновным!
— Неужели ты недоволен, что умираешь вместе с Фокионом? — спросил, улыбаясь Фокион. Кто-то задал вопрос, что он завещает своему сыну.
— Я завещаю сыну не питать злобы к афинянам. Они всё сами поймут и будут сожалеть.
Поначалу цикуту дали друзьям Фокиона. Они об этом просили сами у Фокиона.
— Я ни в чем вам не отказывал прежде, — ответил он друзьям с доброй улыбкой, — позволю и сейчас.
Остатки яда в чаше дали Фокиону, последнему из «преступников». Но сильнейший яд не подействовал! У Фокиона было отменное здоровье, или доза получилась невеликой, и тогда тюремщик сказал ему, что надо купить ещё, а денег нет.
— В Афинах и умереть нельзя даром! — воскликнул Фокион, и велел родственникам дать денег.
***
Через некоторое время после убийства Фокиона афиняне посмотрели в религиозные календари и обнаружили, что «день суда и казни был девятнадцатым днем месяца Зевса Мунихиона, когда нельзя было совершать ничего плохого». Получалось, город был осквернен казнью собственных граждан; многие восприняли это святотатством со своей стороны и скорбели. Но враги Фокиона не оставили не угомонились в своей мести. Они потребовали, чтобы тело его выбросили за пределы города, как государственного преступника, предателя, и чтобы ни один афинянин не позволил себе развести жертвенный огонь для сожжения тела его.
Один человек за деньги родственников тайно совершил необходимый погребальный обряд: отвёз тело в пригород Афин, Элевсин, взял огонь с жертвенника в храме и сжёг тело. Сделал на этом месте холмик, а прах в амфоре отдал служительнице храма, как требовал обычай. Ночью жрица принесла амфору в свой дом, закрыла при домашнем очаге и сказала:
— Тебе, любезный очаг, препоручаю останки добродетельного человека! Ты возврати их отечественной гробнице, когда афиняне придут в себя и узнают своё преступление.
Прошло немного времени, и события доказали афинянам, какого хранителя справедливости и умеренности убили они собственными руками по злобе и недомыслию. Спохватились, узнали у родственников Фокиона, где может находиться его прах. Разыскали прах в Элевсинах и с почестями привезли в Афины, где погребли на общественные средства. На площади, где он обычно выступал перед афинянами, воздвигли статую из дорогой коринфской бронзы. Разыскали клеветников и обвинителей Фокиона, судили и казнили во имя торжества афинской демократии и правосудия.

СИЛЬНОГО ПРАВИТЕЛЯ ДОЛЖНЫ УВАЖАТЬ, А НЕ БОЯТЬСЯ
Хилон, мудрец (VII в. до н.э.)

Хилон из Спарты почитался в Греции первым из «Великих Семи Мудрецов». Спартанцы избрали его одним из девяти правителей-эфоров, когда ему уже исполнилось семьдесят лет. Старший брат Хилона сильно расстроился, а он ответил:
— Это потому что я умею выносить несправедливости, а ты — нет.
В должности эфора-законодателя Хилон заставил спартанское общество реформировать: приравнял Совет эфоров с царской властью, а порой, больше, — когда эфоры контролировали действия царей, привлекая их к суду за правонарушения и преступления. По инициативе Хилона приняли закон, по которому председательство в Народном собрании и в Герусии передавалась от царей к эфорам. Цари с тех пор ежемесячно клялись перед эфорами в верности гражданской общине.
Хилон издал несколько законов-ретр, направленных против роскоши, также в целях выравнивания материального положения аристократии и рядовых граждан. Одна из его ретр запрещала Спарте вести войну постоянно с одним и тем же противником, «чтобы он не использовал приёмы спартанцев против них же самих».
Эфор Хилон стал инициатором создания «Пелопоннесского союза греческих городов» во главе со Спартой, позволивший в осуществлять гегемонию в Греции, противостоять против Афин и Фив, вечных соперников и врагов. Он убедил сограждан заняться поисками останков предков спартанцев — героев ахейских мифов и легенд, разбросанных в захоронениях на Пелопоннесе. Потребовал переместить в землю Спарты, тем самым возрождая дух спартанцев, любовь к Отечеству.
Хилон заложил основы спартанской политики, делавшей невозможным появление на царском престоле личностей с тираническими наклонностями. Греческим городам-полисам предложил посредничество в уничтожении у них тиранических режимов. Его усилиями в Греции появился привлекательный образ Спарты как наследницы славы ахейских предков и защитницы общества от тирании. Фигура Хилона оказалась настолько значительной, что после смерти он почитался ещё как «божественный герой», а в Спарте появилось его святилище, как и у легендарного правителя и законодателя Ликурга.
Умер Хилон, как утверждали современники, в Олимпии во время состязаний атлетов, «приветствуя своего сына после победы в кулачном бою, от избытка радости и от старческого слабосилия… И все, кто был на празднествах, с честью предали его земле».
***
Геродот поведал историю о Хилоне, как провидце. В Олимпии он посетил храм Зевса, где встретил Гиппократа из Афин (не путать с известным врачом Гиппократом). «Когда афинянин совершал жертвоприношение, стоявшие у жертвенника котлы с мясом и водой без видимой причины неожиданно вскипели, хотя огня ещё даже не разжигали»… Хилон заметил это и сказал Гиппократу:
— Это знак богов, предостережение. Я дам совет, что нужно тебе сделать, чтобы не случилась беда.
Сказал Гиппократу, «чтобы не брал он в дом жену. Если уже женат, тогда пусть отпустит её, а если есть сын, то пусть откажется от него.
— Сын твой станет большим несчастьем для Афин, — с печалью подытожил разговор Хилон.
Гиппократ на тот момент не был женат, не имел детей. Вернувшись и Игр в Олимпии, он забыл о пророчестве Хилона. Женился. Родился сын Писистрат, который потом действительно обманным путём захватил власть в Афинах, поменял законы под себя, чем порушил демократию. Стал тираном и едва не убийцей мудреца Солона, прежнего правителя и законодателя Афин. Неблаговидными деяниями Писистрат вызвал недовольство сограждан, как задолго предвидел это в Олимпии Хилон. Афиняне изгоняли Писистрата с престола и Афин дважды. И хотя он умер с своей смертью, его сыновья Гиппий, Гиппарх и Гегесистрат наследовали тираническую власть с незавидными судьбами.
***
… В старости Хилон признался, что не знает за собою ни единого противозаконного поступка за всю жизнь, а сомневается только в одном: когда судили его друга, он осудил его по закону, но товарища своего уговорил его оправдать; так он услужил и закону и дружбе.
Мудрец и провидец Хилон оставил после себя много воспоминаний современников и наказов, острота которых не пропала до сегодняшнего дня:
— За твоей порукой будет расплата.
— Добродетель человека в том, чтобы рассуждением достигать предвидения будущего.
— Люди с воспитанием отличаются от людей без воспитания тем, что подают надежды.
— Что труднеё всего? — Хранить тайну; не злоупотреблять досугом; терпеть обиду.
— Каких это окон внутрь человека ты, чудак, доискиваешься, через которые люди могли бы видеть помыслы друг друга? Выпей с ним чашу: ведь вино показывает каждого таким, каков он есть!
— Не позволяй твоему языку опережать твою мысль.
— Сначала установи народовластие у себя дома, а потом управляй государством.
— Лучше то государство, где больше слушают законы, меньше — ораторов.
Не позволяй своему языку опережать твою мысль
— Не брани родню, а не то услышишь в себе такое, что станет горько.
— Опасайся действий в минуту гнева.
— Если кто не имеет ни одного врага, тот не имеет и ни одного друга.
— К друзьям спеши проворнее в несчастье, чем в счастье.
— С кем приходится плыть на корабле или служить на войне, тех мы поневоле терпим и на борту и в шатре. Но сходиться с кем попало во время застолья, никакой разумный человек себе не позволит!

С СИЛЬНЕЙШИМ НЕ ПОСПОРИТЬ
Эзоп, мудрец (V в. до н.э.)

По утверждению античных авторов, Эзоп из Фригии имел безобразнейший вид: «толстое брюхо и тонкие ножки, руки короткие; голова похожа на медный котел, лицо скуластое, а на нем длинный нос и толстые губы; темнокожий и немного горбатый» — чем не урод, животное!
В молодости Эзоп попал в плен к пиратам, попал на невольничий рынок в Греции, где его купил крестьянин. Есть сведения, что Эзоп с детства не разговаривал, видимо, из-за болезни. По легенде, он трудился на поле и увидел пожилую женщину, которая не могла найти нужную ей дорогу. Эзоп помог ей и забыл о встрече, но женщина оказалась жрицей богини мудрости Афины. В полдень юноша заснул в тени кустарника; проснулся от грубых окриков надсмотрщика и ударов палкой. В ответ раб неожиданно для всех и для себя… закричал! Заговорил! Это богиня во время сна достойно отблагодарила немого раба — «даровала не только голос, но и приличествующую речь, умение складно говорить и изрекать басни, способствующие его всенародной славе». Эзоп от возмущения за обиду от надсмотрщика обрушил на него такой поток «изысканнейших ругательств», что тот просто опешил и пустился наутек! А вечером заявил хозяину, что такого раба лучше поскорее продать.
Хозяин поддержал надсмотрщика, отослал Эзопа с другими рабами на Самос, куда свозили невольников со всего Средиземноморья. По дороге в гавань, где ожидался корабль, Эзопу и рабам определили нести тяжёлую поклажу — корзины, мешки и еду в дорогу. К нескрываемому удивлению всех, Эзоп напросился нести самую тяжелую вещь — большую плетёную корзину с хлебом. Но после первой стоянки для отдыха всем пришлось убедиться, что фригиец не так уж глуп — когда часть хлеба съели, корзина облегчилась! Так повторялось несколько раз, и ноша Эзопа всё облегчалась, а вскоре он продолжал путь почти налегке. Его товарищам по несчастью пришлось нести груз до места назначения. Ему тогда позавидовали, на что он ответил:
— Если мне везёт, не завидуй мне, а порадуйся со мной вместе, и моя удача будет твоей; а кто завидует, тот себе же делает хуже.
На Самосском рынке всегда имелся огромный выбор рабов. Эзопу с его неказистой внешностью, к тому же, варвару-фригийцу, было уготовано гибельное место на галерах, в каменоломне или руднике. Но, по легенде, Эзоп сам выбрал себе хозяина.
Мимо проходил местный философ Ксанф; присматривал раба для домашней работы и услышал:
— Эй, хозяин, не проходи мимо!
Ксанф оглянулся и увидел безобразного на вид раба. А раб заговорил с ним, как со старым знакомым, чуть ли не на равных:
— Смотри не на вид мой, а на ум! Не всегда ведь тот дурак, у кого лицо неказистое!
Ксанф вопреки желанию сварливой супруги, которая заказывала привести в дом молодого сильного и, главное, красивого раба, купил Эзопа — ужасного на вид, но уж слишком говорливого.
Немного позже Ксанф понял, что покупку он сделал необыкновенно удачной, выгодной со всех сторон. Он нуждался в грамотном помощнике, поскольку имел в городе собственную философскую школу. А помимо усердия по ведению домашнего хозяйства Ксанф отметил в Эзопе «необычную словоохотливость, а за поверхностным налётом легкомысленности — скрытую мудрость» — редкие качества для подневольного раба! Эзоп с удовольствием принял на себя роль помощника философа, а когда заметил, как Ксанф тяготится обязанностями наставника своих учеников, молодых философов, предложил ему слушать его советы и нравоучения, убеждая, что «лучше научиться поздно, чем никогда».
С тех пор хозяин принимал от раба «подарки», выдавая его мудрости за собственные мысли. Эзоп не тяготился «безызвестностью», поскольку сделал общение с Ксанфом своего рода игрой, находя развлечение для собственного оригинального ума. Так он облегчал своё положение раба в доме Ксанфа. Ходили слухи, будто хозяйка, женщина властная и строптивая, быстро примирилась с «несогласованной ею покупкой мужа, проявляла милую заботу о молодом рабе». А если Ксанф затевал с Эзопом философский разговор о неверности жён, раб подавал совет:
— А пусть мужья со своими жёнами будут сами хороши. Тогда и жёнам не захочется испытать другого мужчину. Потому что легкомыслен женский род, и лестью можно его удержать от ошибок.
Со временем хозяин оказывал всё большее доверие рабу и чаще советовался по вопросам, недопустимым для их взаимоотношений. Так Ксанф обратился к Эзопу с неожиданной просьбой:
— Эзоп, как бы ты поступил? Скажу по секрету, у меня есть молодая любовница, и обходится она мне слишком дорого. К тому же ты знаешь, что и собственная жена требует немало денег на содержание. Если так будет продолжаться, не следует ли мне остановить выбор на одной из женщин?
Эзопу не пришлось долго думать:
— Хозяин, я скажу одну притчу, а ты сам принимай решение. У одного пожилого человека были две любовницы, одна совсем молодая, другая — старше его. Молодая, не желая видеть любовника стариком, когда он приходил к ней в дом, вырывала у него на голове седые волосы. А пожилая любовница испытывала неловкость от того, что она старше его, также выдергивала у него волосы, только черные. В конце концов, человек остался лысым…
Ксанф надолго задумался, но для себя так ничего и не решил.
Однажды Ксанф занемог, лежал в испарине и стонал. Приходил лекарь, назначал питье. Ничего не помогало. Больной обратился к богам, обещал богатые дары храму и гекатомбу — царское жертвоприношение в сто быков. Жена услышала и возмутилась:
— Мой муж, зачем столько обещаешь ты богам? Это же стоит очень много денег! Как выполнишь свою клятву?
Но Эзоп успокоил хозяйку:
— Не тревожься, хозяйка! Неужели ты думаешь, что муж твой не знает, что боги не потребуют с него обещанное?
Ксанф выздоровел, но «сгоряча обещанная» гекатомба всё же беспокоила его. Он распорядился, чтобы повар вылепил сто маленьких быков из теста с салом, которые потом сжёг на жертвеннике. Позже спросил у Эзопа:
— Скажи, не будет ли Зевс гневаться на меня?
Раб успокоил:
— Если бы ты выполнил свое обещание, как положено, остался бы нищим, и тогда уж непременно обвинил бы бога. Но ты не одинок в своём решении. Один скряга во время болезни давал такой обет, но жертвовал за своё выздоровление тоже фигурки из сала. Боги воздали должное: навеяли на него сон, а во сне указали место на берегу моря, где он обнаружатся тысячу драхм. Человек проснулся и побежал на указанное во сне место. В это время туда пристал корабль пиратов, которые захватили этого человека, увезли и продали в рабство, получив за него… ровно тысячу драхм. Так человек не обманулся тем, что увидел во сне, нашлись его тысяча драхм.
Был случай, когда Ксанф послал Эзопа в городскую баню, чтобы узнать, много ли людей пришло в это время помыться. Раб вернулся и сказал:
— Хозяин, людей я в бане не увидел, кроме одного человека.
Обрадовался Ксанф, собрался и отправился в баню. Каково было его удивление, обнаружив, что кроме него в бане оказалось ещё много желающих. Пришлось мыться в тесноте, и ему не достался массажист, а в завершение всех неудобств из раздевалки украли сандалии. Вернулся Ксанф домой сильно огорченный, накричал на Эзопа за обман, а раб не оправдывался:
— Хозяин, когда я подходил к бане, увидел на дороге камень, о который спотыкались все, кто проходил рядом. Каждый ругался и шёл дальше, но никто не догадался убрать камень на обочину. Я долго наблюдал и могу подтвердить. Только один человек, заметив, как люди спотыкаются, хотя проходил поодаль, подошёл и убрал камень. Вот я и решил, что среди стольких людей один человек только и оказался!
Таким образом, за шутливыми аллегориями и скрытыми издёвками рабу многое сходило с рук. Иногда Ксанф поздно возвращался домой, часто с раздражением говорил жене, что хочет спать, потому что сильно устал. Эзоп, невзначай, тут же негромко реагировал:
— Волы тянули телегу, а ось на колёсах скрипела; обернулись волы и с удивлением сказали: «Мы везём всю тяжелую поклажу, а ты стонешь?»
***
Вскоре каждый житель Самоса узнал, что у Ксанфа есть странный раб, речи которого слушать очень занимательно. Подозревали, что благодаря рабу Ксанф стал часто одерживать верх в диспутах с местными философами. Это подтвердилось, когда по поручению хозяйки Эзоп отправился на рынок за продуктами. На улице его встретил городской стражник, которому нечесаный человек в рабской одежде – короткая туника и босой — показался подозрительным; крикнул:
— Стой! Куда направляешься?
Услышал ответ:
— Не знаю.
— Как это так, не знаешь! — удивился стражник и тотчас поволок раба в тюрьму, — для выяснения личности. Когда стражник запирал решётку, Эзоп сказал:
— Обрати внимание, стражник — я был прав, когда говорил, что не знаю, куда иду.
— Это как же?
— Но я же не знал, что ты вдруг приведёшь сюда и упрячешь в тюрьму!
Стражнику показались слова раба занятными, он рассмеялся:
— Ты, наверное, раб Ксанфа, и зовут тебя Эзоп! — и отпустил говорливого раба.
Эзоп не ограничивался только делами своего хозяина. Раб охотно помогал свободнорожденным гражданам, кто обращался за советом; предлагал разрешение чужих споров и проблем, разъяснял суть какого-нибудь вопроса или дела. Он доходчиво толковал божественные знамения и сновидения, чем предотвратил немало бед с горожанами и городом. Однажды Эзоп зашёл на судебное заседание, когда вёлся разбор дела по доносу. Бедные родственники богатого человека оклеветали его ради того чтобы осудить его на смерть и завладеть имуществом. Эзоп, рассмотрев в доносе невиновность «преступника», попросил у судей слова в защиту, высказал целую речь:
— Знайте, мужи самосские, что этот человек виноват только в том, что он богат, а его родственники — нет. И на этом основании вы не должны причинить ему вреда. Когда лиса наберётся кровососущих клещёй, она не старается избавиться от них, как многие думают. Старые клещи не так досаждают, так как они сытые. Она не делает этого, поскольку знает, что на место прежних кровососов обязательно появятся новые клещи, злее и голоднее. Если этому человеку будет вынесен смертный приговор, его имущество достанется бедным родственникам. Но тогда в ваш суд сразу явятся бедные родственники других богачей, и вы будете вынуждены казнить других безвинных людей ради того, чтобы их родственники расхищали их имущество. А потом им всем покажется этого мало, и они доберутся до общественного достояния, и тогда уж, точно, разорят вас всех!
Против таких доводов возразить никто не смог. Обвиняемого оправдали, а клеветников наказали большими штрафами. Богач горячо благодарил Эзопа, а раб, как обычно, посоветовал:
— Постарайся стать разумным, а не богатым: богатства можно лишиться, а разумность всегда остаётся с тобой.
На площади, агоре, куда забредал Эзоп по дороге в торговые ряды, нередко возникали стихийные сходки граждан Самоса с бытовыми спорами, ссорами и даже драками. Раба узнавали, просили рассудить, и он давал советы, после чего стороны приходили к разумному разрешению конфликтов. Эзопу доводилось участвовать в спорах научно образованных самосцев, в которых им приходилось считаться с его мнением. Но многое зависело от Ксанфа — брал ли он с собой раба. Были случаи, когда люди оскорбляли Эзопа, называли «скотиной, пригодной для пахоты» — за его «язык», напоминая, что он низкий раб и варвар. Ему приходилось отвечать обидчикам, не переходя грани, дозволенные рабам:
— Меня вы можете назвать хоть навозным жуком, а себя — гордыми орлами. Но мне кажется отвратительным презирать даже жука, не зная, что жук не настолько бессилен, чтобы не ответить на оскорбление.
— О, люди! — возмущались самосцы, — раб насмешил нас! Этот навозный жук грозится орлам!
А Эзоп невозмутимо продолжал говорить свою притчу:
— Орлица надумала соорудить гнездо на дереве, в том месте, где до неё жук облюбовал его для собственного жилища. Жук попросил орлицу подыскать другое место, но царственная птица даже не обратила внимания на него, как на совершенно ничтожное существо. Соорудила гнездо и снесла яйцо. Жук выбрал момент, когда орлица отсутствовала, пробрался в гнездо и с усилием выкатил яйцо, которое упало на скалы и разбилось. Орлица догадалась, кто виновник, погоревала и устроила новое гнездо на том же дереве, но выше. Жук, выждав момент, опять выкатил яйцо из гнезда, после чего мамаша обустроила очередное гнездо, отложила новое яйцо, ещё выше. Жук и его сумел разбить и преследовал орлицу до тех пор пока она, не найдя покоя, обратилась к Зевсу с просьбой, чтобы дал её потомству спокойное прибежище. Зевс подумал и позволил орлице положить яйцо ему на груди, за хитон. А жук скатал навозный шарик, взлетел повыше бога и… сбросил шарик Зевсу за пазуху… От неожиданности бог вскочил, стал отряхиваться — орлиное яйцо и вывалилось; упало и разбилось. Только тогда поняла орлица, что не следует обижать даже самых маленьких и, на вид, слабых. С тех пор орлицы не строят своих гнезд и не несут яйца в ту пору, когда выводятся навозные жуки.
***
О мудрости фригийского раба хозяина Ксанфа на Самосе узнали во многих греческих городах. Паломники, прибывающие на остров, где родилась богиня Гера, путешественники, торговцы и прочий бродячий люд непременно желали увидеть Эзопа, услышать его речи. Наконец, самосцы устыдились, что рядом с ними живёт знаменитость, заключенная в оковы позорного рабства. Решили, «за особые заслуги перед городом» сообща выкупить у Ксанфа свободу Эзопу. Ксанф не желал продавать раба на свободу, долго упирался, и тогда самосцы услышали ещё одну мудрость Эзопа:
… Ту глину, из которой Прометей вылепил человека, он замешал не на воде, а на слезах; поэтому не следует воздействовать на человека силой — это бесполезно. Если нужно, то лучше укрощать его и смягчать, успокаивать и урезонивать по мере возможности. И к такому обращению он отзывчив и чуток.
В результате самосцы уговорили Ксанфа, а Эзоп получил заслуженную свободу вместе с правами и обязанностями гражданина Самоса.
Осознав в полной мере собственную славу признанного мудреца, как предрекала богиня Афина, Эзоп без оглядки окунулся в общественную жизнь Самоса. Его язвительные экспромты, философские притчи и злободневные побасенки вслед за самосцами повторяли по всей Греции. В итоге «бедняки смеялись над богачами, умные над дураками, добро торжествовало над жадностью и злом», отчего Эзопа не воспринимали фригийцем — только своим, эллином!
Однажды на Самосе узнали, что лидийский царь Крез готовит большой флот для порабощения жителей острова. Собрали Народный сход, чтобы обсудить, как поступить, поскольку кто-то уже заранее предлагал сдаться врагу — о богатстве Креза греки были хорошо осведомлены, а его армия и флот считались сильнейшими в Средиземноморье.
Прежде выслушали мнение Эзопа, а он предложил самосцам не страшиться всяким домыслам о Крезе, поступить так, как Лиса в его новой притче:
… Лиса никогда не видела Льва, но каждый раз боялась, когда слышала могучий рык царя зверей. От других зверушек она знала, какой он большой и сильный. Так случилось, что Лиса увидела Льва издали и ужаснулась от одного вида; кинулась со всех ног наутёк и три дня продрожала от страха в глубокой норе. В следующий раз увидела Льва немного ближе и снова испугалась, хотя не так сильно, как в первый день. А когда в третий раз встретила царя зверей, осмелела, подошла совсем близко, вежливо поздоровалась и заговорила… Лев в тот раз уже кем-то пообедал, поэтому с Лисой ничего плохого не случилось…
— Это я к чему, граждане Самоса, — продолжал Эзоп, — как видите, и к страшному виду можно привыкнуть! Нужно не спешить предлагать себя в рабы, — лучше вступить с ним переговоры. Этим мы заставим царя убедиться в том, что мы не боимся — часто убеждение бывает действеннее несокрушимой, казалось бы, силы.
Самосцы согласились с его доводами и поручили возглавить переговоры с Крезом. Перед отплытием Эзоп предложил жителям распространять слухи о том, что они якобы в срочном порядке закупают в большом количестве боевых коней, платят любые деньги.
— Зачем? — спросили удивленные граждане, — у нас никогда не было своей кавалерии и воинов-всадников! К чему твой обман?
— Вы делайте то, что я говорю. Потом поймете, — успокоил Эзоп и отбыл в Сарды, где размещалась царская резиденция.
В Сардах благодаря острому уму бывшего раба переговоры с Крезом прошли успешно: стороны подписали мирный договор на выгодных для Самоса условиях. Перед отбытием самосцев на родину, Крез не удержался, спросил Эзопа, зачем островитяне закупают боевых коней?
— Царь, — доверительно ответил Эзоп, — скажу откровенно: самосцы очень обрадовались, когда узнали, что ты готовишь флот для похода на Самос. У них никогда не было больших кораблей, а сейчас придумали, что захватят твои корабли, посадят на них в большом количестве коней и воинов-всадников и приплывут к твоей стране на твоих кораблях. В Лидии, сам знаешь, какой простор для конницы!
Пораженный умом Эзопа, Крез оставлял его ещё погостить, но бывший раб, сославшись на занятость, отбыл на Самос.
***
Новый гражданин Самоса Эзоп давно мечтал о путешествии — чтобы ознакомиться с жизнью греков в других городах, посетить древние святилища, побывать в Египте и Вавилоне. В благодарность за спасение от нашествия воинов Креза, самосцы снабдили Эзопа деньгами и всем необходимым, что могло пригодиться в дороге. Просили не забывать их и возвратиться на Самос в полном здравии.
Эзоп посетил материковую часть Греции, побывал в Вавилоне и Египте, где ему оказывали почет местные мудрецы, жрецы и цари. Вспомнив о приглашении лидийского царя, побывал у Креза гостем в Сардах. Когда царь спросил, в каком правителе обычно нуждается народ, Эзоп объяснился так, чтобы он сам догадался:
… Лягушки попросили Зевса дать им царя. Увидев, какие они неразумные, бросил бог в болото деревянный пень. Поначалу лягушки испугались шума, поднятого упавшим пнем, попрятались, кто — куда. Через время обнаружили, что пень обездвижен, осмелели, повскакивали на него сверху. Греясь на солнышке, беззаботно громко квакали, не замечая больше своего «царя». Увидев лягушек в столь наглом состоянии, рассердился Зевс и прислал правителем болотного царства большую змею. И змея стала хватать всех, кто попадался, пожирала с удовольствием. И вскоре на болоте утвердились покой и порядок…
На прощание лидийский царь поручил Эзопу деликатное дело — посетить священные для греков Дельфы с храмом Аполлона и получить оракул, стоит ли Креза воевать с Персией. Мол, бог пусть возьмёт ответственность на себя…
В день перед отъездом Эзопа царь показал сокровищницы, набитые золотом, драгоценными каменьями, дорогой одеждой и оружием с намерением услышать похвалу. Гость на всё смотрел равнодушно и сказал:
— Если у тебя много денег, не радуйся; если мало — не горюй!
***
Из Сард Эзоп направился в Дельфы, где от встреч с пророчицей Пифией, жрицей храма Аполлона, трепетали сердца греческих паломников.
Эзопа в Дельфах узнавали — слух о нём давно разошёлся по Элладе, и он, упиваясь славой мудреца и непревзойденного спорщика, немного «забылся». Свобода, не столь давно обретенная рабом, пьянила его, отчего он совершил ошибку, которая стоила ему жизни.
Эзоп был неистощим на остроты, его везде принимали и слушали с восторгом. Общаясь с людьми на улицах, со жрецами и паломниками, он расспрашивал всех обо всем, что его интересовало, и говорил то, что ему казалось истиной. При этом уверенно убеждал каждого в неправоте своих слов. Забыв, что находится «в гостях, Эзоп критиковал богачей и знатных людей, и даже местных жрецов, предлагая им «распорядиться неправедно нажитым добром» в пользу бедных. В собственном блеске остроумия и находчивости, побеждая в уличных дискуссиях и спорах, он неосмотрительно отпускал колкие шуточки в отношении беспечной жизни и нравов жителей Дельф. Последней каплей, переполнившую чашу терпения жреческого сословия, стал случай, когда Эзоп в запале спора высказался по поводу местных устоев. О ужас, он усомнился в священности образа жизни коренных жителей Дельф — сказал непозволительно кощунственные слова:
— Многие из вас, дельфийцев, похожи на вязанки хвороста, которые носятся волнами по морю: если смотреть на них издали, можно подумать, что это что-либо стоящее — лодка или даже корабль. А рассмотреть поближе, увидишь, что это только гнилой хворост, за который и медного обола* не дашь!
Эзоп имел в виду, что когда он был на Самосе, издали восхищался Дельфами. И даже когда появился здесь, на первых порах не изменил а себе возвышенного чувства и уважения к жителям и священнослужителям. Думал, что все люди здесь ведут собственные корни от богатых и благородных эллинских родов и легендарных героев греческих мифов. Присмотревшись к людям в Дельфах, поговорив с ними, убедился, что ошибся: «ничего хорошего, ни в жителях, ни в самом городе не видит, потому что живут они хуже всех людей на свете и ведут себя так, что и предков своих превзошли»…
Эзоп имел в виду, что многие дельфийцы по рождению своему могли оказаться потомками рабов всех эллинов, поскольку в Греции было издавна принято оставлять храмам в услужении рабов в дар — страшный намек!
Отчасти, предположение справедливое, ибо за всю историю существования святилища Аполлона греческие города отсылали в Дельфы обязательный «священный десятичный дар» — одну десятую часть военной добычи: «и от каждой сотни быков десяток, и от коз, и от всего остального, будь то деньги, будь то рабы или рабыни»… Рабы, попадавшие на территорию Дельф, смешивались с местными жителями, заводили потомство. Если дело обстояло именно так, слова Эзопа были правдой! Но в таком случае кто-то из нынешних дельфийцев могли иметь в предках рабов, из которых многие были варвары, презираемые эллинами! Что могло быть страшнее кощунственного на первый взгляд обвинения Эзопа?
Опрометчивые высказывания Эзопа отразились гневом дельфийцев. На иноземца, бывшего раба, фригийца, давно уже посматривали косо, старались избегать разговоров с ним. А он к тому же окончательно рассорился со всем городом, обозвав дельфийцев ещё и параситами, то есть, тунеядцами, говоря, что они «не сеют и не жнут, а живут, кормясь у храмового жертвенника подношениями паломников»… Жреческая верхушка задумалась, как искоренить злонамеренные слухи, не допустить их распространения дальше священного города. И придумали подлость…
***
Ощутив опасность, с утра следующего дня Эзоп собрался покинуть оказавшийся негостеприимным город. В Дельфах он до сих пор ночевал, где придётся — благо, погода позволяла, — а последнюю ночь решил провести на тёплых ступенях храма Аполлона, как обычно делали паломники, не имевшие крова над головой. Пока он спал, один жрец по сговору с другими жрецами неприметно подложил в его дорожную сумку золотую чашу из храмовой сокровищницы. Поутру кинулись искать пропажу, громко кричали о преступлении и, конечно, обнаружили чашу у изумлённого тем случаем Эзопа…
За кражу священного имущества, принадлежащего Аполлону, преступника по доказанному святотатству сбрасывали с вершины скалы Гиампейи по соседству с Дельфами. Эзоп знал об этом, но не мог понять, какое отношение это имеет к нему. Надеялся, что произошедшее — недоразумение, которое разрешится без последствий для него, и он уйдёт из Дельф с миром.
Пока готовился судебный процесс, Эзопа держали в тюрьме под надзором стражи. В один из дней к нему пришел его давний знакомый, самосец, который случайно оказался в Дельфах. Его удивлению не было границ:
— Эзоп, я уверен, ты не крал злополучной чаши. Но объясни, как случилось, что тебе не верят?
— Я здесь уже семь дней — достаточно, чтобы осмыслить, что со мной произошло и догадаться об истинных причинах обвинения ко мне. А всё виноват мой невоздержанный язык, за что часто меня наказывал Ксанф!
— Тогда зачем ты, будучи гостем священного для эллинов города, надумал оскорблять дельфийцев? Теперь тебя ненавидят и желают скорейшей смерти! Где твоя мудрость, о которой говорят повсюду, и почему она не остановила тебя от неверных шагов?
Эзоп в ответ лишь печально вздохнул.
***
Настал день суда. Пришли важные дельфийские священнослужители, представители гражданской власти, жители окрестных поселений и паломники — в основной массе, озлобленные на Эзопа. Всем не терпелось начать судилище, покончить с рабом-варваром, осквернившим всегреческое святилище кражей имущества бога.
Первым выслушали сторону обвинения — жреца, который сам тайно подложил чашу Эзопу. Гневные слова вылетали из его брызжущего слюной рта; указывая крючковатым пальцем на обвиняемого, он почти визжал от возмущения:
— Он посмел украсть любимую чашу Аполлона! Он — святотатец! Бог вопиет о возмездии!
Следом учинили допрос Эзопу:
— Ты признаёшь себя виновным в краже чаши Аполлона?
— Нет, не признаю! Аполлон и мой бог, я не смею осквернять себя кражей! Этот жрец всё подстроил! Он клевещет на меня!
— Твой обвинитель не мог клеветать. Он дал клятву Аполлону. Так что, он говорит правду, а ты лжёшь.
— Ради своей выгоды многие готовы любые небылицы подтвердить ложной клятвой! Вот послушайте. Крестьянин повёл на рынок свинью продавать. Хотел получить хорошие деньги — и, ну, её хвалить. Покупатель спросил, хорошо ли она поросится. «Ещё как! — отвечает крестьянин. — К осенним праздникам она приносит свинок, а к весенним — кабанчиков, и причем, по двенадцать штук сразу!». Поразился покупатель, но сказал: «Поклянись, что не обманываешь». — «Зевсом клянусь, что слова мои — чистейшая правда! — ответил крестьянин, и добавил, — Погоди, она тебе к зиме ещё и козлят родит!».
Судьи притчу послушали, но не отступались:
— Истец настаивает на том, что ему известно, что Аполлон требует предать тебя смерти!
— Всё зависит не столько от богов, сколько от людей. Некий коварный человек побился об заклад, что дельфийский оракул в предсказаниях своих говорит не правду, а лишь то, что считает нужным. Он поймал воробья, спрятал его на груди за пазухой и так вошёл в святилище. Стал против оракула и спросил, что у него спрятано — живое или неживое? Человек рассчитывал на то, что, если оракул скажет: «Неживое» — он покажет живого воробья; если ответ будет: «Живое» — успеет неприметно воробья придушить и таким его показать. Но вмешался бог, сказал человеку: «Ты же знаешь, что только от тебя зависит, живое оно будет или неживое».
Судьи переглянулись, в заседании возникло замешательство: они осознавали своё неправедное дело, но при этом знали, что в Дельфах желают наказания сквернословного Эзопа. Главный судья нашёл, что сказать:
— Ты развлекаешь нас отвратительными притчами из-за того, что боишься кары Аполлона!
— Если я оскорбил Аполлона, пусть он сам меня накажет, а не вы!
— Вот ты и проявил себя, богохульник и осквернитель святынь! Вот за это наш бог приговаривает тебя к смерти! — закричал с негодованием главный судья.
Понял Эзоп, что страдает не случайно, за несносный язык свой, и смирился. «Я смертный человек, — сказал он на суде, — и от судьбы своей мне не уйти». И закончил новой притчей:
… Кошка поймала петуха, но хотела съесть его под благовидным предлогом. Для начала обвинила в том, что он кричит по ночам и не даёт людям спать. Петух отвечал, что делает это он им же на пользу: чтобы они не проспали свои работы. Тогда кошка обвинила его в том, что он топчет всех кур подряд, невзирая на близкие родственные связи. «Но и это я делаю на благо своим хозяевам, — упорствовал петух, — стараюсь, чтобы они больше яиц несли!». Тогда кошка раздраженно вскричала: «У тебя на всё есть отговорки, но я тебя всё равно съем, потому что я так решила!»
— Так что, судьи мои, когда дурной человек замыслил злое дело, он всё равно поступает по-своему, под любым благовидным предлогом. Но если я вас не убедил в своей невиновности, и вы убьете меня, я стану вашей злой судьбой. Вы ещё пожнёте недобрые плоды своего решения.
Судьи не обратили внимания на слова Эзопа. Не отказались от намерения казнить невиновного человека.
***
Эзоп стоял на краю высокой скалы. За казнью наблюдали судьи, жрецы и несколько любопытных граждан. Увидев, что палач приближается к нему, Эзоп протянул к нему руки со словами:
— Подожди, я расскажу тебе последнюю притчу:
… Ласточка свила себе гнездо под крышей суда. Однажды, когда она улетела, в гнездо пробралась змея и съела птенцов. Вернулась ласточка — детей нет! Стала горько плакать. Другие ласточки её утешают, а она отвечает им: «Не столько о детях я плачу, сколько о том, что стала жертвой насилия в таком месте, где другие жертвы насилия находят помощь»… Это я о себе и о Дельфах.
И Эзоп сам шагнул со скалы… в Вечность.
***
О расправе в Дельфах над Эзопом узнала вся Греция. Скорбели греки в Вавилоне, Египте — всюду, где помнили чудного мудреца. Вместе со всеми горевали жители Самоса, что потеряли такого славного гражданина.
Олимпийские боги наказали дельфийцев — «наслали ужасную чуму…»

НЕТ ВО ВСЕЛЕННОЙ НИГДЕ ПУСТОТЫ,
ДА И ОТКУДА ЕЙ ВЗЯТЬСЯ
Эмпедокл, философ (V в. до н.э.)

Род Эмпедокла из Акраганта на Сицилии принадлежал к одному из знатнейших в стране, семьи его представителей процветали в богатстве и могуществе. Все страстно увлекались конными ристаниями, так что никому из отпрысков не грозило стать философом. Дед Эмпедокла прославился в Греции как олимпионик, победитель состязаний четырёхконных колесниц в Олимпии. Отец участвовал в низложении тирана Акраганта Фрасидея, чем завоевал признание благодарных сограждан, имел политическое влияние в обществе. Сыну открывались все пути к царскому престолу. Эмпедокл отказался, как и Гераклит в Эфесе, ссылаясь на занятость любимой философией. Но если в Эфесе происходила смена власти по праву наследования, от отца к сыну, в Акраганте граждане свергли неугодного тирана, предложив Эмпедоклу занять освободившееся место правителя.
По-видимому, у молодого человека сыграла интуиция: он предугадал бурление эллинской демократии, свободомыслия, поэтому так легко отверг царский венец. Предпочел будничную жизнь философа, не запятнанную интригами, кровью заговоров и народных восстаний. Говорили, он так сказал своим близким:
— Что мне восемьсот тысяч жителей Акраганта в сравнении с беспредельным эллинским миром!
В юности Эмпедокл посещал местное отделение «пифагорейского братства», однако из-за разногласий в трактовке идей покинул общину. Есть свидетельства, что он нарушил священный обет молчания, переложив в стихи некоторые тайные положения учения Пифагора. Тем не менее пифагорейство оставило след на дальнейшем его жизненном пути; он сохранил любовь к Пифагору до конца дней своих. Эмпедокл во многом старался копировать Великого Учителя, но делал это в свойственной ему манере: «расхаживал по родному городу, облаченный в пурпур и багряницу, щеголяя расшитым золотом поясом и дельфийским венцом на голове. На ногах носил диковинные сандалии, украшенные огромной пряжкой, на высоком медном каблуке… Длинновласый, всюду сопровождаемый служителями, был сумрачен, возвышен и всегда одинаков в своих манерах». Философ своим видом показывал себя гражданам, то — жреца или мага, чародея и предсказателя.
Из учения Пифагора более всего Эмпедоклу стали близки мысли о переселении душ. Философ заявлял, что некогда был юношей, потом девой и цветущим кустом, щебечущей птицей и молчаливой рыбой. А теперь для всех людей он бессмертный бог, а не смертный человек.
Эмпедокл обнадеживал людей разговорами, что для искупления своих прегрешений в круговороте бытия душе отпущен срок в тридцать тысяч лет, после чего любой человек может быть причислен к божествам. Надо лишь достойно выдержать испытание души! Он искренне верил, что все люди раньше были богами, но лишились своего небесного дара по своей вине или «в силу некоей скверны или насилия».
Претендуя на роль бога, оказавшегося волею случая среди людей, Эмпедокл «лечил болезни и защищал от старости», «прекращал неутомимые ветры, которые налетали на землю и губили урожаи своим дыханием» или, наоборот, «наводил ветры возмездия» или «проливал благодатные дожди, прекращая летние засухи» и, наконец, «возвращал из Аида умершего человека»… Люди верили Эмпедоклу, как необычному врачу, познавшего тайны Вселенной, который не приписывал микстуры и лекарства, а «лечил Словом», реально избавляя немощных и больных от недугов. Больные охотно соглашались называть его божеством, верили ему, ловили каждое его слово. Отсюда можно делать вывод, что Эмпедокл во врачебном искусстве использовал эффективные психологические приёмы. Он сам писал о себе: «А я — уже не человек, но бессмертный бог для вас».
Эмпедокла знали как великолепного оратора: обладая природным красноречием, он открыл для Греции основы риторики, чем успешно затем воспользовался Горгий, который «торговал обретенными знаниями в Афинах». Проявив инженерные знания, Эмпедокл по просьбе граждан Акраганта взялся за осушение заболоченной долины реки Селинунт, гнилой воздух которой грозил горожанам болезнями. Он обратил внимание акрагантян на тот факт, что протекавшая вблизи города река по вине горожан сильно замусорилась, вода уже издавала зловоние, пить её уже было невозможно, — предложил изменить направление русла «протухшей» реки. На свои средства Эмпедокл нанял рабочих, заставив прорыть канал в сторону другой, чистой реки: напор свежей воды смыл грязь, и первая река приняла свой прежний, здоровый вид. Эмпедокл был горд своей работой, заявляя, что повторил подвиг Геракла, таким же образом очистивший конюший двор царя Авгия на Пелопоннесе.
Неутомимый в выдумках философ посоветовал жителям Акраганта построить поперек ущелья высокую каменную стену — «чтобы гнилые ветры не влияли на состояние воздуха». Он посоветовал прорыть в горе тоннель, открывший свежему воздуху доступ в город, после чего в Акраганте люди забыли о многих болезнях. Когда сильный ветер угрожал уничтожить урожай на поле, Эмпедокл предложил натянуть по краю полей шкуры на жердях, которые защитили бы урожай от ветра. Это позволило бы изменить направление ветра. Иными словами, версий, подтверждающих инженерные таланты Эмпедокла, множество.
… Подобно Пифагору, Эмпедокл прославился в Греции как пророк и чудотворец: он «мог остановить бурю, возвратить старику молодость и оживить умершего человека, прекратить болезненный мор в городе».
… Предотвратил кровопролитие в случае, когда один юноша хотел убить виновника смерти своего отца: «Эмпедокл заиграл на лире умиротворяющую мелодию, и юноша успокоился».
… Чудесным образом «оживил мертвую женщину» — скорее всего, вывел из летаргического сна больную, проспавшую тридцать дней «без дыхания и пульса».
Умелый врач и пытливый наблюдатель природных явлений, Эмпедокл сочинил стихотворные философские трактаты, поэмы «О природе» и «Очищения», «Врачебное дело». Помимо, сочинил около пяти тысяч стихотворений. Он является автором гимнов Аполлону, и все это интеллектуальное богатство принадлежит одному человеку — философу Эмпедоклу из Акраганта!
Пытаясь объяснить мироздание, Эмпедокл утверждал, что «все изменения в природе происходят от воссоединения четырех элементов: Воздуха, Огня, Воды и Земли». Но все в природе происходит только под воздействием двух важных составляющих: «силы Любви и силы Ненависти» — «любовь из многого делает одно, вражда — из одного делает многое»… Он говорил ученикам: «Наука увеличивает разум… Блажен, кто надежно владеет кладом божественных знаний, жалок, кто смутное мненье в душе о бессмертных имеет».
Философ жил в постоянном поиске сути вещей и проблем, жалуясь, что «мы ничего не чувствуем и ничего не видим, а все вещи сокрыты для нас, нет ни одной, о которой мы в состоянии были бы установить — «что она такое?». К концу своей жизни Эмпедокл отдавал много сил, чтобы убедить сограждан «смылить скверну, из-за которой они были когда-то изгнаны с неба»… Уговаривал человечество отказаться от брака и деторождения и употребления бобов — в растительном мире, якобы в бобах заключены человеческие души, вселенные в них — в традициях пифагорейцев.
Когда афиняне осадили Сиракузы, Эмпедокл решил помогать сиракузянам, отчего его люто возненавидели не только в Афинах, но и земляки, из солидарности с афинянами. Акрагантяне изгнали Эмпедокла из города, отчего он был вынужден провести остаток жизни в Мегарах.
Он хотел быть неповторимым и гениальным во всём, и даже смерть свою придумал эффектную …
В день, когда Эмпедокл «оживил» умершую женщину, он покинул застолье, устроенное родными спасенной. Несмотря на вечер, он в одиночестве отправился к верхушке неугасимого вулкана Этна, — благо застолье проходило в доме недалеко от огнедышащей горы. Он и раньше приходил сюда: ему казалось, что в этом самом месте он становился ближе к богам…
Вулкан той ночью жил своей таинственной жизнью, как и полагается божеству: тяжело вздыхал, выплевывая сгустки раскаленной лавы с ядовитыми испарениями …
Эмпедокла кинулись искать наутро, пошли наверх по тропе к кратеру, зная, что это его любимое место. Нашли только один медный каблук от знаменитого башмака философа, с пряжкой…
Эллины долго ещё обсуждали, как погиб Эмпедокл. Думали, по собственной воле бросился в пасть вулкана, как и обещал друзьям — «чтобы постичь Вечность»…
***
… Исходя из взгляда, что мировой процесс есть не что иное, как сменяющееся в вечных ритмах формы смешения и разделения, Эмпедокл заключает: «… В мире ничто не возникает и ничто не исчезает».
Только в XIX веке его знание обретет известную формулу «всеобщего закона сохранения энергии»: «Энергия не возникает из ничего и не исчезает бесследно, но что все процессы изменения суть формы превращения энергии».

Примечание:
*обол — мелкая монета (серебро, медь), 0,65 гр или 1/16 драхмы

ХОРОШО ЖИТЬ И ХОРОШО УМЕРЕТЬ
Эпикур, философ (III в. до н.э.)

Вдумайтесь в эти изречения:
… Самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых.
… Лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым.
… Глупо просить у богов то, что человек способен сам себе доставить.
… При философской дискуссии более выигрывает побежденный – в том отношении, что он умножает знания.
… Если бы бог внимал молитвам людей, то скоро все люди погибли бы, постоянно желая зла друг другу.
… Кому малого недостаточно, тому ничего не достаточно.
… Душевная боль самая худшая боль, потому что тело мучится лишь бурями настоящего, а душа — и прошлого, и настоящего, и будущего. Точно так же и наслаждения душевные больше, чем телесные.
… Нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо; и наоборот, — нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно.
… Добрые боги находятся от людей очень далеко и заняты они своими делами; и потому они не могут и не желают помогать людям; а злые боги — выдумки кошмарных наших снов.
… Смерть не имеет к нам никакого отношения, ибо она есть отсутствие ощущений — а все хорошее и плохое заключено в ощущениях. И не сама смерть причиняет страдания, а сознание того, что она придет, ее тревожное ожидание. Но если она сама по себе не страшна, почему же должна быть страшна мысль о ее приходе? Пока мы существуем, смерти нет, а когда существует смерть, тогда нас нет.
… Счастье состоит в удовольствии, в удовлетворении желаний, но удовольствие находить не в наслаждениях, а в отсутствии страданий.
… Если хочешь сделаться богатым, убавляй свои желанья.
… Имей всегда в своей библиотеке новую книгу, в погребе — полную бутылку, в саду — свежий цветок — и ты счастлив!
… Жить в нужде плохо, но только нет нужды жить в нужде.
… Прежде смотри, с кем ты ешь и пьёшь, а потом уже, что ешь и пьёшь. Ведь, нажраться одному, без друзей — дело льва или волка!
… Мы имеем надобность в удовольствиях тогда, когда страдаем от отсутствия удовольствия; а когда не страдаем, то уже не нуждаемся в удовольствии.
… Самая сильная любовная страсть заканчивается, когда отнимается возможность видеться, разговаривать, общаться.
… Не следует насиловать природу, следует повиноваться ей; а мы будем повиноваться ей, исполняя необходимые желания, а также естественные, если они не вредят, а вредные сурово подавляя.
… Благополучие и счастье не в обилии денег, не в высоте положения, не в должностях каких-либо или силе, но в свободе от печали, умеренности чувств и расположении души, полагающей всему пределы, назначенные природой.

Можно привести ещё множество других не менее значимых высказываний, принадлежащих большому греческому философу Эпикуру с Самоса — всю жизнь физически страдающему человеку.
До четырнадцати лет его учил отец; затем, как большинство молодых людей, увлёкся философией и отправился в Теос, на тот период один из самых процветающих городов в Малой Азии. Слушал лекции знаменитого Навсифана, ученика Демокрита; с тех пор Демокрит, затем Платон стали его кумирами, а он — их верным последователем. В философии Эпикур увлекался модными течениями, познакомился со скептицизмом Пиррона и «у Аристиппа научился мудрости удовольствий, у Сократа — удовольствию от мудрости»…
В восемнадцатилетнем возрасте Эпикур появился в Афинах, чтобы посещать платоновскую Академию, которой руководил Ксенократ. Ещё с молодости Эпикур испытывал боли в желудке, в мочевом пузыре у него появились камни, — болезни по тем временам неизлечимые, что приносило невообразимые страдания. У него два раза в день случалась рвота, мочился с кровью, а он стойко держался, терпя невообразимые муки, пытаясь «жить философией, приспосабливаясь к собственным страданиям и при этом оставаться счастливым». Его всегда окружали друзья, общение с которыми облегчало недуги, они сочувствовали ему, душевно поддерживали…
В эти годы у Эпикура проявился интерес к преподаванию. Но более он пожелал убедить себя, что и ему, очень больному человеку, доступны увлечения и радости. Хотел научиться «жить правильно» сам и учить учеников. Отрицая бессмертие души, Эпикур учил других, как быть счастливым в реальной действительности, довольствуясь земными благами, не предлагая бегства в небеса, как делали другие философы и мудрецы.
Материальное состояние семьи позволяло Эпикуру путешествовать; посещая города Греции, слушал известных философов и обзаводился собственными учениками. Наконец, обосновался в Митиленах на Лесбосе, известном в Греции городе с высокой культурой жителей, которые с охотой посещали многочисленные образовательные учреждениями, отличаясь большой любовью к искусствам и литературе. Эпикур основал здесь собственную школу; позже перебрался в Лампсак, самый значительный город в Мизии на северо-востоке Геллеспонта (Дарданеллы).
Большинство жителей Лампсака оказались благодарными учениками и почитателями его учения. Отношение к учителю было столь замечательным, что когда Эпикур решил перебраться в Афины, чтобы устроить и там собственную философскую, они собрали для него восемьдесят мин для покупки большого земельного участка для строительства общежития с учебными классами. «Такому замечательному философу недостойно прозябать в глуши», — сказали лампсакцы Эпикуру на прощание.
В тридцать пять лет Эпикур окончательно перебрался в Афины, где у него теперь имелась собственная школа под романтическим названием «Сад». Здесь философ наслаждался чувством первооткрывателя «эликсира счастья», которым щедро делился с каждым приверженцем своего учения. При входе в школу висела доска с надписью:
«Гостеприимный хозяин этого жилища, где ты найдешь удовольствие — высшее благо, охотно угостит тебя ячменными пирожками и свежей водой из родника. Сад не возбудит у тебя твоего аппетита искусственными сладостями, но удовлетворит его естественной пищею. Желаешь ли ты приятно провести время?»
Следующие тридцать шесть лет Эпикур учил в «Саду» «блаженствовать страдая». Он всегда стремился к ясности во всех предметах, о чём писал, всё называл своими именами. А ясность у него была такова, что и в сочинении «О риторике»:
… А в письмах своих надо обращаться не «желаю радоваться», а «желаю благополучия» или «желаю добра.
«Страдающий философ» постоянно искал пути к совершенному счастью и, как ему казалось, нашёл его, предлагая человеку освободиться от страха перед богами. Это означало одно — что богов не следует бояться. А раз так, то и не должно быть страха перед смертью — не сама смерть причиняет страдания, а сознание того, что она придет, ее тревожное ожидание.
***
Образ жизни вел Эпикур самый простой. По поводу его гастрономических привязанностей существуют разноречивые мнения, но учитывая болезненное состояние философа можно предположить, что он нередко довольствовался кусочком хлеба, сыра и мог позволить себе лишь «капельку» вина. Философ пишет другу:
«Все естественное добыть для жизни нетрудно, только бесполезное дорого… Мне довольно кусочка хлеба и сыра… Пришли горшочек сыра, чтобы можно было пороскошествовать, когда захочется».
Ученики, глядя на учителя, приспосабливались к скромной жизни и неприхотливой пищи — «кружки некрепкого вина было им вполне довольно, обычно же они пили воду».
Эпикур разрешал посещать свои лекции женщинам и рабам. К нему приходили и знатные гетеры, и портовые проститутки. Известно, что его собственный раб по имени Мис стал преданным учеником, а гетера Леонтия была ещё и любовницей. Открытое сожительство с Леонтией Эпикур объяснял естественными движениями своей души. «Я живу счастливо, — убеждал философ, — наслаждаясь всем тем, что доступно нашим чувствам». Любимая ученица, видимо, тоже счастливая от общения с философом, родила дочь; ей принадлежат несколько книг философского содержания с поддержкой учения Эпикура.
Для Эпикура критерии истины — «это ощущения, предвосхищения и претерпевания»: «всякое ощущение внеразумно и независимо от памяти: ни само по себе, ни от стороннего толчка оно не может себе ничего ни прибавить, ни убавить… Все наши помышления возникают из ощущений в силу их совпадения, соразмерности, подобия или сопоставления, а разум лишь способствует этому».
Эпикур написал более трехсот сочинений, затрагивающих живую природу в целом и атомистику, в частности. Темой философских изысканий и рассуждений Эпикура были боги, образ жизни человека, болезни, настроения и пороки человеческие. Этика, по его представлению, должна указывать путь к счастливой жизни. Надо лишь отыскать критерии истины, какими являются ощущения, чувства и понятия или общие представления. Высшее счастье, «которое доступно», Эпикур видел в общении с друзьями. Познать жизнь может только мудрец, поэтому философ предлагает подняться выше суеты. Не нуждаясь ни в чем, философ в то же время не одобрял богатство.
Эпикур сам учился жить естественно и легко, философствуя, и хотел, чтобы у всех людей получалось. Он старался облегчить жизнь человеку, кажется, во всех областях деятельности, и даже в такой сфере, как «супружеские сношения». Например, «а нужно ли спешить участнику дружеской пирушки после её завершения к своей жене для любовных отношений?». У Эпикура есть свой ответ:
… «Вступать в общение с женой после пира можно, но лишь когда тело обретет покой и освободит пути распространения пищи по телу, до возникновения потребности в новом принятии. А в состоянии опьянения при встрече с женой будет происходить телесная встряска, смятение и волнение, так как вино является возбудителем бурных движений. Оно возмущает нетрезвое тело, лишая его устойчивости, вместо успокоения и сна получит новые потрясения, которые как рычагами колеблют и расшатывают скрепляющие его связи и сплавы, и тогда возникнет опасность, что все это здание придет в расстройство, как дом с ущербным фундаментом. Так и семя вследствие перегруженности сосудов не находит освобожденного истечения, будет выделяться с затруднением и в смешанном состоянии».
Эпикур мечтал жить долго и счастливо до глубокой старости, которую хотел видеть спокойной, в окружении близких друзей, любимых женщин. Но его мучили постоянные боли, о чём он не стеснялся сообщать друзьям, например, к другу Идоменею:
«Писал я это тебе в блаженный мой и последний мой день. Боли мои от поноса и от мочеиспускания уже так велики, что больше стать не могут; но во всем им противостоит душевная моя радость при воспоминании о беседах, которые были между нами. И по тому, как с малых лет относился ты ко мне и к философии, подобает тебе принять на себя заботу и о Метродоровых детях».
После очередного сильнейшего приступа семидесятидвухлетний философ попросил слуг налить в медную ванну ощутимо горячую воду и затребовал неразбавленного вина. Лёг в ванну, выпил много вина и попросил ещё… Потом ещё и ещё… Друзья, которые приблизились к Эпикуру, поняли, зачем он так сделал… А он, улыбаясь, пожелал им не забывать его, сказал загадочные слова:
— Никогда не хотел я нравиться народу — ведь народ не любит того, что я знаю, а я не знаю того, что любит народ.
Через время со счастливой улыбкой отошёл в иной мир, наполненный философскими идеями, думами, взращёнными им за свою жизнь.
Ученики при жизни Эпикура смотрели на него как на живого бога, а после смерти сделали его учение догмой, почти религией.
***
Помимо известных сочинений Эпикур воспитал верных последователей. Это — Метродор, Леонтей и жена его Фемиста, Полиэн, Колот и Идоменей — из Лампсака, Гермах из Митилены, Полистрат, Дионисий и Басилид; ещё Аполлодор, Птолемей «Черный» и Птолемей «Белый» из Александрии, также Зенон из Сидона и Деметрий «Лаконец«, Диоген Тарский (составитель «Избранных уроков Эпикура»), Орион, другие греческие философы.

ВСЕ — ЛГУТ
Эпименид, мудрец (VI в. до н.э.)

Многое из дошедшей до нас истории о мудреце Эпимениде родом из Кносса на Крите покажется не только странным, но и неправдоподобным. У древних греков он почитался одним из «Великих Семи Мудрецов», прорицателем и поэтом. Он имел отношение к энтузиастическому (энтузиазм – из практики мистерий, божественное вдохновение, исступление, восторг; упоение, сильное воодушевление, душевный подъем) культу Зевса, в результате чего обладал сокровенной жреческой мудростью и таинственной чудотворной силой.
Но главное, — что случилось с Эпименидом в детстве. Отец часто брал его на выпас овец — приучал к домашнему труду. В середине дня, заметив пропажу одной овцы, послал мальчика на поиски. Эпименид долго ходил кругами, заглядывал под каждый куст, в каждую расщелину — безрезультатно! Очень устал от ходьбы по кочкам и камням, — прилёг в тени старой оливы. Прикрыл глаза, и не заметил, как уснул.
Когда проснулся, уже вечерело. Бегом бросился к отцу, но где паслась отара, никого не нашёл. И погода испортилась… Ожидая наказания отца, побежал в селение…
По дороге никого не увидел, хотя обычно в эту пору можно было встретить людей и домашнюю живность. Подойдя к своему дому, обратил внимание, что вокруг непонятным образом что-то переменилось: и дом какой-то не тот — постарел с виду, и никто из родни не вышел на порог. А когда вошёл в дом, обнаружил, что в нём… незнакомые ему люди.
Жители дома тоже удивились появлению Эпаминонда — никто из них не узнавал мальчика; все спрашивали, кто он и откуда. А когда назвал своё имя, сильно удивились, объяснив, что Эпименид, живший в этом доме с родителями, пропал … пятьдесят лет назад! Да, — пошел искать овцу и пропал! Отец с матерью давно умерли, но жив младший брат Эпименида.
Пораженный услышанным, к тому же, что дом давно продан чужим людям, мальчик разыскал своего брата. Обнаружив его сильно постаревшим, рассказал о себе, — и брат признал брата.
Слух о божественном чуде мигом разнёсся по округе. Все заговорили о Эпимениде как о любимце Зевса, который похитил мальчика себе в услужение на целых пятьдесят лет.
Эпименид поселился у брата. С этого дня стал взрослеть, как обычно, по своим годам, не поспешая и не отставая в физическом развитии. Люди, которым всегда было дело до чудес, говорили, будто Эпименид в эти годы «получал пищу от божественных нимф, хранил в бычьем копыте и принимал понемногу; поэтому не опорожнялся ни по какой нужде, и как он ест, тоже никто не видел».
Когда досаждали Эпимениду вопросами, как он сохранился эти годы, отвечал кратко и не всегда охотно:
— Всё время видел дивный сон с богами и богинями. Ко мне приближались четыре богини справедливости, истины и правды — Немезида, Адрастея, Дике и Астрея; говорили мне о неотвратимость наказания за преступления закона, верности клятве.
Постепенно Эпименид заметил у себя проявления чудесных способностей, из которых самые ценные — целительные и поэтические. Он вдруг сочинил эпическую поэму «Теогонию, или «О происхождении богов» и поэтическое повествование о легендарном путешествии Ясона в Колхиду на корабле «Арго». Была поэма «Происхождение куретов и корибантов», в прозе — «О жертвоприношениях в критском государственном устройстве» и «О Миносе и Радаманфе». Ему мудрости принадлежит множество «изречений оракула» и «умилостивительные песнопения».
Известно, что когда у афинского законодателя Солона возникли проблемы во взаимоотношениях с тираном Писистратом, Эпименид пригласил легендарного афинянина на Крит:
«Эпименид — Солону. Не падай духом, друг. Если бы Писистрат овладел афинянами, привыкшими к неволе, а не к добрым законам, то он бы сумел поработить граждан и утвердить свою власть навсегда; но как порабощает он мужей не худых и памятующих Солоновы остережения со стыдом и болью, то они и не вынесут его тиранства. Даже если сам Писистрат и удержит город, то детям своим, уповаю, власти своей уже не передаст: ибо несподручно быть рабами мужам, привыкшим к свободе при наилучших уставах. Ты же, друг, не пускайся в странствия, а будь ко мне на Крит – здесь над тобою не будет грозного единодержца; в странствиях же тебе могут встретиться его друзья, и тогда, боюсь — не случилось бы тебе худо».
Уже старого Эпименида греки из разных городов приглашали его с особой миссией. Когда Афины постигла моровая болезнь, дельфийская пророчица велела совершить «очищение» города. На Крит послали корабль, просили это сделать Эпименида. В Афинах он поручил выпустить в Акрополе черных и белых овец; а на местах, где каждая легла отдыхать, воздвигнуть алтари. Было исполнено с точностью, — и «очищение от великого бедствия свершилось».
Благодарные жители решили отблагодарить Эпименида, выдали талант серебром и корабль для возвращения на Крит: «денег он не принял, в вознаграждение взял только ветвь с маслины, посвящённой Афине. Но с тех пор между Кноссом на Крите и Афинами в Аттике утвердились дружественные отношения». Подобным образом он «очистил» Делос, куда его призвали жители острова. А когда Эпименид вернулся на Крит, критяне приносили в его честь жертвы, как живому богу.
Некоторые уверяли, что он никогда не спал, а досужее время проводил, собирая зелья. Говорили, что после возвращения с Делоса Эпименид умер, — «когда исполнилось ему сто пятьдесят семь лет». Об этом пишет Флегонт в книге «О долгожителях». И Ксенофан Колофонский упоминает такой же его возраст. Критяне утверждали, что прожил Эпименид «триста лет без одного года». Но одряхлел он «во столько дней, сколько проспал лет», — сообщает Феопомп.
Когда старика Эпименида спросили, почему жизнь для человека такая трудная, ответил с присущим ему убеждением:
— Этот мир кажется таким твердым для того, чтобы легче было за него цепляться.

***
Существует легенда о так называемой «коже Эпименида», испещренной древними письменами. Считается, что Эпименид, встречаясь с мудрецами «из разных времен, как прошлых, так и будущих», брал с них «автографы», которые записывались прямо на его тело острой иглой. Во время этих довольно болезненных записей Эпименид, говорили, не проронил ни одного стона. Боль, сопровождавшая запись, позволила Эпимениду считать эти изречения своими собственными (хотя очевидно, что сам бы он не смог все это написать).
Эпимениду принадлежит знаменитое изречение: «Если кто лжет, и сам утверждает, что лжет, то лжет ли он в этом случае или говорит правду?» Изречение получило в философии название «парадокс лгущего критянина»…
Хрисипп по поводу одной лишь этой фразы написал три книги! А Фалес Косский не смог решить парадокс и с отчаяния покончил с собой! Диодор Крон отказался от пищи, дав обет, пока не решит парадокс Эпименида, — и вскоре умер от голода!
«Парадокс Эпименида» привлекателен для философа, потому что «если все критяне лгут, то ложно и утверждение самого Эпименида». Он имеет смысл, если предположить, что в состав «все критяне» Эпименид не включил себя самого, а «лгать» значит говорить неправду или заблуждаться, искажать истину. Самым существенным является для решения парадокса, как раз, определение того, «может ли лгун, то есть тот, кто лжёт, сказать, говорить истину». Если Эпименид, то есть, критянин, лжёт, то, как он может сказать истину своим обобщением, если даже то, о чём он говорит и является истинным (все критяне лгут на самом деле)? Эпименид мог сказать истину только, если не включил себя во множество критян; «лгун может сказать истину, хотя бы один раз своим обобщением о том, что все, и он в том числе, лгут».
Человек лжёт, когда говорит неправду, зная об этом, но он не является лгуном, говоря правду, истину. Иначе, единожды солгав в жизни, человек становится лжецом на всё последующее время, даже если он больше ни разу не солжёт. Этот момент является ключевым для решения его парадокса. Эпименид, сказав однажды, что «все критяне лгут», не имел в виду, что все критяне всегда лгут. Это и является ключом к решению его знаменитого парадокса.

Конец книги

А.Г. Ильяхов на www: ilyahov.ru

Писатель Анатолий Гаврилович Ильяхов родился в 1941 году в Сочи; в настоящее время живёт в Краснодаре. Юношеское увлечение древней историей перешло в захватывающее творчество; им изданы десятки книг по культуре Греции и Рима, отличающиеся энциклопедичностью, убедительной фактологией и собственным авторским стилем.
Античный мир канул в прошлое, казалось бы, навсегда отдалился от современного бытия. А для писателя Ильяхова древние греки и римляне — живые люди со своими страстями и делами, отчего их поступки и достижения, как и ошибки, преподают нам и бесценные уроки. В подтверждение — слова греческого историка Фукидида: «Все исторические явления будут повторяться всегда, пока природа людей будет оставаться той же».
Отдельная часть творчества Анатолия Ильяхова — этимология как авторская версия происхождения отдельных русских слов. На этот счёт у него изданы тематические словари, открывшие увлекательный и неведомый мир повседневной жизни античного общества с особой идеологией, культурой, мировоззрением, традициями. В них пытливый взгляд на русское слово глазами писателя-историка, его ненавязчивое мнение или посыл, полезные научным работникам, историкам и филологам, студентам и школьникам в качестве оригинального пособия. Книги писателя Анатолия Ильяхова посвящены неравнодушным к античной истории, кто желает совершить увлекательное и невероятно полезное путешествие в мир Древней Греции и Рима.

Изданные книги:
Этимологический словарь. Античные корни в русском языке. 2006.
Зевсу посвящённые. Тайны древних олимпиад. 2006.
Вакху посвящённые. Секреты античной кулинарии, застолья и виноделия. 2007.
Эросу посвящённые. Античные любовные истории. 2007.
Афине посвящённые. Античная мудрость. 2007.
Пир мудрецов. Притчи, изречения, размышления. 2009.
Античные корни в русском языке. Этимологический словарь. 2010.
Эллада и Кубань. Путешествие в прошлое. 2012.
Игры эллинов у подножия Олимпа. Три тысячи лет до 2014 (2012).
Знак Зевса – роман. 2013 и 2020
Уроки Аристотеля (Орёл в стае не летает) – роман. 2014 и 2020
Наедине с мудростью. Древняя Греция. 2015.
Закон и право. Словарь правоведа. 2015.
Человек и природа. Словарь эколога. 2015.
Экономика и финансы. Историко-этимологический словарь. 2016.
Наука и производство. Политехнический словарь. 2016.
Медицина. Историко-этимологический словарь. 2016.
Избранник вечности – роман. 2016 и 2020
Философия разума. Словарь эрудита. 2017.
Античность в русском языке. Этимологический словарь. 2017.
Три чаши Диониса. Античный код современного виноделия. 2018.
Цицерон. Феромон власти – роман. 2020